Правда, он же незадолго до дембеля инициировал исключение Мишкино из кандидатов в партию. Исключить не исключили, но помытарили изрядно, пока наконец строгачом с занесением не ограничились. Так Мишка с этим взысканием и на родину отбыл. И, надо отдать ему должное, на сей раз без помощи Бога благополучно добрался домой.
Забегая вперед, скажем, что все в Мишкиной партийной жизни в конце концов наладилось, хотя в кандидатах он парился не год, как положено по уставу, а целых два, но в члены с правом решающего голоса его все же приняли. И платил он честно членские взносы до скончания самой партии, которая, вообще-то, никакого влияния на его жизнь не оказала. Да и как она могла оказать, если Мишка к каким-либо должностям не только не стремился, но откровенно их все презирал, а что время от времени бригадирствовать заставляли, так бригадирствовать-то можно и без всякого членства.
Однако бесчисленные армейские цацки, которыми совершенно произвольно разукрасил Мишка свой дембельский неуставной мундирчик, ни на кого, кроме брата, впечатления не произвели. Разве что новогодняя елка, еще не выкинутая на улицу, была несколько уязвлена таким конкурентом, но она, естественно, промолчала.
Брат же зубоскалил над Мишкой в частности и стройбатом как таковым вовсю, а в душе люто завидовал. Потому что его род войск был непримирим ко всякого рода вольностям до такой степени, что демобилизованных в запас воинов, уже, в сущности, людей свободных и штатских, за минуту до того, как распахнуть перед ними заветные ворота — символические, а нередко и самые настоящие, железные с огромной жестяной звездой — так скрупулезно досматривали, так оскорбительно шмонали, бесцеремонно устраняя любой намек на несоответствие уставным нормам, что суровые демобилизованные воины натурально плакали. Поскольку бесчисленные часы бесценного личного времени потрачены были на любовное украшательство дембельского наряда, а далеко не лишняя солдатская копеечка пущена на добывание всеми правдами-неправдами вожделенного но, по странному совпадению, исключительно неуставного.
А на вахте салаги из комендатуры, обретя единственную в своем роде возможность всласть поизмываться над престарелыми сослуживцами, азартно и хохоча отдирали от кирзачей повышенные самодельные каблуки, свинчивали значки, не значившиеся в документах, случалось, даже распарывали расширенные за счет вшитых клиньев клеши, тогда на гражданке как раз входившие в моду, что для человека, по сути дела, — настоящая катастрофа.
Что же касается не заработанных кровью, потом и вынужденной подлостью лычек, так ни Аркашка, ни его сослуживцы помыслить даже не могли о столь явной и бесперспективной дерзости.
А в стройбате-то, оказывается, вон что творится! И до чего ж везет некоторым дуракам: настоящей службы не видали, а домой являются — вся грудь в крестах, да еще — аккредитив на достойный отдых после непыльного времяпровождения и первоначальное обзаведение. Оно, конечно, — деньги честно заработанные, но тогда почему б за мытье танков не платить, за рытье окопов, за многочасовые бдения в караулах, о чем даже смутного представления не имеют обнаглевшие, беспредельно самодовольные стройбатовцы? То есть опять же: «Нет справедливости на земле, но нет ее и выше». Или как там…
Впрочем, Мишкин аккредитив, если к тому же учитывать семейное положение братана, особого впечатления не производил. Электрику ефрейтору Колобову хотя и начисляли — что мало кому представлялось справедливым — несколько больше, чем его товарищам, формовавшим железобетонные изделия посредством лопаты и разрушающего молодые суставы вибратора, однако начисляли ему тем не менее существенно меньше штатских работяг. Так почему-то в их смешанной отрасли всегда выходило. Да он еще, пока пользовался благосклонностью командования, нередко под разными предлогами выклянчивал себе немножко живых денег — на баян, который так и не купил, на подарки семье к Новому году и женскому дню, которые отсылал домой исправно, хотя, конечно, после этого и самому на разные мелкие солдатские расходы маленько оставалось. Да все так делали, у кого возможность была.
К тому ж Аркашка «с Венгрии» тоже не пустой прибыл. Как никак сержантское жалованье три года получал, притом в форинтах. Да еще командование следило, чтобы пацаны не слишком налегали на сладости в ларьке, а о будущем своем радели. Ну и не было ни малейшей возможности вольнонаемным приятелям «палинки» заказать.
Таким образом, примерно одинаковые капиталы скопили братья за время исполнения своего почетного долга. Только Мишке пришлось почти все деньги жене отдать — это было тогда общепринятым делом, Федор Никифорович, уж на что мужчина самостоятельный и властный, все до копейки всю жизнь своей бессловесной Анисье Архиповне торжественно вручал и тем явно гордился. К тому ж Машка в финансовом плане изрядно настрадалась без мужа и, пожалуй, приметно обносилась. Нет, ее, разумеется, никто осознанно не притеснял в финансовом плане: ни свекор со свекровкой, ни тем более родная Машкина мать, мужа с войны не дождавшаяся, единственной пока снохе и единственной навсегда доченьке в копеечке не отказали б, только та попроси. Но вот побираться-то у родственников при наличии живого законного супруга, пусть и на позициях пребывающего, Машке было тошно. И не оттого, что какая-то она повышенно щепетильная была, но тоже — стереотип такой поведенческий, отмирающий постепенно или уже отмерший вполне.
А самой сколь-нибудь существенно зарабатывать никак не получалось. Потому что Танюшка хотя и начала посещать садик, едва ей сравнялся год, но известно ведь, как наши дети посещали и посещают наши садики. В основном дети в садике по той или иной болезни отсутствуют, и матерей ихних никакой работодатель всерьез не принимает. Со всеми, так сказать, вытекающими.
Ладно хоть в ту пору все молодые матери по крайней мере где-нибудь числились, стаж набирали. Теперь же их чаще всего даже для видимости на работу не берут. На фиг надо…
Так что Мишкины двухлетние сбережения Машка мигом спустила. Впрочем, нет, она их, конечно, не профукала на всякие безделушки, а приобрела нужные для дома вещи и по той поре довольно престижные. Холодильник взяла, которого даже в родительской избе еще долго не водилось, и «телевизер». Так в ту пору народ телевизоры называл, и еще сегодня это премиленькое словечко можно услышать. На оставшиеся деньги для Танюшки всякой всячины набрала, а то ребенок в садике хуже всех, по ее словам, был.
Конечно, Михаилу в первый момент немного досадно сделалось, но лишь в первый момент, потому что стоило только матери, притом даже не его, а Машкиной, усомниться в необходимости холодильника, зять ее мгновенно и недвусмысленно одернул, многозначительно при этом на остальных присутствующих поглядев. Чтобы, значит, каждый на всякий случай сразу уяснил, до каких пределов допускается вмешательство посторонних во внутренние дела данной ячейки.
Разумеется, Марии такая позиция мужа по душе пришлась, однако она ожидала, что потом, наедине, он ей все же сделает небольшое замечание. И он его действительно сделал, хотя и не совсем такое, какое она ожидала.
— Душа моя! — ласково сказал Мишка. — Ты все же в другой раз как-то согласовывай, что ли, такие крупные покупки со мной. А то как-то неловко перед родней получается…
И — все!
Отчего Мария растрогалась до слез. Но еще, конечно, от столь неслыханного старинно-книжного обращения, и где только Мишка его откопал.
— Ну, что ж ты ревешь-то, Машечка, я ж и так максимально деликатно!..
— Да ничего, это оно само собой вышло, не обращай внимания на меня, дуру, Мишук…
Таким образом, именно Мишка на всю жизнь задал, если можно так выразиться, уровень взаимной нежности в семье. А для чего Михаилу сдались эти неслыханные во всей родне церемонии, он и сам понятия не имел. Тем более что, несмотря на упомянутые «взаимные нежности», семья в своем дальнейшем развитии не избежала ни одной из характерных для всякой семьи сложностей, а кое-какие сложности получились даже несколько сложнее среднего по Советскому Союзу показателя.
Однако оговоримся сразу, одной довольно распространенной семейной сложности им удалось начисто избежать. Одной-единственной, однако — начисто. И вроде бы не потому, что врожденный морально-нравственный показатель обоих супругов был высок чрезвычайно, а просто обстоятельства так сложились. Хотя, конечно, наши обстоятельства нередко зависят и от нас, а не только от привередливой гипотетической судьбы.
Хотя если совсем-совсем честно, то в процессе долгой и зачастую нетрезвой жизни два малюсеньких таких моментика у Мишки все же получились. И оба раза в чужие постели его чуть не силком затащили. А как же не силком, если отказаться значило бы расписаться в мужской несостоятельности — самом постыдном, что только может быть. До определенного, во всяком случае, возраста. И оба раза Мишка, помимо обычного похмелья, пережил еще моральные терзания жуткие: а вдруг Машка узнает, а вдруг заразился, хотя чем уж таким можно было в ту пору заразиться — смехота одна, ведь первый слух о СПИДе только лет через двадцать дошел. Таким образом, терзания Мишка пережил не менее мучительные, чем похмелье само. А это… Впрочем, тому, кто полновесный синдром перемогал хотя бы раз, объяснять незачем, а тому, кто нет, не объяснить все равно. Но главное, что Мария про те моментики никогда-никогда не узнала, и, следовательно, можно смело считать, что их вовсе не было…
