— Подождите, я подыщу вам старые брюки Павла, — обещает мама.
— Не трудитесь! — хмурится Георгий Иванович и отхлебывает с ложки суп. — Не собирал обносков с барского плеча и впредь не намерен!
— При чем тут обноски? Какие обноски? О чем вы говорите? — спорит мама. — Что за гордыня такая неуместная? Вполне приличные брюки. Уж во всяком случае, куда лучше вашего тряпья.
— Это тряпье — меня спасло! — заявляет Георгий Иванович.
— Не понимаю: от чего и каким образом оно вас спасло?
— Вам не обязательно понимать.
— Прекрасно. Но вам тоже вовсе не обязательно ходить оборванцем. Интеллигентный человек с тремя дипломами! А выглядите как огородное пугало. Извольте, вот — совершенно целые, чистые, отглаженные брюки. Я вам заверну в газету. Берите и не спорьте, пожалуйста.
Георгий Иванович раскрывает свой портфель — огромный, потрепанный — и вытаскивает оттуда рукопись.
— Это труд моей жизни! Я открыл Шпицберген.
— Положим, — хмыкает папа, почесывая ухо, — Шпицберген открыли не вы. Архипелаг Шпицберген открыл в 1596 году голландский мореплаватель Виллем Баренц. В честь коего и названо Баренцево море.
— Я открыл Шпицберген в совершенно ином смысле! — сверкает глазами Георгий Иванович, но брюки все-таки заталкивает в портфель — вместе с рукописью. — Геологическом! В одной только Ленинской библиотеке мною выписаны двести сорок семь препозиций!
— Как вам будет угодно, — говорит папа.
— Вы меня не понимаете и не можете понять! Вы слишком глупы и необразованны!
— Премного благодарен за столь лестный отзыв…
— Академик Бардин умнее вас и потому ценит мой труд!
— Нинусенька, зачем ты притащила сюда этого сумасшедшего? — спрашивает папа, когда Георгий Иванович удаляется.
— Ничего, — говорит мама, — не более сумасшедший, чем все прочие. Со странностями, конечно, но у кого их нет? Если приодеть немного, будет выглядеть вполне нормально.
Мама выходит из комнаты, папа вздыхает, встает, вытаскивает из своего стола пакет с елочными иголками и принимается трусить их на пол. Потом он прячет пакет на место и снова — как ни в чем не бывало — усаживается за стол.
— Проклятая елка! — бурчит вечером бабушка. — Три месяца как выкинули и до сих пор полно игл!
— Действительно, — соглашается мама, — черт их знает, откуда они прут! Сколько ни метешь, сколько ни чистишь, опять лезут — как из-под земли. Так и трещат под ногами! Не могу понять — под карниз они, что ли, забиваются?
Папа читает газету и слегка поглаживает пальцами подбородок — елочные иголки его абсолютно не интересуют.
Мы с Икой подходим к ее подъезду. Двое мальчишек стоят в дверях и не дают нам зайти.
— Ик! — дразнится один — как будто икает. — Ик-к!..
— Ик! — подхватывает другой.
— Дураки! — говорит Ика. — Пусти, дай пройти!
Они не пускают.
— Матери скажу, — грозится Ика.
— Ик!..
— Пусти! — Ика пытается протиснуться в дверь.
— Ты, поосторожней! — отталкивает ее мальчишка. — Сама лезет и эту еще тащит!.. Витек, дай ей, чтобы знала!
Витек — это третий мальчишка, поменьше. Он стоит на углу с железным прутом в руках — подкарауливает кого-то.
— Пошли отсюда обе-две вместе! — рычит мальчишка. — А ну, Витек!
Витек раскручивает прут у нас над головой и вдруг опускает его. Я пытаюсь наклониться, присесть, но не успеваю — прут задевает по голове. На шубу по щеке стекает струйка крови. Я пытаюсь зажать рану рукой, кровь течет между пальцами. Черные пятна расплываются по серому плюшу. Все трое мальчишек сразу исчезают в подъезде.
— Больно? — спрашивает Ика.
— Нет…
— Иди домой. Давай я тебя провожу.
Мы доходим до нашего подъезда. Ика смотрит на меня и вздыхает.
— Мать меня убьет за шубу…
Она опять вздыхает. Я понимаю — что ж теперь делать? Не стоять же до вечера на улице… Будь что будет, надо идти…
Мама на кухне — с Елизаветой Николаевной. Я вхожу и останавливаюсь. Будь что будет…
— Что это? Что такое? — спрашивает мама. — Что случилось?
— Батюшки-светы!.. — Елизавета Николаевна всплескивает руками. — В больницу надо! Скорее, скорее!.. Швы наложить. Глядите, глядите — крови-то сколько!
— Ужас, кошмар! — стонет мама. — Нет, вы подумайте — прямо как сердце чуяло! Как это случилось? Говори! Ты упала? Ударилась?
— Нет, меня мальчишка ударил…
— Как? Каким образом?
— Прутом…
— Прутом? Прутом — и так разбить голову?
— Железным…
— Да он убить ее мог! — ужасается Елизавета Николаевна. — На месте мог убить! У нас в Немчиновке тоже был случай…
— Нет, — говорит мама, — уму непостижимо — ударить по голове железным прутом! Я это так не оставлю! Я иду в милицию. Сволочи! Окончательно распустились! Последний страх потеряли. Где это случилось? В каком месте?
Если скажу, что возле Икиного подъезда, она накинется на меня: что я там делала? Почему не шла домой? «Вечно шляется черт знает где, и вот вам результат!» Я всхлипываю, шмыгаю носом и молчу.
Мы идем в Боткинскую. Мама все-таки заставляет меня признаться, как было дело. Но ругаться почему-то не ругается, только поджимает губы.
— Если около ее подъезда, значит, она его знает. Обязана знать.
Ика действительно знает. Ей не очень хочется, но мама заставляет, чтобы она отвела нас к матери Витька — те живут на четвертом этаже.
— Вот, полюбуйтесь! — говорит мама. — Вы меня извините, но я этого так не оставлю! Это форменное убийство! У меня справка из приемного покоя, для органов милиции. Сколько ему лет? Двенадцать? Отправится как миленький в колонию! Малолетний негодяй, бандит! Это чудо, что так обошлось. Еще сантиметр, и была бы без глаза. И вообще, такой удар в висок… Боже, меня аж всю колотит… Чтобы девушка в ее возрасте осталась без глаза — из-за чего? Из-за дурацкого хулиганства!
— Вы уж не серчайте, — упрашивает мать Витька. — Я с него, с поганца, всю шкуру спущу! Так отдеру, что месяц на жопу не сядет. Живого места не оставлю! Это уж я вам обещаюсь! На всю жизнь запомнит.
Витек шмыгает носом. Мне хочется, чтоб мы ушли от них. Не хочу видеть его, не хочу слушать его матери. И потом, у меня кружится голова. Но мама все сидит и все повторяет про глаз, про висок, про справку из приемного покоя. Чудно — раньше, что бы со мной ни случилось, во всем была виновата одна я. Она никогда не думала и не собиралась разыскивать, кто меня обидел или побил. А теперь вдруг…
— В самом деле! — возмущается мама. — Среди бела дня невозможно выйти на улицу! Я уж не говорю про шубу. Вы посмотрите, посмотрите: вся шуба испорчена! Совершенно новая вещь, только в этом году перелицевали.
Мать Витька вдруг вскакивает, хватает его за шиворот и принимается колотить головой об стенку.
— Сволочь! — визжит она. — Паразитина! Мать цельный день у станка! Цельный день у станка! Лишь бы ты учился!.. Лишь бы ты, паразитина, учился! Убью, сволочь!..
— А!.. — орет Витек. — Ай! А!.. Не буду! Мамочка, не буду! Не буду!..
Мама наконец подымается со стула и идет к двери.
— Убивать, конечно, не следует, но проучить как следует надо, — говорит она.
Мы выходим на лестницу, но и отсюда слышно, как мать лупит Витька и как он вопит. Мне его жалко. Хоть он и правда чуть не выбил мне глаз, но теперь мне жалко его. Те двое больше виноваты, а им ничего не будет. Досталось одному Витьку…
— И чтоб ты близко не смела сюда приближаться! — вспоминает мама. — Вместо того чтобы идти из школы домой, тащится черт знает куда! Вот вам результат. Не знаю, такие пятна вряд ли уже отойдут…
Мы с папой едем в интернат. Папа взялся написать о нем очерк. Это интернат для детей советских граждан, работающих за границей. Оказывается, раньше граждане, работающие за границей, брали детей с собой, но теперь вышло новое постановление, чтобы дети воспитывались дома, на родине. И об этом надо написать очерк.
— Хотите посмотреть спальню таких девочек, как ваша дочка? — спрашивает заведующая.
Спальня огромная, кроватей на тридцать, и все так чисто, аккуратно, красиво. И на каждой кровати сидят замечательные заграничные куклы и плюшевые мишки. Неужели такие большие девочки все еще играют в куклы?
— Мы не играем, это родители присылают, — объясняет одна девочка.
Пока папа разговаривает с заведующей, они все мне показывают — столовую, коридоры, физкультурный зал.
— А в школу вы тоже все вместе ходите? — спрашиваю я.
— Мы в разные школы ходим — кто какой язык учил.
Хорошо им… Если бы для всех были такие интернаты! Если бы, например, весь наш класс жил вот так — вместе… Гуляли бы вместе, уроки делали вместе. А домой чтобы совсем не надо было ходить…
Этим летом мы не едем к Авровым. Мама говорит, что она скорей повесится, чем позволит снова загнать себя в эту проклятую дыру.
