— Реб Исроэл Салантер[48] говорил, что, будучи отшельниками, мы избавлены от нужды. Согласно Торе, еврей должен быть погружен в этот свет. Однако поскольку на этом свете приходится каждый день сталкиваться с тяжелыми испытаниями и соблазнами, мудрецы, изучающие Тору, должны быть отшельниками. Однако вы, дядя, ищете в отшельничестве радости этого света, — ответил Цемах реб Зимлу и потер лоб. Чего он ждет? У настоящих новогрудковцев стать раввином в каком-нибудь местечке или отшельником, проводящим свои дни в синагоге за изучением Торы, — уже слишком большая погруженность в этот свет. Согласно их учению, мусарник должен взять себе жену только для того, чтобы выполнить заповедь «плодитесь и размножайтесь», и поэтому он должен и после женитьбы продолжать разъезжать повсюду, распространяя новогрудковское учение.
В то же самое время, когда Цемах разговаривал с дядей и мысленно продолжал спор со своими товарищами по ешиве, тетя Цертеле плелась из лавки домой. Она никак не могла ни выбраться из глубокого снега, ни разобраться в матримониальных делах племянника. Ее дети приходят каждый день в лавку и шепчут ей на ухо, что богатая наследница Ступель хочет их родственника в мужья. Так пусть она его подгонит, чтобы он не проспал своего счастья. Это счастье для него и честь для всей семьи Атлас. Она выслушивает своих детей и отвечает: «Чему суждено быть, то и будет».
Про себя она думала, что не должна вмешиваться. Она видела как на ладони, что племянник раскаивается в своей неудачной помолвке в Амдуре, и трудно его за это осуждать. С другой стороны, она не станет его подбивать позорить еврейскую девушку, его невесту. В последние дни Цертеле вообще не знала, что и думать. Цемах перестал ходить к Ступелям и засел дома, но и дома он не находил себе места.
— Может быть, вы знаете, тетенька, где здесь живет лавочник реб Зимл Атлас? — услышала вдруг старуха молодой свежий голосок.
— Зачем вам нужен реб Зимл? Я его жена, — ответила старушка.
— Это вы тетя Цертеле? — прозвенел голос, словно серебряные колокольчики на санях. — Ваши сыновья работают у нас на складе. Я Слава Ступель. Как дела у Цемаха?
И умненькая Цертеле ответила:
— Да как у него могут быть дела? Он нас радует.
— Он в последние пару дней не был у нас. Мы подумали, что он заболел, — сказала Слава и взяла старушку под руку. — Здесь глубокий снег, давайте держаться вместе, чтобы не упасть.
Цертеле позволила вести себя под руку и при этом думала: «Ничего удивительного. Раз уж она заявилась к нему в такую погоду, то можно прямо сказать, что для нее это совсем не смех».
Они вместе зашли в дом, и Цемах не поверил своим глазам. Он увидел мадемуазель Ступель с сияющим носиком, пылающими щеками и улыбающимися глазами. Она была обута в высокие блестящие черные сапожки, одета в полушубок, на голове у нее была барашковая шапочка, а на руках — муфта. Слава сразу же стянула с ног свои резиновые сапожки, сняла полушубок и шапочку и принялась расчесывать рассыпавшиеся по плечам влажные волосы.
— А я думала, что вы больны или уехали, — сказала она Цемаху. Еще не растаявшие снежинки на ее бровях и ресницах сверкали, как хрусталь. От этого она выглядела еще моложе и красивее. Ее глаза горели от радости и в то же время были полны беспокойства, как бы Цемах тут же не велел ей уйти.
Тот стоял потрясенный. Он хотел что-то сказать и не мог. Он смотрел на нее и не шевелился, словно увидел во сне летнюю птичку, залетевшую в комнату посреди зимы, и боится пошевелиться, чтобы птичка не улетела. Он уже знал, что не вернется в Амдур. Он останется в Ломже и будет счастлив со Славой Ступель.
Укутанная и одетая в шубу Цертеле, низенькая, кругленькая, в высоких валенках, никак не могла развязать узел на платке, завязанный у нее за спиной. Она вертелась вокруг себя, как кошка, гоняющаяся за своим хвостом. При этом Цертеле обиженно смотрела на своего мужа: даже когда в доме такая важная гостья, он не двигается с места.
— Мой муж любит смотреть в потолок. Он видит там небо и летящих птичек, — принялась Цертеле выгораживать своего бездельника и одновременно — свое маленькое жилище. — Это действительно не дворец, но когда проживешь в квартире сорок лет, с ней трудно расстаться, как с собственным ребенком, не рядом будь упомянуто.
Однако до завязанного на спине узла на платке Цертеле все еще никак не могла добраться. Она начала сердиться и кричать на мужа за то, что он стоит все время, будто читает, обратившись лицом к потолку, молитву «Шмоне эсре», вместо того чтобы разжечь огонь в плите. Ведь Цемах сегодня еще не съел даже ложки горячего супа.
— Я помогу вам приготовить ужин и сама тоже поем. Я проголодалась, — мадемуазель проворно развязала узел на спине тети Цертеле и бросила взгляд на Цемаха, который стоял такой растерянный, такой восхищенный, такой счастливый. Слава улыбнулась ему и снова начала суетиться вокруг Цертеле, как невеста, желающая показать будущей свекрови, что она будет хорошей женой и любезной невесткой.
В начале тамуза[49], через три месяца после свадьбы Цемаха и Славы, из Нарева выехали двое мусарников, чтобы вернуть в ешиву своего товарища Цемаха Атласа. Старший из этих двоих, Дов-Бер Лифшиц, высокий молодой человек с крепкими плечами, все время теребил и подкручивал тонкими пальцами свою русую бородку, маленькую и жесткую, как веник. Дов-Бер Лифшиц был так упрям и всегда так стоял на своем, что даже его бородка боялась расти без его согласия, а он не давал своего согласия ни на что земное. Сразу же после женитьбы он стал главой ешивы в маленьком местечке Нарев, находившейся под опекой большой наревской ешивы. Второй посланец, Зундл-конотопец, был засидевшимся в холостяках тощим человечком с пронзительным взглядом, с длинной густой бородой и львиным голосом. По дороге в Ломжу он потрясал кудрявыми локонами своей бороды и кричал главе ешивы:
— Этот Цемах действительно жертвовал собой ради учеников, но и слепой мог заметить, что он наслаждается от того, что ученики перед ним трясутся.
— Я подозреваю, что вместо того, чтобы распространять Тору, он хочет стать раввином. Женился на богатой, чтобы на ее приданое купить местечко, — проворчал Дов-Бер Лифшиц, пожимая плечами. — Просто поверить невозможно, чтобы новодворковский так низко упал.
Прибыв в Ломжу, оба мусарника стали искать, где живет Цемах Атлас. Увидев дом Ступелей с двумя балконами наверху и с большим магазином-складом внизу, Зундл-конотопец заорал, обращаясь к главе ешивы:
— Раввином, говорите, он хочет стать?! А мне кажется, что он хочет стать купцом.
Конотопец быстро взбежал по ступеням, а Дов-Бер Лифшиц тяжело ступал вслед за ним широкими шагами. Оба они хотели ворваться во внутренние покои. Горничная задержала их и заставила подождать, пока не выяснит у хозяина, хочет ли он их принять.
Цемах-ломжинец принял своих товарищей по ешиве спокойно, не обрадовался им и не испугался их. Как будто два городских синагогальных старосты пришли к нему за подаянием. Гостям сразу же бросилось в глаза, что хозяин не ходит одетым в сюртук, как подобает сыну Торы. Он носит короткий пиджак, белую рубашку с отглаженным воротничком и галстук, разукрашенный какими-то цацками. И сам он выглядит расфуфыренным, гладким, видно, что наел щеки. Нет у него даже намека на бороду. Состриг ее, а может быть, даже и сбрил[50]. Вместо раввинской шапки с загнутыми вверх полями или ермолки у него на голове сидит широкополая шляпа, по-франтовски сдвинутая набок. На ногах он носит не черные мягкие комаши, а ботинки со шнуровкой, и сидит он, заложив ногу за ногу, словно для того, чтобы показать свои толстые подошвы. Вместо шкафа со святыми книгами и с Талмудом в комнате стояли этажерки со светскими книжками. У окна стоял письменный стол на крученых ножках, покрытый зеленой скатертью. На дверях висели складчатые портьеры, на диване в углу лежали мягкие подушечки. Колючие глаза конотопца стали еще более колючими, а Дов-Бер Лифшиц в глубине души презрительно рассмеялся: «Если бы я не искал такой жены, которая готова пренебречь собой ради Торы, и я бы мог жениться на богатой».
Хозяин указал гостям на стулья, а сам остался сидеть на диване, опершись локтем на спинку. Он холодно спросил своих товарищей, как у них дела, и так же, из простой вежливости, спросил о своих учениках. Потом он замолчал и принялся смотреть на густую листву дерева за окном. От такого ледяного приема пылкий Зундл-конотопец погас и придушенным голосом спросил ломжинца, почему ничего не вышло из запланированной ешивы в Амдуре. Дов-Бер Лифшиц тоже изо всех сил старался говорить мягко и по-свойски: ему казалось и кажется странным, почему его не пригласили на свадьбу. Насколько он помнит, они вместе самоотверженно изучали Тору. Может быть, ему позволительно узнать, почему его старый друг отменил помолвку и женился на другой? Но старый товарищ отвечал продуманными, рассчитанными словами, что для отмены первой помолвки и для новой женитьбы у него были свои причины, а что касается ешивы в Амдуре, то тамошние обыватели не захотели ешивы.
