Теперь он открылся. Это было все то же грубоватое, с тяжелой нижней челюстью, лицо, которое, однако, теперь было освобождено от волос, гладко выбрито и оттого казалось голым. Узкий нос казался чересчур длинным. Короткий «ежик» был слегка седым. Уши были неприлично-массивными. Руки у него тоже были чересчур длинными, это были руки баскетболиста – я знал, что когда-то, ещё до Final Melody, еще не будучи Магишеном, он вполне серьезно играл в баскетбол и даже дошел до юношеской команды ЦСКА. Когда мы шли по улице, руки у него свободно покачивались, в своем собственном ритме, как будто несвязанные с телом.
Мы шли по Мясницкой в сторону Лубянки. Машины на проезжей части то стояли, то медленно ползли вперед – начинался час «пробок». В стеклянном, наполненном золотистом светом салоне модной одежды манекены были неотличимы от продавцов. Мы шли бок о бок по вечернему городу – молча, не начиная разговор, приберегая начало до того момента, когда сядем и спокойно взглянем друг другу в глаза – и вдруг у меня возникло странное и отчего-то приятное ощущение, что мы с ним уже давно тени. Две девушки в коротких юбках, смеясь, быстрым шагом прошли мимо нас – я наслаждался видом их крепких загорелых ног бескорыстно, как будто уже покинул область земных желаний. Действительность пролетала мимо нас по касательной, скользила мимо легко и невесомо, не задевая и не тревожа. Голова Магишена возвышалась чуть выше толпы – он шел с отсутствующим видом, как будто все происходящее на улице не имеет к нему никакого отношения. Он напоминал мне – не столько ростом, сколько выражением лица – жирафа, которого я когда-то видел в зоопарке. Жираф стоял за оградой, отрешенно смотрел в какую-то одному ему понятную даль и не замечал толпившихся внизу людей.
В Магишене времен Final Melody не было байронического начала, которое было столь сильно развито в Мираже, но зато он был человек язвительный, практичный и честолюбивый. «Чего ты бьешь там по кастрюлям-то…», – тоскливо, в полголоса, со скрытой издевкой тянул он на репетициях Роки Роллу, а чувствительному Миражу говорил просто и грубо: «Ты достал меня своими соляками, мудила!» Мираж прямо с репетиции вываливался в какие-то темные глубины, где-то пропадал, возможно, спал на Казанском вокзале, а возможно, проводил дни в Киевском пивном зале – кто знает? А Магишен все время был здесь, в этом мире – и в метро он не задыхался. Когда он стягивал свои длинные волосы назад, в хвост, становилось видно его энергичное лицо, с ясными прозрачными глазами, крепко вылепленными подглазьями, плотно сжатыми губами, тяжелым рубленым подбородком. На репетициях в спорах с Миражом он не уступал ни пяди – в нем не было милосердия, которое побудило бы его хотя б и ложно согласиться с этим страдающим астеником. Роки Ролл был прав: он всегда гнул своё.
На концерты он надевал грязно-белый, не знавший стирки балахон, скрывавший его фигуру и делавший его в глазах зрителей бесплотным привидением, прилетевшим в наш мир сыграть джигу и Баха на органе, но на репетиции приходил в свитере и в джинсах – и при первом же взгляде на него становилось видно, что этот человек вполне реальный. У него были широкие кисти рук, что свидетельствует о силе. Грудь под свитером широкая, плечи широкие, грязноватые коричневые туфли сорок какого-то немаленького размера. Он не мог, как бестелесный Мираж, парить над землей и взлетать к потолку, он ступал на всю подошву своих больших грязных туфель с закругленными мысками, ступал – и на каждом шагу то одно его плечо, то другое чуть выдвигалось вперед, а ноги чуть косолапили. Длинные обезьяньи руки с волосатой кистью покачивались, болтаясь вдоль тела. Как ни странно, в этом урожденном москвиче, жившем в коммуналке на Страстном бульваре, в доме за церковью Иоанна Богослова, в его длинных руках и походочке, было что-то моряцкое.
Звук группы был во многом его созданием – Магишен всегда был способен сообразить, что вот сюда надо, как перца, подсыпать страсти, сюда впаять соло, сюда добавить квакушку или ревербератор… Мираж слышал иные сферы – через его расстроенную (или, наоборот, настроенную) психику и мощную гитару в этот мир приходили небесные гармонии. Мираж был – готовый пациент для Strawberry Fields. Магишен с иными мирами не общался, но зато очень хорошо и тесно общался со своими клавишными. За спиной у него было два курса консерватории. На репетициях его заносило в органные импровизации в стиле Funeral for a friend Элтона Джона, на концертах его клавиши вступали в перебранку с гитарой Миража. Гитара в ответ впадала в отчаяние и истерику. Но надо отдать Магишену должное – он мыслил шире своих клавишных, он слышал звук группы целиком, в его совокупности. Он добивался плотности. Он не выносил вялого звука, пустот в конструкциях. Модных тогда Pink Floyd он терпеть не мог – они были, на его вкус, слишком мягкими. Он находил в Wish You We Here и в Dark Side of The Moon слащавые красивости, которые он бы безжалостно вымарал. И я помню, как на одном из сейшенов, в момент, когда звучал Dark Side of The Moon, лицо его скривилось в болезненном и печальном ощущении, нижняя губа выпятилась, широкие плечи перекосились, ладони сцепились у груди и мяли одна другую. «Господи, ну плотнее же!», – взмолился он, напряженно глядя в мерцающий зеленым подводным светом глазок магнитофона. Но они не подчинились, и он, слушавший это в сотый раз, знал, что они не подчинятся. И все-таки разозлился. «Лажа, господи! Лажа, ты понял! Чувак, плотнее нужно!», – раздраженно посоветовал он Гилмору.
«У дяди Сэма», как известно, шведский стол: 49 блюд за триста рублей. Так гласит реклама, висящая в начале Мясницкой. Мы зашли в эту цитадель американизма, сияющую в мокром вечернем воздухе красными и фиолетовыми огнями. Выбор Магишена был прост: он не брал ни мяса, ни рыбы, зато овощи накладывал на тарелку в больших количествах: дольки сочащихся красным соком помидоров, пупырчатые зеленые огурчики, масляно-желтые зерна кукурузы, беловатые пучки спаржи. Я понял, что он вегетарианец.
Мы сели, и мгновенье он сидел молча, строго глядя мне в глаза, положив руки на стол ладонями вниз. Я совсем не знал нынешнего Магишена и ничего не мог сказать о нем определенного, но тут мне показалось, что он что-то произносит про себя: молитву Господу, за то, что тот дал ему сегодня вечером такую обильную пищу? мантру, способствующую правильному обмену веществ? Это была только секунда, не более – и вот он уже отвечал на мой вопрос.
Я отчего-то чувствовал себя вправе спрашивать. Я не мог бы сказать, в чем именно это право, не мог бы определить его в точных понятиях. Может быть, я расспрашивал Роки Ролла и Магишена на правах старого друга и давнего почитателя Final Melody, а может быть, они чувствовали во мне товарища по кораблекрушению, одного из посвященных, который ещё помнил подробности давних великих плаваний по московским психоделическим морям. Мне казалось, что Магишен, так же, как Роки Ролл, воспринял моё явление и мои вопросы без удивления – я думаю, в нем тоже все эти долгие годы жила вера в то, что случившиеся с ним не может бесследно раствориться во времени. Куда-то же деваются наши поступки, в чем-то отпечатываются наши буйства? То, что было в прошлом – редкие концерты, на которых безумие музыкантов перекидывалось в зал, долгие джем-сейшены в бункере без окон, тонны и мили раскаленной, как лава, музыки, сыгранной в пустоту – все это продолжало существовать в невидимых обычному глазу, незримых для профанов мирах. Но где эти миры?
– Мы тащились оттого, что делаем рок-н-ролл, – Магишен говорил медленно и спокойно, почти без эмоций. Он повествовал о своем прошлом отрешенно, в духе Тацита. Как будто это было не его прошлое, а прошлое вообще. Описывал плавно и подробно. – Понимаешь, люди ходили на работу, получали зарплату, жарили котлеты на ужин, дохли от скуки на политинформациях, а мы были свободны от всего этого чучхе – мы делали рок-н-ролл! Я был горд этим безмерно. После консерватории, с её чинным музицированием, с её приглушенными голосами в коридорах, я просто с цепи сорвался – отпустил хайр ужасной длины и по утрам на пустой желудок выкуривал кубинскую сигару. Это на весь день давало мне остроту восприятия. Я балдел от ста децибел, которые мы выдавали, от воя гитары и грохота ударных. Роки, когда входил в раж, колотил со страшной силой, куда там твоим отбойным молоткам! Я так ненавидел тогда звук правильного, хорошо настроенного фоно, что на концертах превращал орган в расстроенное пианино и на нем шпарил безумную мешанину, то это был twist and shout, то танго в стиле Астора Пиацоллы, а то многозначительные размышления в стиле Баха. Мне это дико нравилось. Где-то в глубине души я знал, что все это карикатура на серьезную музыку, которую мне прививали с восьми лет и которую я проклял в четырнадцать. И ещё: моих способностей и знаний хватало, чтобы из всего этого хлама сконструировать звук, так, чтобы это были не просто завывания вандалов, крушащих телефонную будку, а музыкальные пьески с началом, серединой и концом…
