Магнитофон воспроизводит оркестровую запись. Одинокая скрипачка искусно вплетает соло своего инструмента в мощное звучание оркестра.
…Давным–давно, в восемнадцатом веке, шёл летний дождь, погромыхивал гром. Антонио Вивальди смог удержать на все времена именно этот ливень, именно эту грозу, таящую в себе неизбывную прелесть жизни, воистину Божье чудо.
Впивая звуки музыки, я не могу не думать о том, что мне предстоит. Я оказался между самым светлым, что есть в жизни, и самым мрачным, тёмным.
Ты скажешь, я всё время описываю тебе вчерашний вечер и не говорю о главном, что же все‑таки произошло?
Понимаю. Сейчас. Пусть удалятся идущие мимо Игорь и отец Василий, пусть они не заметят меня, пусть доиграет скрипачка, кончится музыка. С кем, как не с тобой и можно поделиться. В этом деле у меня одна надежда — на тебя. Как, впрочем, и во всём остальном.
До встречи осталось пятнадцать минут. А музыка длится.
Я заставляю себя встать со скамьи, подхожу под фонарь к одинокой скрипачке, опускаю в раскрытый футляр деньги и ухожу из старого города. Звуки музыки ещё слышны за спиной. Стихают.
Теперь слушай о том, что случилось вчера. Умоляю тебя, научи, что мне делать?
…После нашего позднего ужина, после вежливых расспросов хозяев о Москве, о России, сначала мальчик, а потом и Патрисия ушли наверх спать. Фриц повёл меня в кладовку за кухней, показал на высокие штабеля проволочных ящиков, где в лежачем положении у него хранится коллекция вин и коньяков, предложил открыть любую бутылку на выбор.
Я поблагодарил, отказался. Сказал, что хочу спать. Но Фриц все же настоял на том, чтоб я хотя бы согласился на дегустацию каких‑то необыкновенных ликёров. И мы уселись в чистенькой, сверкающей кафелем кухне дегустировать ликёры из крохотных рюмочек.
Фриц сидел напротив, расспрашивал о Ельцине, Горбачеве. Я отвечал, хотя с самого начала чувствовал: спрашивает из вежливости, судьба России не очень‑то волнует его.
Шел второй час ночи. В конце концов я тоже задал вопрос: «Завтра рабочий день. К какому часу приходится ехать на службу?»
Фриц пристально глянул на меня из‑под очков, что‑то ответил. Сперва я ничего не понял. Тогда он повторил. Уже по–английски.
Ужасный смысл того, что он хотел сказать, начал доходить до меня. Чтоб быть окончательно понятым, он приставил к своему виску указательный палец, а большим сделал движение. Будто спускает курок.
Вон он, этот человек. Одиноко стоит у своего вишнёвого «мерседеса» на краю кружащей огнями привокзальной площади.
— Добрый вечер. Спасибо, что приехали.
— Как прошёл день? — спрашивает Фриц.
— Нормально.
Сажусь с ним рядом в машину. Фриц заботливо пристёгивает меня ремнём. Быстро вырываемся за город. Едем среди лесов и холмов, над которыми поднимается луна. На приборной доске автомобиля перемигиваются разноцветные огоньки. Подрагивает стрелка спидометра. Скоро дом, вилла.
Я не знаю, как спасти Фрица, приговорившего себя к смерти.
Вчера выяснилось: закрывается химический комбинат по производству пластмасс, где Фриц работает инженером, а Патрисия секретаршей. Объединенной Европе этот комбинат больше не нужен. Вилла построена несколько лет назад. За неё нужно вернуть огромный кредит банку. Да ещё с выросшими процентами. «Мерседес» тоже куплен в рассрочку. Патрисия замужем вторым браком. И этот брак оказался неудачен. Вдобавок Жак — сын Патрисии от первого мужа — не принимает Фрица, не испытывает к нему никаких чувств. Этот тридцативосьмилетний человек пришёл к полному банкротству. Ни работы, ни дома, ни семьи.
Доверился мне, незнакомцу из другой страны, другого мира. Получается, близких друзей у него нет. Ни в той общине, которая нас здесь принимает, ни среди сослуживцев.
Если он доверился мне, значит ждёт слова надежды, ждёт, чтобы я протянул ему руку помощи. Не могу даже допустить мысли о том, что этот сидящий сейчас за рулём человек может стать трупом с кровавой дыркой в виске.
Вот почему я всю ночь не мог заснуть в отведённой мне комнате на втором этаже. Боялся услышать грохот выстрела.
С другой стороны, если человек объявляет о своём намерении кончить самоубийством, он обычно этого не делает. Хотя похоже, Фриц из тех, кто исполняет задуманное.
Теперь ты знаешь все.
Слова о том, что самоубийство — грех, что человек не вправе распоряжаться жизнью, данной ему Богом, для Фрица в этом его состоянии — пустой звук.
Подъезжаем. Вокруг виллы мёртвая тишина. Светятся лишь окна первого этажа.
В этот раз ужин накрыт на кухне. Фриц зовёт из гостиной Жака. Тот не отзывается. Тогда в гостиную вхожу я. Жак сидит на широком подлокотнике кожаного кресла, скучно смотрит по телевизору рекламу кастрюль, мыла. Подходит Фриц. Выключат телевизор, и мальчик покорно бредёт за нами к столу.
Фриц ставит перед ним баночку с йогуртом, о чём‑то спрашивает. Жак безучастно отвечает. Выясняется, Патрисия ужинать с нами не будет. Плохо себя чувствует, у неё врождённый порок сердца. Приняла лекарство, легла.
Еда не лезет в глотку. Я полностью подключён к тяжёлой атмосфере этого выморочного дома.
Жак съел йогурт. Взяв яблоко, уходит спать. Я и Фриц опять остаёмся наедине.
Он снимает очки, устало проводит ладонью по лицу.
Мы оба в тупике. И тут во мне рождается вопрос. Секунду назад я ни о чём подобном не думал.
— Как вы собираетесь покончить с собой?
Не отводя от меня взгляда, как загипнотизированный, Фриц вынимает из внутреннего кармана пиджака небольшой пистолет. Опускает его на скатерть.
Пистолет красивый. Перламутровая рукоятка. Вероятно, старинный.
Поднимаюсь, хватаю эту вещь, решительно запихиваю в карман.
— Если бы вы это сделали, что было бы с Патрисией и с Жаком? — вырывается у меня. — Они без вас пропадут. Вы это знаете. Как бы то ни было, разве есть у вас право их оставить? Это было бы подлостью.
…В восемь тридцать утра все мы выходим из виллы. Между холмами стелется туман. Холодно.
Пока Фриц заводит машину, Патрисия передаёт мне большой пластиковый пакет, говорит:
— Тут вам подарок от меня, Фрица и Жака.
Нагибаюсь к мальчику, целую его.
— До свидания, Жак! До свидания, Патрисия! Жду вас в гости, в Москве, адрес у Фрица. Спасибо всем вам!
Меня бьёт озноб.
Вбрасываю сумку и пакет на заднее сиденье «мерседеса».
Последний взгляд на виллу, на две фигурки у входа. Машут руками. Через полчаса мы с Фрицем молимся в маленькой кирхе среди членов протестантской общины и моих соотечественников. Службу попеременно ведут пожилой пастор и отец Василий.
Отыскиваю взглядом Ольгу. Она стоит между Машей и Георгием, старательно крестится. Слава Богу. Все хорошо. Нашлась.
Одно плохо — тяжесть пистолета в моём кармане.
После службы выхожу с Фрицем к «мерседесу». Невдалеке уже ждёт наш автобус с родным московским номером «93–78 МЕХ». Под руководством Игоря и Акын О'кеича водители и члены местной общины подносят картонные ящики с подарками московским верующим.
Пистолет жжёт карман. А может это револьвер? Никогда не держал в руках оружия. Ночью хотел на всякий случай вынуть патроны. Боялся открыть. Сверкала, переливалась при лунном свете перламутровая рукоятка. Вероятно ценная вещь. Которую надо бы вернуть. С другой стороны…
У машины Фриц порывисто обнимает меня, шепчет в ухо:
— Не беспокойтесь обо мне. В России сейчас опасно. Пусть пистолет будет тебе. Пусть тебя хранит Бог.
Он садится в «мерседес». Машина срывается с места.
Разом осиротевший растерянно стою со своими сумками. Потом направляюсь к автобусу. Игорь и Акын О'кеич, пыхтя, втискивают в нижний грузовой отсек плоский картонный ящик с надписью латинскими буквами — «Chocolate».
— Задержите всю эту кодлу, — говорит мне Игорь, — хоть на три минуты.
Оборачиваюсь на выходящих из кирхи, соображаю: он не хочет чтоб наши увидели, что загружается в автобус.
— До свидания! — Немецкие христиане обнимаются с нашими. —Да будет с вами Бог. Ауфидерзеен!
Вечером переезд через границу. А я не избавился от пистолета.
В этих краях германо–французский рубеж пролегает по Рейну. Самым простым выходом было бы выбросить пистолет в реку. Но я уже знаю — на мостах через пограничные реки транспорт не останавливается, а зоны у мостов оцеплены колючей проволокой, к воде не подойдёшь.
Залезаю в карман, осторожно ощупываю рукоятку, дупло. Скорее всего это женский браунинг. Кто его знает, поставлен ли он на предохранитель? Да и есть ли он там?
Если б мог вынуть здесь, в автобусе, снова стал бы разглядывать. Может быть, приставил бы дуло ко лбу. Просто так.
Признаюсь тебе, подростком, совсем молодым парнем почему‑то часто рисовал на полях черновиков стихотворений пистолетики. Рука сама выводила… Сознательно же, кажется, никогда, даже в самых отчаянных ситуациях, и не думал кончать самоубийством.
