— Старик реб Йосеф-Йойзл, услыхав такие речи своего ученика, разодрал бы одежды в знак траура. Старик с большой любовью целовал свои филактерии, свои кисти видения, а говоря о чистоте намерений, имел в виду чистоту намерений при исполнении законов Торы. У по-настоящему богобоязненного еврея есть много наслаждений в этом мире, у каждой заповеди есть свой неповторимый вкус. Но тот, кто притворно служит Господу, имея при этом свои посторонние цели, расчеты на собственную выгоду, тот всегда ощущает один и тот же солоноватый вкус своих сухих расчетов, как змея ощущает во всем вкус земли. Так говорил реб Йосеф-Йойзл, и так говорят его ученики, идущие по пути Торы и соблюдающие заповеди.
— Вы прицепились к большому дереву, к нашему ребе. Но теперь видно, что вы годами обманывали его, как и ваших товарищей, и ваших учеников, — воскликнул Зундл-конотопец.
Цемах вскочил с места и зашагал по комнате, бросая слова во все стороны. Он никого не обманывал! Он жертвовал собой ради Торы, потому что верил, что путь людей Торы честен, прям. Однако он понял, что люди Торы делают то же самое, что и светские, и еще получают для себя при помощи казуистики разрешения на то, чтобы их деяния согласовывались с законом. Он ушел из ешивы и увидел, что и среди светских есть хорошие люди, хотя они и не знакомы с учением мусара. А если какой-то светский делает то, чего нельзя делать, он не ищет для этого богобоязненных оправданий, как делает это глава наревской ешивы реб Симха Файнерман. Он не такой уж хороший человек[53]! Он преследует каждого, кто не склоняется перед ним. Он только дрожит все время, как бы какой-нибудь другой глава ешивы не превзошел его. Особенно он боится, как бы его не превзошла какая-нибудь другая ешива тех же новогрудковских мусарников. Об этом прекрасно известно тем сынам Торы, которые после свадьбы сами стали главами ешив в маленьких местечках.
— Разве не так? — Цемах остановился, повернув свое искаженное лицо к Дов-Беру Лифшицу. — Но пареньки помоложе пока не должны об этом знать, пока бегают по ешиве и изучают мусар, пока не женятся и не станут меламедами в маленьких местечках. Тогда они увидят, что великий глава наревской ешивы дрожит перед конкурентами, как лавочник дрожит перед чужой лавкой, расположенной напротив. Я больше не хочу обманывать себя самого и моих учеников тоже. Я промучился до тридцати трех лет, и этого с меня довольно. — Цемах остановился в отдалении от своих гостей в знак того, что они могут уходить.
— Вот как вы говорите! — проревел конотопец. — Скажите прямо, что вы ушли от Торы и вошли в светскую семью, чтобы наслаждаться свободной трефной жизнью! Пойдемте, реб Дов-Бер, наше поручение закончено.
— И вы еще говорите про нас, что мы ищем разрешение на все, что нам хочется! Это вы делаете дозволенным недозволенное ста пятьюдесятью разными способами! Чтобы проворачивать свои сомнительные делишки, вы кричите, что вам не дают в Новогрудке жить в соответствии с разумом, что вам не дают стать Аристотелем! — Дов-Бер Лифшиц рассмеялся, и оба новогрудковских мусарника выбежали на улицу так резво, словно были уверены, что этот дом с двумя балконами вот-вот обрушится на голову ломжинца.
Новогрудковские посланцы оставили в душе Цемаха слова, острые, как булавки. Сколько он ни убеждал себя, что его прежние товарищи — бездельники и что их устами говорила зависть к его удачной женитьбе, он, тем не менее, не мог забыть, как они сказали ему, что он искал для себя оправдание, чтобы уйти от богобоязненной и бедной жизни. Он обязан доказать всем и прежде всего себе самому, что добрые деяния были и остались целью его жизни. Три месяца после свадьбы — это время подумать о практических делах, и он должен поговорить об этом со своей женой.
После свадьбы Слава ходила как в тумане. Ее глаза потемнели, глаза сквозь полуопущенные ресницы загадочно улыбались. Она перестала громко смеяться и разговаривать, ее походка стала медленнее. По ночам вокруг нее бушевал ураган, и в этом урагане, как большая голодная птица, парил Цемах, нагруженный нетерпением и накопленной за все годы холостяцкой жизни в ешиве мужской силой. Каждое утро Слава поднималась с налившимся соком телом, как кисть зрелого винограда. Она суетилась вокруг мужа, жалась к нему, усталая, на самом рассвете. Однако с тех пор, как их посетили те двое странных евреев, она была опечалена: Цемах ходил хмурый и не замечал ее.
Однажды утром она надела голубой свитер, гармонировавший с голубизной ее глаз, а края свитера заправила под поясок платья. Благодаря мягким линиям плеч, груди и рук под натянутой тонкой шерстью она выглядела пушистой, теплой, гибкой и умной домашней зверушкой со свежими розоватыми белками глаз. Слава долго смотрела в зеркало на свою длинную белую шею, русые волосы, собранные в узел на макушке, и обижалась, что ее красота не может прогнать дурное настроение Цемаха. Он не любит ее, его даже не интересует, сколько она пережила до того, как они встретились. Она была готова расплакаться, велеть ему уйти с глаз ее навсегда. Однако уже через минуту рассмеялась и вошла в комнату Цемаха мягкой походкой, истосковавшаяся по нежности, но он вышел навстречу ей с озабоченным лицом и сухо заговорил с ней:
— Ты же знаешь, что я изучал мусар. Итог всего, что я изучал: делать добро в этом мире. Я не вижу иного направления в своей жизни, как засесть за учебу и стать врачом, чтобы помогать людям.
Чтобы он не заметил по ее лицу, насколько она поражена, Слава прижалась к нему и сказала в его широкую грудь, чтобы он поговорил с Володей, самым практичным человеком в семье. И она оплела его своими руками, словно хотела устроить ночь посреди дня и усыпить его.
— Володя любит деньги, он постоянно забавляется пригоршней мелочи или часами, — освободился Цемах из ее объятий.
— Он играет часами, потому что ему тоскливо без детей, — ответила Слава, и ей тоже стало очень тоскливо. Она не раз замечала, что, когда Цемах говорит о мире и о людях вообще, он говорит умно. Однако когда он должен высказать свое мнение о какой-то определенной вещи, он ищет далеко и ничего не видит вблизи. Он не знает жизни, все представляет себе по своим священным книгам. Он похож на слепого гадальщика, предсказывающего будущее другим, в то время как его самого нужно водить за руку.
Володя не любил, когда Хана уходила, если он был вечером дома. Играл ли он монетами, крутил ли часы, гладил ли котенка или дремал в глубоком кресле — его жена должна была находиться в той же самой комнате и делать при этом что хочет: раскладывать карты, расчесывать свои длинные волосы, вязать, шить, — лишь бы не оставлять его одного. Поэтому Хану поразило неожиданное предложение Володи, чтобы она на часик зашла к свояченице Фриде. Сейчас к нему должен зайти Цемах для разговора с глазу на глаз. Слава не хочет, чтобы еще кто-то слушал детские речи ее мужа. Ведь Цемах желает засесть за изучение медицины. Лицо Ханы выразило большое удивление. Однако она вышла молча, чтобы не сказали, что она вмешивается в жизнь свояченицы.
Володе сразу же стало неуютно на сердце от того, что он сидел один в этой большой комнате. Он взялся поправлять часы, чтобы они все отбивали время в одну и ту же секунду. Цемах нашел его подводящим стрелки на циферблатах и с любопытством прислушивающимся, как механизм издает один «бум» за другим.
— Понимаешь? Когда в доме есть люди, эта компания устраивает своим звоном суматоху, — сказал Володя деверю, как будто и тот интересуется часами. — Однако после полуночи они звонят тихо и загадочно, словно с другого конца света. Если кто-нибудь из этой компании портится и не звонит, я чувствую это во сне и иду посмотреть на больного… Ну, что хорошего скажешь, Цемах?
Цемах говорил о своем плане так серьезно и уверенно, что Володя смотрел на него с восторгом. Потом он принялся вальяжно разъяснять деверю, что сперва дюжина учителей должна будет подготовить его, чтобы он выдержал гимназические экзамены. Потом ему придется учиться в университете, а еще позже — проходить практику в больнице, и лишь тогда Цемах станет начинающим докторишкой. До тех пор же его учеба обойдется в целое состояние, так что они с женой полностью проедят свою долю в наследстве.
Володя обещал сестре, что будет разговаривать с ее мужем мягко и деликатно. Но пошутить он может себе позволить? Цемах ведь не пружина и не лопнет. Володя рассказал ему о войнах ломжинских врачей. С одной стороны, мешаются старомодные лекари. С другой стороны, между собой конкурируют врачи из прежней России и выпускники нынешних польских университетов. В городе есть три известных врача. Пациентки отбрасывают их, как подгнившие яблоки. Один им не нравятся, потому что у него длинные усы, и эти усы влажные и пожелтевшие от табака. Второй, с острой бородкой, не нравится женщинам потому, что болтлив, как старая еврейка. Он расспрашивает о дедушках и бабушках, говоря, что должен это знать прежде, чем выписать рецепт. Третий, с лысиной, не нравится пациенткам, потому что носит кисти видения, а врач должен быть человеком современным. В еврейской больнице на Санитарской стоят на ступеньках молодые врачи в надежде, что их впустят хотя бы на месяц практики. В каждом городе крутятся десятки выпускников университета и ищут засидевшихся в девках невест с деньгами, чтобы иметь возможность открыть свои кабинеты и принимать больных. Эти молодые люди разговаривают на всех языках — по-польски, по-русски, по-немецки. Даже по-французски они разговаривают. И если бы Слава хотела мужа, окончившего университет, она бы могла найти их десяток по цене одного.
