— Нет, Зина, постой. Это я не спорю с тобой, ты верно говоришь, но бывают же исключения.
Римма сосредоточенно водила пальцем по кругленькой вышитой подушке, как будто пересчитывая желтые, в выпуклых крестиках, лепестки.
— Николай этот, во-первых, дурак. Как и большинство. А вот граф Монте-Кристо — тот свою гречанку любил все же. Потому что человек выдающийся.
— И что ты в нем нашла выдающегося! — возмутилась Анна. Всю жизнь человек положил на то, чтобы мучить людей.
— Так ведь это же месть!
— Ну и что хорошего? Мстил, мстил, и сам он стал жестоким, и обманщиком, и рабовладельцем. А что гречанку любил — то, во-первых, она ему и не жена даже, а во-вторых — он ее обязательно дальше зарежет или утопит.
— Как это — дальше? Там ведь конец, когда они вместе уплывают, и только парус.
— А ты додумай. Я всегда книжки додумываю. Он, раз решил казнить виноватых, остановиться уже не сможет, ведь правда? И он в ней вину найдет, когда заскучает без дела.
— А вот и не зарежет!
— А вот и зарежет!
— Что я слышу, девочки? Кто кого зарежет?
Это Мария Васильевна отворила дверь.
— Иду по коридору, а тут три благовоспитанные барышни планируют кровавое убийство, да так, что прислуге слышно.
Она тут же пожалела, что расстроила их разговор.
Раскрасневшиеся девочки смутились, как будто их впрямь застали на месте преступления. Какие они смешные в этом возрасте. Вот-вот и впрямь барышни, а поглядишь — как котята в корзинке. Какими они будут года через три-четыре? Она не знала, конечно, что это у девочек уже все было распланировано: настоящая жизнь, по их мнению, как раз и начиналась лет в шестнадцать. Однако года через три-четыре — увидит ли она их? Она улыбнулась как можно беззаботнее.
— Там внизу, девочки, — парниковая клубника. От Бугаевских привезли. Пойдемте пировать!
Клубника в апреле — о, это было поважнее судьбы несчастной гречанки и всей супружеской любви на свете. Уже из столовой доносились оживленные голоса, а Мария Васильевна все медлила идти за ними. На этом девичьем диванчике еще осталось, наверное, что-то нужное ей в ту минуту. Только что уехавший доктор Вильме настаивал, что опасности нет. Только правое легкое, и только верхушка. Это еще не чахотка. Да и как она может умереть, если четверо детей, и все еще дети? Глупости, дамские нервы. Она поедет в Ялту прямо сейчас, а когда кончатся занятия в гимназии, Иван привезет туда всю семью. У них будет чудесное лето. А доктор Вильме знает, что советовать. Там, в Ялте, прямо чудеса происходят.
Иван, конечно, будет недоволен. И пусть, — шепнуло ей с жаркого бархата еще неостывшее юное высокомерие. Это она больна, и ей решать, что и как теперь будет. Но Максима она возьмет с собой. Да-да, Максим поедет сразу с нею.
Успокоенная, она спустилась вниз, а Максим так никогда и не узнал, что именно малиновому диванчику он обязан счастливейшим путешествием в своей жизни. Они уезжали с мамой и няней Дашей, а все остальные их провожали, и их даже было немножко жалко, особенно почему-то папу. А впрочем, так им и надо, а мы поедем на белом пароходе.
И они были в Ялте, да, они были в Ялте — майской, купальной уже и жаркой, а мама была во всей этой курортной толпе первая красавица, и на нее оглядывались, а Максим в белом костюмчике принимал тогда суровый рыцарский вид.
Мария Васильевна первые две недели все старалась себе напомнить, что приехала по совсем невеселому поводу. Как-то неловко было только радоваться кипарисам, свободе, замечательным купальням и новым знакомым. Однако кашлять она перестала так скоро, что даже совестно было перед ялтинской знаменитостью доктором Асмеевым. Впрочем, Асмеев, хотя и отвергал возможность чахотки, все же настаивал, чтобы она провела в Ялте все лето.
— До сентября, как минимум. Ка-те-горически! Вам нужно окрепнуть. Иначе возможен ре-ци-див!
Эти два слова — «категорически» и «рецидив» как-то успокаивали Марию Васильевну в том, что она лишь делает то, что должна, и ничего дурного нет в этой незаконной ее радости. Они с Максимом катались на осликах, собирали камешки на берегу, накупили множество безделушек, в том числе ни к чему не нужное ей коралловое ожерелье, и играли в волан в городском парке. Ее несколько раз принимали за Максимову старшую сестру. Ей нравилось свое посвежевшее, похудевшее тело, нравилось быть снова тоненькой и легкой, далеко плавать, а по вечерам, оставив Максима с Дашей, идти в концерт под открытым небом и на гулянье по набережной, зная, что встретит там, кроме старых одесских знакомых, еще и новых, беззаботных и остроумных людей.
Блестящее ялтинское общество 1906 года, состоявшее почти сплошь из людей временных и приезжих, с наслаждением позволяло себе ту раскованность, которая в столичных салонах была бы уже чуть-чуть на грани развязности. Кроме того, как по всей России принято было обсуждать политику, мировые проблемы и вопросы типа «к чему это все приведет», так здесь, в особенном курортном мире, неписанный закон этого не позволял. Это тоже нравилось Марии Васильевне. Все эти речи о забастовках, демонстрациях, либерализации общества, эмансипации и казнях террористов, как она сейчас осознала, надоели ей в ее собственной гостиной больше, чем ей казалось. Теперь, оказавшись вне бесконечно повторяемого их круга, она вспоминала о них легко и насмешливо.
Конечно, за ней ухаживали, и ей это нравилось. Почему-то особое удовольствие доставляло то, что ухаживания эти она никогда не позволит завести слишком далеко, и, следовательно, это не более — и все же более — чем танцы или игра. Поэтому когда она, впервые в жизни, изменила мужу: легко, и даже хладнокровно — она сама себе очень удивилась. Не так тому, что это произошло, как своему бесстыдному отсутствию раскаяния.
Она понимала, что не может в глубине души угрызаться виной перед мужем (почему-то с самого отъезда в Ялту она думала про Ивана с некоторым раздражением). Но хотя бы пошлость курортной интрижки должна же оскорблять если не совесть, то вкус? Однако ничего пошлого она не ощущала ни в себе, ни в этом чуть не вчерашнем студенте, безусловно в нее влюбленном, ничего не требующем и повиновавшемся ей как мальчик. Она знала день его отъезда, и позволила этому случиться только раз, накануне. Он ушел, шатаясь от счастья и горя, но не посмел нарушить ее запрет. Она и знала, что не посмеет: не оглянется и не вернется.
Наутро она бегала с Максимом взапуски, и новое ее качество — грешной женщины — только заставляло ее смеяться и шалить больше, чем обыкновенно. Повторения, конечно, не будет, в этом она была уверена. Ей довольно раза на всю жизнь: не мучительного, но сладостного воспоминания. Маленькое сокровище ее жизни, единственное преступление, которое надо беречь ото всех и не мельчить повторениями.
Когда Иван Александрович приехал с детьми в июле, он поразился:
— Маша, голубка, ты стала совсем как девочка!
— Это я, папа, так за ней смотрел, — важно вставил Максим.
Мария Васильевна обрадовалась мужу, как сама не ожидала. Он и вправду скучал по ней, это было видно, и то, как он шептал ей в тот же вечер на веранде: — Я жить не могу без тебя, я с ума сходил, — тоже, она знала, было правдой. Ее немного смущало, что вела она себя с мужем теперь иначе — «нагло», как она себе это называла. Ни в чем перед ним не повинная ранее, она обычно двигалась и отвечала как виноватая, боясь рассердить. Теперь, когда вина была, ее надо было скрывать, и место ей было внутри, в той рабе Божьей Марии, которую Иван Александрович никогда и не знал. Тем независимее и увереннее держалась внешняя Мария Васильевна, и мужу, к ее удивлению, это только нравилось. Равно как и то, что она сменила духи. Заподозрить иную тому причину, кроме полного выздоровления, он и подумать не мог, и винил себя, что не отправил Машу на курорт уже давно, а довел дело до врача.
Счастливая семья Петровых уехала из Ялты в сентябре и вернулась к налаженной одесской жизни. Говея рождественским постом, Мария Васильевна исповедала священнику свой грех, и либерально настроенный батюшка отпустил его, не наложив церковного покаяния.
Декабрь 1908 года был чудесный: безветренный и снежный. Умиленные одесситы, которых не каждая зима баловала снегом, наслаждались и впрок, и наверстывая упущенное. Весь город, во всяком случае то, что в одесских газетах называлось «весь город», куда-то ездил, радуясь саням, картинным синим сугробам по сторонам тротуаров, украшенным к Рождеству магазинам и особой зимней, меховой мягкости и тишине. Рождественский пост не допускал бурных развлечений, но множество одесских благотворительных обществ наперебой устраивали что-нибудь каждый вечер: то концерт в Биржевом зале в пользу отбывших наказание и бесприютных, то распродажу с чаем в пользу сиротских домов, то вокальные вечера при свечах.
