И я уже эдак любовно облокотилась на прилавок и уже буквально пропела, раздумчиво так, продавщице:
— Мне, пожалуйста-а-а…
И тут — ай-яй-яй — звонит подруга на мобилу. Какая, какая подруга?! — ты сейчас как всегда заноешь! Не твое дело! Короче, я слюну сглотнула, чуть от прилавка отошла — и не выдержала: говорю в мобилу, подруге, так нежно: «Слушай, — говорю, — а вот как ты думаешь — можно мне красненького схугу, а? В лечебных целях? Чтобы аллергию вылечить?»
А эта гадина мне:
— Меньше, чем холеру я бы тебе схугом, подруга, лечить не посоветовала.
Еврейская стерва. Вечно она со своими разумными советами, а! Под руку. Ровно в ту секунду, когда мучительно уже хочется чего-нибудь сожрать! Ага. Я ее Мобильной Премудростью обзываю. Знает кучу всяких полезных бытовых деталей. Знаешь, из тех людей, кто на улицу в незнакомом городе без карты не выйдет — и сначала два часа сидеть будет изучать маршрут — вместо того чтобы все эти два часа гулять и наслаждаться. Ее даже вместо спутниковой навигации использовать можно!
Я ей как-то раз звоню из Вены после деловой встречи — времени в запасе только час перед отлетом, и говорю: «Как мне пройти к Бельведеру?» А она мне, нагло так: «Это зависит от того, подруга, где конкретно ты сейчас находишься, ты так не считаешь?» Язва и стерва. Я ж говорю. А я ей: «Ну где-где? Откуда же я знаю?! Это ж ты, — говорю, — Вену знаешь, а не я! На площади вот! Меня, — говорю, — хоть на коленях проси — я карту в руки не возьму. Для меня это все равно, что читать словарь — сразу хочется читать во всех направлениях!» «Ладно, — говорит, — опиши мне тогда, — говорит, — в деталях, что там вокруг тебя?» «Что-что! — говорю. — Ну, вот какая-то тетка толстая на постаменте!» «А! — говорит. — Мария Терезия! Ну так я тебе диктую единственный способ, которым ты, подруга, в состоянии добраться до Бельведера. Записывай, — говорит. — Выходишь, — говорит, — на проезжую часть — вышла? Выставляешь вперед правую ручку — выставила? Машешь ею, излавливаешь такси — и говоришь: «Бельведер!» Запомнила?!»
Короче: еврейская стерва.
Знает всякие умопомрачительные технические детали про то, где проложен трансатлантический телефонный кабель по дну океана — по которому, типа, сигнал меньше чем за секунду долетает из Европы в Америку, прикинь! Я ей как-то говорю: «А рыбы там этот кабель не перегрызут? Этот кабель же, — говорю, — там, на дне океана никто не охраняет!» А она мне, умным голосом таким: «Да, — говорит. — Есть такая возможность. Но там, — говорит, — на дне, их, этих рыб, так сильно плющит, что уже не до перекусывания. Диверсантов, боюсь, постигнет та же участь. Им там на дне не до пикников, не до еды».
Короче, — стою я вчера, в расстоянии полбедра от прилавка, веду я заочный диспут с моей благоразумной подругой — и продолжаю ее уламывать — говорю ей: «А если я не красный схуг возьму? А хотя бы зеленый? Ну совсем немножко? А?»
А слюни уже буквально подступают вновь.
Короче, ответа я ее уже не дослушала.
Потому что на противоположной стороне стойки начался какой-то галдёж и оживляж.
Андрюша аж занервничал — говорит: «Что там такое-то не пойму?»
И мне бы сразу, дуре, отвернуться и сказать: нет, всё, уходим отсюда. Потому что ж ежу понятно: там, где оживляж толпы, ничего хорошего быть не может. Туда, где массовке весело — лучше не суваться.
Так нет — сунулась. Вслед за Андрюшей. Думаю, что за скандал там? Обхожу прилавки. По пути слышу, как поджарая кикимора в мехах жеманничает с бужениной в мясницком халате:
— Мне, грамм триста, — просит, — постненькой ветчинки взвесьте, будьте любезны! Нет-нет, вот лучше вот этот кусочек, попостнее! Нет-нет, вот эту, слева, постненькую!
Иду, и мельком про себя думаю: страна, где ветчинку называют «постной», обречена, по-моему, на мучительное вымирание. Как ты считаешь? А? Любимый? Это приговор, по-моему? А?
Пошла дальше: что ж там за гвалт и нехороший смех?
И когда я увидела — то даже постнейшая ветчинка уже могла, по сравнению с этим, райским садом показаться!
Нет, милый, мне вот даже описывать тебе не хочется, что там происходило! Дебилы. Недоразвитые дебилы сгрудились вокруг судка с живыми — полуживыми, еле живыми, уже почти дохлыми, искалеченными, но еще движущимися крабами, друг по другу карабкающимися в склизкой грязи судка, как в братской могиле, во рву — и потешались над ними! У одного краба не было не только клешни, а, собственно, и всей передней ноги — и его агонизирующие движения и попытки выбраться из-под подыхающих собратьев вызывали живейший гогот людской (ну, только условно — по номинальному зоологическому прозвищу) компаши. Милый, один из весельчаков, кстати, был страшно похож на тебя. Ага, только посмазливей, и без проплешины, можешь поревновать и позавидовать. Хохотал с иродовым мещанским любопытством.
Короче, ничего уже было не надо мне. Ни схуга. Ни фига. Уже просто не глядя ни на что, чудовищной силой воли борясь с тошнотой, на механических ногах вернулась в овощи-фрукты, похватала как кегли, не глядя, без разбора, без формы и без вида чего под руку попалось. И вон оттуда.
И иду, уже на улице, и чувствую: еще несколько секунд — и Андрюше придется собирать меня как хворост с мостовой, и тащить домой как дровосеку. Что-то мне поплохело совсем, из-за этих крабов, и асфальт просто уже угрожающе в глаза кидается.
Я говорю:
— Андрюша, давайте-ка мы с вами на секундочку вот сюда вот еще, в галерею «Актер» забежим, ладно?
А уж какой там «забежим» — доползти бы! Думаю: сейчас там хотя бы нюхну духов каких-нибудь, чтоб в обморок не хлопнуться, виски́ смажу.
Ну, Андрюша, такой:
— Без проблем.
Но, видимо, Андрей взглянул на меня в этот момент. И видимо, с колористикой у меня на лице было в тот момент не очень. Я только боковым зрением увидела, как у него пирожок со лба вверх пополз. Но промолчал. Только пакеты у меня сразу выхватил:
— Отдайте, Лена. Не украду, не беспокойтесь. Охота была — красть! Мне там все равно и поживиться было бы нечем.
Входим. Ненавижу я эту «галерею», между прочим. Мещанский магазин, а не галерея. И купол, кстати, снаружи твоим любимым Негреско отдает.
Но я уж чувствую: всё, имёджентси искейп, не до разборчивости. Цугом с Андрюшей по эскалатору, на второй этаж. В парфюмерный. К счастью — смотрю — на полке с краю — мои любимые, самые старомодные, изобретения прошлого, двадцатого века. Нюхнула. Ага. Вместо нашатыря. С запахом 3D, со многими гранями, сильно разнесенными во времени, каких сейчас уже не делают. Объемные. С мутным подтекстом ладана на донышке третьей ноты. Прыснула сразу в нос. И потом еще на виски, и сбрызнула на обе ладони — на дорожку. Чтоб до дому добрести. Короче — чувствую: сработало. Шоковая терапия. Единственное, что подпортило чудесный эффект — вспомнила сразу этот твой гнусный обонятельный конфуз, всю эту твою жалкую конспирацию. Я же ведь ни на секунду тебе не поверила, когда ты завирал: «Зря ты вот духами пользуешься! Все равно я запахов почти не чувствую. Ну абсолютно нет у меня обоняния, почти совсем, ну совершенно! Честное слово! Не знаю почему — может от перенапряжения, работаю, наверное, слишком много, зайка!»
Ага. Перенапрягся, любимый. Особенно когда смекнул, что духами я не для тебя, а для себя пользуюсь. И уж скорей расстанусь с тобой, чем с этим обонятельным щитом.
И тогда уж ты трусливо сдался:
— От тебя ж пахнет прям как от парфюмерной фабрики! У меня ж все костюмы после этого неделями твоими духами пахнут! Даже после химчистки!
Да, милый. Умели делать духи в прошлом, двадцатом веке. Разили. Наповал.
А эта твоя, несчастная, в утиной юбке, поди, скандал закатила?
Короче, едва выбралась я из галереи «Актер» на свежий воздух. Холодный, вернее. А не свежий. Свежий здесь только в кислородных масках у японцев-велосипедистов дают. Ну да, иду, и всё ладони нюхаю. Сложила их шорами — и бреду. Пошатываюсь — но уже только слегка. Думаю: это ладно, я-то просто таки super iron lady в сравнении с моим бедным Славиком. Славик, вон, на прошлой неделе, прикинь, когда мы с ним заехали ночью на Лубянку, в этот бывший гэбэшный 40-й гастроном, где сейчас круглосуточный Седьмой Континент, — так Славик вообще от впечатлительности чуть не окочурился! Вот не вздумай мне только вот сейчас загундеть: «Зачем это вы со Славиком ночью в супермаркет ездили?!» За зеленью, любимый, за зеленью. За салатиком. Зеленым. Ага. Изобрази мне еще — давай, попробуй, поблей мне еще! — бе-е-е-е! — подразнись! — как в прошлый раз! Рискни! Стоим мы, короче, со Славиком уже у самой кассы — очереди почти никого — если, конечно, не считать тоскливую телку в убогом клеймённом луивитончике на ушлом (ушедшем, в смысле, куда-то) мужеобразном безбёдром узеньком заду: она подъехала уже к кассе с тележкой (размером, примерно, как трактор) — и давай продукты выгружать — наворачивает и наворачивает на лоток кассирше. Наворачивает и наворачивает: и ветчинку, и сырую коровью ляжку, и склизкие сардельки в синюге.
