Года два спустя он наконец «стал мужчиной» (в одном из городских борделей), а потом, когда пришло время, женился, был верен жене (не считая одного случайного прегрешения) и растил детей, которых она ему родила. И так далее. Но теперь, по прошествии десятилетий, когда юная грудь Санни, которую не ласкал мужчина и не сосал младенец, обратилась, как и все ее тело, в прах, сровнялась с землей и смешалась с воздухом, Коб с радостью отдал бы все, что даровала ему жизнь, ради того, чтобы еще раз украдкой пережить тот далекий день, когда маленькая грудь Санни, казалось, навсегда прижалась к его замершей руке. Но игра прекратилась — между отпрысками вдовы вспыхнул очередная ссора, — и так все и кончилось.
Из пустоты и безмолвия, из обманчивого небытия выплыла еще одна забытая подробность. Коб вспомнил, как первый и единственный раз оказался наедине с Санни. Это случилось в тот самый день, когда царь Ашкеназа Малик Тибнис, известный еще и как Хитроумный Тибнис, посетил Клаггасдорф. Вот этот визит властителя Коб помнил хорошо.
Тибнис прибыл в Клаггасдорф, совершая высочайший объезд своих владений со свитой, в нее входили слуги и военачальники высшего ранга. Он уже раз в семь лет трижды объезжал свои владения: таким мирным и продолжительным оказалось его правление. Никто не знал, что третья поездка окажется последней. Следующим летом Тибнис умер, потом пошли ужасные дожди и настала пора Десяти Напастей.
Но тогда Тибнис и его подданные никаких бедствий не ожидали, пока еще ничто их не предвещало. В городе устроили такой праздник, какого Коб больше ни разу не видел. Поглазеть на царскую процессию сбежались все, кроме тяжелобольных и умирающих. Городской глава по имени Вендор, в доме которого правитель остановился на ночь, пожаловал полдюжины быков — их изжарили на вертеле целиком и раздали мясо народу, поставил несколько бочек с пивом и вином; школьников, кроме тех, кого определили исполнять сочиненный для этого случая приветственный гимн под аккомпанемент городского оркестра, распустили. Священнослужители, забыв на время праздника о своих разногласиях, договорились, каков будет порядок богослужения. Даже некоторых знатных (или тех, кто считался у них знатными) христоверов после завершения главной церемонии приема на ступенях городской ратуши пригласили ко двору выразить покорность Малику и поблагодарить его за то, что он снизошел до встречи с ними.
Но и это еще далеко не все. Чуть ли не за неделю до приезда Малика торговцы и фигляры всех мастей открыли ярмарку: труппа муселмов, акробатов и жонглеров, по слухам, из Таймона, разодетая в пурпурные и серебристые рубахи, развлекала публику под звуки барабанов и дудок; приехал и бродячий зверинец с двумя львами в клетках на колесах, медведем в кандалах и пятком обезьян на кожаных поводках, которые делали вид, будто открывают клетки со львами, а вдоль клеток прогуливались зебры и верблюды на привязи. За монетку-другую разрешалось подойти к клеткам и, просунув руку через прутья, похлопать львов по спине. Юный Коб заплатил свои кровные, и недаром: ему удалось коснуться жесткой, пыльной, желтоватой шерсти; он видел, как над зверями кружили мухи, и изумился тому, какой бесполезной может оказаться мощная лапа, если львиная туша заточена в тесную деревянную клетку.
Еще там были и флаги, и солдаты, и толпы людей, выстроившихся вдоль реки, чтобы первыми увидеть барку правителя.
Свита проследовала в двух шагах от места, где в первом ряду встречающих, прямо у причала, стоял Коб. Тибнис остановился — осмотреться и помахать рукой простому люду, встречавшему его восторженными криками. Одет он был в белую льняную тунику, волосы были завиты, шею обвивала золотая цепь с разноцветными драгоценными камнями, искусно вделанными в ее звенья. Кожа у Тибниса была чистая, над бородой выступали широкие скулы, маленькие глаза смотрели пристально и спокойно. Тибнис поймал взгляд Коба и обратился к нему, несомненно, именно к нему со словами: «Как тебя зовут, мальчик?»
Он незамедлительно ответил.
— Коб, государь.
— Чем занимаешься?
— Я подмастерье, государь. Учусь на печатника и переплетчика.
— Мастер тобой доволен?
— Надеюсь, что доволен, государь.
— Если не доволен, пусть придет ко мне и сообщит об этом.
Была ли это шутка? Вероятно. Тибнис тут же двинулся дальше. Толпа налетела на Коба: всем было любопытно, что сказал ему правитель.
Больше за все время пребывания Тибниса в городе Кобу ни разу не удалось приблизиться к нему. Зато в тот день он поверил и верил еще много дней спустя, что его тайные детские мечты сбудутся, что у него особое предназначение. Ведь правитель выбрал его из огромной толпы и заговорил с ним. И на то была причина, не могла не быть. Правитель понимал Коба лучше, чем тот сам понимал себя.
Когда планировался высочайший прием, никто не предполагал, что в этот день будет так жарко. За неделю до приезда Тибниса стояла безветренная сырая погода, в воздухе висела желтоватая дымка, река и та казалась до странности неподвижной, словно встала, подергивалась рябью, а не текла. И вот в самый день приезда правителя дымка рассеялась, выглянуло солнце и засияло в очистившемся небе во всю мощь. Утром казалось, что дальше жарить некуда, но после полудня жара усилилась. Люди в толпе падали в обморок. Правитель велел укоротить прием в городской ратуше, чем весьма расстроил тех, кто особо рассчитывал привлечь его внимание, а хуже всего пришлось людям, жарившим быков, — один из них вообще свалился у кострища и тут же умер.
Вечер почти не принес облегчения. После непривычно знойного летнего дня наступление ночи казалось неуместным. По всему городу, то тут, то там, слышались обрывки речи, звуки музыки. Повсюду сновали дети, хотя им давно уже следовало спать. Над кострами взлетали один за другим и гасли языки пламени. И люди вели себя иначе: незнакомые не задирали друг друга, а обнимались, как друзья-приятели. Все, что попадалось Кобу на глаза, — пыль под ногами, мелькающие лица, даже сучковатые ветви деревьев, черневшие над головой, — казалось исполненным особого значения. Конечно, пара кружек вина и несколько кусков мяса с пылу с жару, которые он проглотил, сделали свое дело, так же, как удушающая жара, как и то, что правитель, почти легендарная личность, о которой он давно и много слышал, вдруг поговорил с ним, пусть и недолго, а теперь, всего несколько часов спустя, вдыхает те же запахи, что и ты, и слышит те же звуки.
Ошибки быть не могло. Наконец случится нечто такое, чего Коб давно уже ожидал.
Ребенком у Коба неоднократно случались сдвиги в сознании, он чуть ли не входил в транс, и всякий раз помимо воли, нежданно-негаданно. Коб никому об этом не рассказывал и не находил этому явлению названия. Сейчас все спокойно, привычно, в общем как всегда, и вдруг — он словно раздвоился, разделился надвое, и он — тот же самый — непостижимо видит себя со стороны. Одна оболочка остается на месте, вторая где-то поодаль и при этом сознает, что происходит. Голос его звучит, как далекое эхо, перед глазами — лишь какие-то видения; вещи, которые он держал, да и сами руки, как чужие. Словно бы кто-то налетел на него и унес одну его половину, но куда, зачем, кто знает? И вот теперь, глядя на себя со стороны, он только удивлялся, что оставшаяся от него оболочка еще может двигаться, говорить и даже не горбится, и поэтому никто не догадывается, что с ним произошло.
Такие случаи каждый раз сбивали с толку и пугали, но вместе с тем и придавали жизни интеpec. Время шло в ином измерении, мир отдалялся а он оставался на месте и был несхож ни с одной из двух своих половин. Затем раздвоение прекращалось, причем столь же стремительно, как начиналось. Его нельзя было ни ускорить, ни вызвать, точно так же невозможно было уловить, когда оно окончится. Коб понимал только, что снова становился единым целым и возвращался в мир. Итак, с возвращением! Но откуда?
Он взрослел, и такие эпизоды случались все реже и реже и, наконец, прекратились совсем. Он о них забыл. Однако в тот вечер, когда правитель прибыл в Клаггасдорф, наваждение повторилось. Он был один, смотрел на реку. У берега редкие отражения огней скользили по воде, словно резвые зверушки, в беспрестанных, но бесполезных попытках отплыть подальше. В нос шибал сладковато-кислый запах реки. В ушах стоял шум праздника. И тут — вот оно. Мир отдалился. Он больше не принадлежал себе. Оглянувшись, он увидел вдалеке неуклюжую фигуру — и это тоже был Коб. Рядом с этой фигурой, подальше от него, стояла другая фигура — тоненькая, в белой блузе с короткими рукавами.
— Санни, — послышался его — и в то же время не его — голос.
Она повернулась. О том, что с ним происходит, она и не подозревала. Даже в темноте было видно, как бледно ее овальное личико, из глубоких глазниц посверкивали зрачки.
