Пилатр сказал, что они уже снижаются.
Нет, взмолился Гаусс, не надо! Как все-таки много здесь звезд, и с каждой минутой становится все больше. И каждая из них — как умирающее солнце. То одна, то другая исчезают, но все они следуют по своим орбитам, и как для движения каждой планеты — хоть вокруг Солнца, хоть вокруг Луны или какой другой планеты — есть своя формула, так, вероятно, имеется и своя формула, возможно, бесконечно более сложная, а может, и совсем простая, для движения каждой из них относительно друг друга; наверное, нужно только повнимательнее и подольше понаблюдать за ними. Глазам стало больно. Чувство такое, будто он уже давным-давно не моргал.
Скоро мы будем внизу, сказал Пилатр.
Не надо!
Гаусс поднялся на цыпочки, словно это могло помочь, не отводил глаз от неба, впервые поняв, что такое движение, что такое небесное тело, что такое, прежде всего, пространство, которое было натянуто между ними и охватывало их всех, в том числе и его самого, и Пилатра, и эту корзину…
Они грохнулись о деревянное ограждение вокруг копны сена, один канат лопнул, корзина опрокинулась, Гаусс скатился в грязную лужу, Пилатру совсем не повезло: он вывихнул руку и, завидев трещину в пергаментной оболочке шара, разразился такими громогласными проклятьями, что выбежавший из дома крестьянин застыл на месте, воздев кверху свою лопату. Запыхавшись, подбежали ассистенты и сложили помятое полотно шара. Пилатр, придерживая руку, влепил Гауссу крепкую затрещину.
Теперь я это узнал, объявил Гаусс.
Интересно, что именно?
Что все параллельные линии сходятся.
Очень мило, сказал Пилатр.
Сердце мальчика бешено колотилось. Он раздумывал, стоит ли сказать Пилатру, что к корзине нужно только приделать надувной руль и тогда можно будет направлять полет шара, куда тебе нужно. Но решил все-таки промолчать. Его не спрашивали, а навязывать людям свои идеи — невежливо. К тому же это так очевидно, что вот-вот придет в голову кому-нибудь другому.
А теперь в нем наверняка хотят видеть благодарного отрока. Не без труда Гаусс изобразил на лице улыбку и, растопырив руки, поклонился, как заводная кукла. Довольный Пилатр, рассмеявшись, взъерошил парнишке волосы.
За полгода в Новой Андалусии Гумбольдт обследовал все, что не имело ног или не испытывало страха, чтобы убежать от него. Он описал цвет неба, температуру молний и толщину ночного инея, он изучил птичий помет, обследовал сотрясения Земли и спускался в пещеру мертвых.
Он жил вместе с Бонпланом в белом деревянном домике на краю города, недавно разрушенного землетрясением. Да и теперь еще толчки по ночам не давали людям толком поспать, вот и сейчас, когда он лежал, затаив дыхание, можно было услышать какое-то дрожание глубоко внизу. Гумбольдт копал ямы, опускал термометры на длинных веревках в колодцы и выкладывал горошины на кожу барабанов. Землетрясение скоро повторится, сообщал он с воодушевлением. От города останутся одни руины.
По вечерам они ужинали у губернатора, потом купались. Стулья выставлялись прямо в реку, сидя на них в легкой одежде, они оказывались посреди быстрого течения. Мимо то и дело проплывали небольшие крокодильчики. Какая-то рыба откусила однажды три пальца на ноге племяннику вице-короля. Мужчина, его звали дон Ориендо Казаулес и у него были огромные усы, вздрогнул и несколько секунд ошалело смотрел прямо перед собой, прежде чем — скорее удивленно, чем испуганно — извлек из окрасившейся кровью реки свою ногу, ставшую неполноценной. Озираясь, будто искал что-то, он свесился вдруг набок, но Гумбольдт успел его подхватить. На ближайшем корабле бедняга отбыл назад в Испанию.
Нередко к ним заглядывали женщины: Гумбольдт считал вшей в их заплетенных волосах. Они приходили группками, хихикали, посмеиваясь над этим маленьким мужчиной в мундире и с лупой в левом глазу. Бонплан страдал от их красоты. Он спрашивал, на что может сгодиться статистика вшей.
Всё нужно знать, потому что люди хотят всё знать, отвечал Гумбольдт. Никто еще не исследовал наличие этих неистребимых насекомых на головах жителей тропиков.
Неподалеку от их дома с молотка продавали людей. Мускулистые мужчины и женщины с цепями на ногах, пустыми глазами смотрели на землевладельцев, которые ковырялись у них во рту, заглядывали им в уши и, опустившись на колени, щупали их задний проход. Покупатели трогали подошвы их ног, дергали за нос, проверяли, в порядке ли волосы, ощупывали пальцами их гениталии. По большей части они уходили потом, так никого и не купив, эта отрасль коммерции находилась в упадке. Гумбольдт купил троих мужчин и велел их расковать. Они не поняли зачем. Теперь они свободны, передал им Гумбольдт через толмача, и могут идти на все четыре стороны. Они тупо уставились на него. Свободны! Один из них спросил, куда же им идти? Куда хотите, отвечал Гумбольдт. Он дал им денег. Все трое с недоумением попробовали монеты на зуб. Один из них сел на землю, закрыл глаза и не шевелился — так, будто ничто в мире его не интересовало. Гумбольдт и Бонплан удалились под насмешливые взгляды окружающих. Несколько раз они оборачивались, но никто из обретших свободу не смотрел им вслед. Вечером начался дождь, а ночью город потрясло новое землетрясение. На следующие утро трое мужчин исчезли. Никто не знал, куда, и никто не встречал их больше. Во время следующего аукциона Гумбольдт с Бонпланом оставались дома, работали за закрытыми ставнями, а наружу вышли только, когда все закончилось.
Дорога к миссионерам вела через джунгли. На каждом шагу попадались незнакомые растения. Казалось, земли не хватает для всей этой поросли: деревья жались друг к другу, одно растение налезало на другое, лианы били по головам и плечам. Монахи из миссии встретили их дружелюбно, хотя и не могли понять, что вновь прибывшим от них нужно. Настоятель качал головой: что-то тут не так! Никто не отправляется на другой конец света, чтобы измерить то, что ему не принадлежит.
Жизнь крещеных индейцев в миссии строилась на основе самоуправления. У них был и свой комендант из индейцев, свой шериф и даже ополчение, и поскольку индейцы не бунтовали, то им давали жить так, будто они свободны. Они ходили голыми, только у некоторых имелись какие-то вещи, неизвестно как к ним попавшие: у кого шляпа, у кого чулок, пояс или закрепленный на плече эполет. Гумбольдту понадобилось некоторое время, чтобы сделать вид, что он ко всему этому привык. Ему неприятно было смотреть на волосяной покров у женщин в самых разных местах; это казалось ему несовместимым с их естественным достоинством. Однако когда он поделился этим своим наблюдением с Бонпланом, тот так хитро посмотрел на него, что Гумбольдт покраснел и голос его осекся.
Недалеко от миссии, в пещере ночных птиц, обитали мертвые. Поскольку с пещерой этой были связаны старые-престарые легенды, местные жители отказались их туда сопровождать. Только после длительных уговоров с ними согласились пойти два монаха и один индеец. То была одна из самых больших пещер на всем континенте, дыра размером шестьдесят футов на девяносто, через которую проникало так много света, что они, даже пройдя сто пятьдесят футов, все еще двигались по траве и под деревьями. Только после этого им пришлось зажечь факелы. И тут же начали раздаваться крики птиц.
Птицы жили во тьме. Тысячи гнезд мешочками свешивались с потолка пещеры, птичий крик оглушал. Как они ориентировались в темноте, никто не знал. Бонплан сделал три выстрела, почти неслышных из-за птичьего крика, и тут же к ногам его свалились две птицы, еще живые. Гумбольдт откалывал от скалы образцы породы, измерял температуру, давление воздуха и влажность и соскребал мох со стен.
Один из монахов громко вскрикнул, раздавив ногой громадного слизня. Им пришлось пересечь ручей, птицы с криком носились над их головами, Гумбольдт зажимал уши руками, монахи крестились.
Здесь, сказал проводник, начинается царство мертвых. Дальше он не пойдет.
Гумбольдт предложил вдвое увеличить вознаграждение.
Проводник отказался.
Это нехорошее место! И вообще, нечего тут делать, человеку нужен свет.
Красиво сказано, прорычал Бонплан.
Свет, вскричал Гумбольдт, это не способность видеть, а знание!
Он двинулся дальше, Бонплан и монахи за ним. Туннель стал раздваиваться, без проводника они не знали, куда идти. Гумбольдт предложил разделиться на две группы. Бонплан и монахи покачали головами.
Ну, тогда идем влево, решил Гумбольдт.
Почем же влево? спросил Бонплан.
Значит, вправо, сказал Гумбольдт.
Ну, а почему вправо?
Черт подери, рассердился Гумбольдт, что за идиотизм!
