Директор открыл свой кабинет. Там был большой письменный стол и два кресла. Он пригласил учительницу сесть, она села, а он достал из сейфа коньяк. Если на душе тоска, выпей рюмку коньяка, — сказал он и засмеялся. — Это мы в университете учили, ну, а кто сочинил, знаете? — спросил он, вспомнив, что второй специальностью Эрики были венгерский язык и литература. Нет, — рассмеялась Эрика. А ведь это классика, — сказал директор, — если не верите, посмотрите дома в томике Ади[11]. После второй рюмки директор схватил учительницу за бока, мужчина он был крепкий, а в ней вряд ли было больше пятидесяти кило. Он поднял ее с кресла и усадил на стол, как показывают в фильмах, в сцене, где начальник насилует секретаршу; так же все произошло и здесь. Правда, когда ты наблюдаешь такое воочию, то не можешь не удивляться: ведь никто ж не считает, что в том, что ты видишь в кино, есть жизненная правда. А выходит, что фильмы, в которых есть такие сцены, это прямо-таки зеркало реальности. Директор стащил с учительницы колготки. Ну да, в фильмах оно, может, по-другому выглядит, там нет таких неловких моментов, когда, скажем, ты стягиваешь колготки, а туфли, сволочи, мешают, не сообразил их директор сразу снять, а училка тоже сама не сбросила, или когда ремень на брюках не удается быстро расстегнуть и приходится, стоя между коленями у совсем подготовленной дамы, возиться с чертовой пряжкой. Так что, когда в фильме герой давно уже там, где надо, в реальности директор все еще возится с деталями туалета; но в конце концов все помехи были устранены. Акт свершился: директор в знак поощрения овладел учительницей. Да и учительница, насколько можно предположить, восприняла это именно как поощрение: во-первых, она уже год как не была с мужчиной и за это время помогала себе разве что подручными средствами, а это такое дело, что после него все-таки остается какая-то неудовлетворенность, какое-то ощущение неполноты, а во-вторых, потому что директор ей нравился. Она была из тех женщин, которые влюбляются в мужчин возраста ее отца: седеющие виски, грузноватая фигура с животиком и лицо такое серьезное, солидное, зрелое, что когда его вдруг искажает страсть, это похоже на чудо. Удовольствия, которое директор сумел доставить учительнице, для нее оказалось мало, и она попросила добавить с помощью рук и языка. Это было сделано. Дома директор почистил зубы. Не хотелось ему дышать на жену запахом другой женщины. В конце концов, с его стороны это было проявление порядочности; можно даже сказать — жест предупредительности.
Связь директора с учительницей продолжалась не меньше восьми лет. Наш парень давно уже покинул деревню, а молоденькая училка превратилась в пожилую, закисшую провинциалку. Она вышла замуж за механика, который занимался ремонтом сельхозтехники и был известен как человек неплохой. Но все-таки — механик, то есть замужество для нее было, как-никак, мезальянсом, если говорить честно. И, конечно, неизвестно ведь, чьи способности унаследует ребенок: материны ли, которая и в школе, и в вузе была круглой отличницей, или отца, который и в школе, и в ПТУ еле дотягивал до троечки. Нашей училке удалось уговорить мужа пойти в вечернюю школу и получить аттестат зрелости, а потом и диплом в техникуме. Так он стал в кооперативе отраслевым бригадиром; отрасль не ахти какая, ремонт и профилактика сельхозтехники, но все же — руководящая должность, а значит, и зарплата побольше. Что касается директора, то, хотя историчка была нужна ему только как сексуальная партнерша, он все-таки понимал, что и при этом условии с его стороны необходимы некоторые интеллектуальные усилия в общении с ней, не говоря уж о ласках; механику же такого и в голову не приходило, потому что он ничего похожего не наблюдал у своих родителей. Родители его, мягко говоря, не были нежны друг с другом: отец целыми днями трудился на винограднике, а возвратившись домой, чаще всего шел прямо в хлев, не тянуло его в постель к жене, ему больше хотелось бросить коровам пару охапок соломы, чем поцеловать или там погладить жену; так он и сидел в хлеву, в навозной вони, на скамеечке для дойки, или валялся рядом со скотиной, на свободном месте, оставшемся после проданного недавно телка. Механику в детстве не приходило в голову, что это как-то неправильно; больше того, он считал, что по-другому и быть не может, и когда женился, взяв в жены учительшу, за что был благодарен судьбе — вот ему какая баба образованная досталась! — он понятия не имел, как с ней обращаться. И в скором времени, когда поутихли кружащие голову вспышки молодой похоти, он лишь молча ходил по дому, считая, что главная его задача — воспитывать детей, да иногда что-нибудь мастерил в сарае: коров у них не было, женой он не занимался. Особенно терялся он в тех случаях, когда жена-учительша после какого-нибудь фильма по телевизору, а фильмы были, конечно, в основном скучные, притом начинались эти скучные фильмы в десять вечера, когда ему уже ни до чего, — словом, когда учительша спрашивала мужа, как ему понравился фильм, его хватало лишь на то, чтобы ответить: ничего фильм, — или: фильм так себе. Со временем, когда уже можно было не опасаться, что жена будет приставать к нему со всякими такими вопросами, он на первых же кадрах проваливался в глубокий сон. Сам того не замечая, он и всю свою жизнь стал видеть как нечто такое, у чего есть начало, а конца — хоть убей. И все это благодаря телевизору и показанным там фильмам, а может, благодаря усталости, из-за которой он всегда вынужден был засыпать, даже на тех фильмах, в которых были классные бабы, так что он и рад был бы на них посмотреть, да не мог.
Директор — это следовало из его роли любовника — давал учительнице то, чего ей не хватало, и какое-то время это вполне удовлетворяло ее потребности. Она не обращала особого внимания на то, что директор в плане сексуальных возможностей, даже если формулировать мягко, не очень-то активен, то есть его физические данные в этом смысле весьма скромны, и если определенная часть его тела не слишком проявляла готовность увеличиваться, то другие части тела, например, живот и второй подбородок, росли в высшей степени интенсивно. На восьмом году их отношений живот у директора был таким массивным, что не позволял хозяину увидеть собственный пах. Тогда наша учительница и сказала: все, мол, пора прекращать. Ей вдруг стало ясно то, чего она до сих пор не видела или считала, что не видит. Конечно, никому не дано знать, как это получается, что явно дурные вещи долгое время кажутся нам хорошими; никому не дано знать, что это за такая внутренняя способность в нас, которая перекрашивает окружающий мир в полном соответствии с нашими желаниями. Во всяком случае, именно благодаря этой человеческой способности директор в течение многих лет мог быть для нашей учительницы воплощением нежности, интеллигентности, мужественности. И никто не знает, почему, когда наваждение заканчивается, сразу сходит на нет и все то, во что ты раньше верил, исчезает, как дым, так, что и крохи не остается от того хорошего, что прежде она проецировала, например, на директора. Собственно, директор-то остался таким, каким был, только в учительнице изменилась комбинация чувств. То есть: мало того, что она утратила предмет любви, она и внутри что-то безвозвратно утратила, утратила способность проецировать свою любовь на окружающий мир. Яснее ясного — она даже задумывалась иногда над тем, насколько жалость к себе можно считать формой мышления, — что после этого она уже никогда ни в кого не будет влюблена. И действительно: в ней просто-напросто умерла эта способность, исчезла направленная в эту сторону сила воображения. И когда на сцене появился молодой учитель физкультуры, у которого была слабость — ухоженные сорокалетние женщины, а наша учительница была как раз такой, так что она стала для физкультурника приоритетной целью, — словом, когда этот физкультурник дал ей понять, чего он хочет, она сначала даже не поняла его, а когда наконец поняла, то решительно отвергла его притязания: еще чего, с какой стати. Хотя мне даже нет нужды долго доказывать, что учитель физкультуры был таким мужчиной, которого мечтают заполучить девять женщин из десяти. Увы, историчка наша была как раз десятой.
Механик не питал никаких подозрений относительно своей жены, ничего не знал о ее связи с директором, — настолько он был доволен, что у него такая необычная, культурная жена, ну, и тем, что она никогда не поступала с ним несправедливо, ни разу не унизила его перед детьми, не сказала ему, мол, ну что ты собой представляешь, и даже намеков в таком роде не делала. Лишь когда дети вошли в подростковый возраст и у него испортились отношения с ними, особенно со старшим, — вот тогда он начал что-то подозревать. Как это случилось? А так, что в голове у него застряла одна фраза, услышанная в корчме: дескать, ты вот что, ты бы присматривал за женой-то. Ты это о чем? — переспросил механик. Я ни о чем, — ответил собеседник, — но дело тут не чисто, ну, насчет директора. И механику вспомнилось, что он и раньше слышал что-то насчет жены и директора, но тогда это не дошло до его сознания; а вот, выходит, где-то все-таки застряло. Как же так? Тогда он счел это чепухой, но, оказывается, до сих пор не забыл, и теперь вот эта дурацкая фраза в корчме; но на самом деле разбередил все это подросший сын.
