Этим летом мы не едем к Авровым. Мама говорит, что она скорей повесится, чем позволит снова загнать себя в эту проклятую дыру.
— Я хочу в лагерь!
— Какой лагерь? Что еще за выдумки?
— Обыкновенный — пионерский. Все девочки каждый год ездят. (Ика говорит, что лагерь — это почти как интернат.)
— Не дури голову!
— Не вижу причины, Нинусенька, — вздыхает папа, — почему бы ребенку не поехать в пионерский лагерь. Если уж ты наотрез отказываешься ехать в Переделкино.
— Потому что и без лагеря сплошное непослушание и безобразие!
— Извини меня, мой милый Кисик, но в твоих словах нет ни малейшей логики. Если и без лагеря непослушание и безобразие, то, значит, источником оных является не лагерь.
— Оставь меня в покое! Лагерь не место для девушки из приличной семьи.
— Нинусенька, ты находишься во власти нелепых и устаревших предрассудков…
— Да, конечно!
— …внушенных тебе, — папа кивает головой, — сумасшедшей тещей, не менее сумасшедшим Георгием Ивановичем, а также твоей бесценной Лидочкой. Пионерский лагерь, который хорош для всех детей, не может быть плох исключительно для Светланы.
— Нет, вы подумайте — если я сказала «стрижено», он непременно должен сказать «брито»! Как будто не видит, что эта паршивка и так уже на голове ходит!
— Я этого действительно не вижу.
— Разумеется, ты ничего не видишь.
— Извини меня, мой милый Кисик, но дело тут вовсе не в хождении на голове. Не знаю, как это произошло, но у тебя в последнее время развилась поистине патологическая недоверчивость, граничащая с манией преследования. Ты страшишься любой невиннейшей перемены.
— Не стесняйся, скажи прямо, что я ненормальная и что мне пора в желтый дом.
Папа вздыхает:
— Не ненормальная и не пора в желтый дом, но шарахаешься от всего незнакомого. Таинственным образом буквально во всем умудряешься усмотреть угрозу своему спокойствию и благополучию.
— Не смеши меня, ради бога: ни о каком спокойствии и благополучии давно уже не идет речи.
— Извини, Нинусенька, но, если бы ты хоть немного поинтересовалась педагогической наукой, тебе стало бы известно, что ребенку необходимо общество сверстников.
— Хороший бизунас ему необходим, вот что ему необходимо, этому ребенку! И да будет тебе известно вместе с твоей хваленой наукой, что в таком месте, где скопище детей предоставлено самим себе, хулиганство и самая мерзкая распущенность неизбежны.
— Чрезвычайно, я бы сказал, странные представления. В лагере имеются пионервожатые и воспитатели, не говоря уж о директоре. Самому себе никто не предоставлен. Извини меня, но все это не более чем каприз.
— Прекрасно!
— Поверь мне, мой милый Кисик, это не что иное, как частный вид ревности — беспричинной ревности ко всему, что не ты. Панический страх, что где-то в другом месте человеку будет лучше и интересней, чем дома.
— О да! В этом я не сомневаюсь ни одной минуты. Тебе везде лучше и интересней, чем дома.
— Можно подумать, что ты готовишь свою дочь к жизни на необитаемом острове.
— Думай все, что тебе угодно, и оставь меня в покое!
У Ики родилась сестренка.
— Какая она? Расскажи, — прошу я.
— Масенькая-масенькая, хорошенькая-прехорошенькая! Глазки синие, а носик, как у тебя, только совсем канапусенький. Я ее на колени кладу, когда уроки делаю, она у меня спит — дышит так тихо… Прямо хочется обнять ее, прижать крепко-крепко… Совсем не отпускать!
Как я ей завидую! У меня никогда никого не будет — ни брата, ни сестры. Не было никогда и никогда не будет…
«ДО ЭКЗАМЕНОВ ОСТАЛОСЬ 23 УЧЕБНЫХ ДНЕЙ». Это в раздевалке висит такой плакат. Каждый день число меняют, и их — учебных дней — остается все меньше и меньше. Мы в этом году первый раз сдаем настоящие экзамены: русский письменный (изложение), русский устный, арифметика письменно и арифметика устно. Я не очень боюсь экзаменов, но Вера прямо умирает от страха — все время упрашивает, чтобы на арифметике письменно я обязательно села за ней. Даже плачет, боится, что я не сяду или Марья Трофимовна не позволит.
Всех девочек, которые еще не пионерки, теперь принимают в пионеры. Кроме Вали Красненьковой. Марья Трофимовна не хочет, чтобы Валю приняли, потому что она плохо учится. Девочки упрашивают ее.
— Нет, девочки, нет! Пионер не может быть с двойками.
— Она уже исправилась! — уговариваем мы. — Она лучше стала учиться.
— Правда, немного подтянулась, — соглашается Марья Трофимовна, — и я больше вас всех этому радуюсь. Но случаются еще и двоечки.
— Она исправится. Марья Трофимовна, мы будем ей помогать! — обещает Ира Грошева.
— Марья Трофимовна, пожалуйста! Ну пожалуйста!.. — Мы вскакиваем из-за парт и лезем кучей к учительскому столу.
— Нет! — говорит Марья Трофимовна. — Ученик с двойками недостоин называться пионером.
— У нее не будет двоек, не будет! Мы обещаем! Мы вам обещаем — весь класс.
— Обещаем, обещаем!
— Вы не можете этого обещать. Это может обещать только она сама.
— Я обещаю… — шепчет Валя.
— Нет, Валя, в данный момент я еще не могу за тебя поручиться. И помимо всего прочего, я уже подала пионервожатой список, — говорит Марья Трофимовна.
— А вы ее допишите! — советует Варя Батищева.
— Нет, девочки, все, кончено! Хватит об этом говорить и сядьте на место.
— Ну как это? — плачет Тася Потачкина. — Мы все будем пионеры, а она нет? Мы так не можем!
Марья Трофимовна подымается из-за стола:
— Я очень рада, что вы так переживаете за своего товарища, но этому товарищу тоже следует задуматься о своей успеваемости и дисциплине. Всем нам будет очень стыдно, если в нашем классе окажется пионерка — плохая ученица.
— Видала, какая она сволочь, Марья Трофимовна наша? — говорит Ика, когда мы тащимся домой. — Жалко ей, видите ли, что Валька пионеркой будет! Васильевой небось никогда ни одного замечания не сделает.
— Да… — соглашаюсь я. — А я раньше думала, что она хорошая. Когда только пришла в школу.
— Я-то ее сразу раскусила. По голосу. Голос у нее противный — как у моей матери. Подковыристый.
Я еду в лагерь! Еду, еду! Мы с папой победили маму.
Нас повезут на автобусах — три отряда, каждый в отдельном автобусе: первый отряд мужской, второй женский (это мы — девочки от одиннадцати до четырнадцати лет) и третий малышовый. Автобусов еще нет, мы стоим и ждем. Все в пионерских формах — синяя юбка, белая блузка, красный галстук. Девочки смеются, болтают, обнимаются — они знают друг друга, вместе ходили в детский сад и каждый год вместе ездят в лагерь, а я знаю только Зою Линкину. Хорошо, что хоть Зою знаю, и то легче.
Мама от нечего делать переходит на минуточку на бульвар. Какой-то дяденька продает по рублю самодельные дудочки. Вообще-то я у нее никогда ничего не прошу, все равно не купит, но теперь попробую — как-никак я уезжаю на целых сорок дней! Вдруг раздобрится и купит?
— Не выдумывай! — говорит мама. — В твоем возрасте забавляться идиотской деревенской дудочкой. Тебе что, два года?
— Когда мне было два года, у меня тоже не было никакой дудочки.
— И слава богу.
— А мне хочется дудочку.
— Тебе хочется, чтобы все над тобой смеялись, — вот чего тебе хочется!
Сказала бы прямо, что жалко рубля.
— Кстати, если хочешь знать, — хмыкает мама, — для игры на дудочке требуется приличный музыкальный слух, а ты сама призналась, что он у тебя полностью отсутствует.
— Главное, что у меня отсутствует дудочка. Ничего, вырасту, начну работать и с первой зарплаты куплю себе дудочку.
— Это пожалуйста, на здоровье, сколько угодно!
Да, так и сделаю, обязательно. А ее больше ни о чем не стану просить. Никогда! И в этот раз не следовало. Пускай подавится своим рублем.
Мы залазим в автобусы, мама стоит внизу. Я нарочно отворачиваюсь, как будто не вижу ее. Она стучит в стекло.
— Следи за вещами, ничего не забывай и не разбрасывай! И будь умницей.
Как бы не так — умницей… Сорок дней! Сорок дней буду без нее и без ее наставлений. Хорошо, благодать!.. Жалко только, что не увижу в этом году Альму…
Лагерь — это просто две дачи. Как у Авровых, только две рядом. В одной располагаются первый и третий отряд, а в другой мы. У нас на первом этаже (с другого входа) живут хозяева, мы на втором. Восемь коек сразу возле лестницы, потом большая палата (почему-то совсем без окон, только с двумя застекленными террасками по обеим сторонам), в ней шестнадцать коек, и еще на каждой терраске по четыре койки. Мое место на терраске. У меня три соседки: Наташа Горская, дочь поэта Аркадия Горского, Мила Муратова (ее отец публицист, это вроде как журналист) и еще Наташа — не писательская дочка, у нее мать работает в Литфонде.
