Ладоней от лица все еще не отнимаю. Вдыхаю. И выдыхаю. Раздувая и сдувая ладони, как бронхи. Спасибо Андрюша всю поклажу нес. Как я спустилась — и как завернула потом по переходу, мимо киосков — честно тебе скажу: не знаю. Не заметила. Одно знаю точно: не упала. Упасть было невозможно — поэтому и не упала. Либо толпа понесла, либо Андрюша — это факт. Нюхаю ладони. И плыву по запаху. Шалея от воплощенной обонятельной катастрофы бхара, бахура, кузбара, керфе, фэл-фэла, зохурата, заафрона, мерамиа, иссопа, мирра, испарений и тел. Перебор — по всем измерениям. Даже без золотой измерительной трости геометра-клаустрофоба. Которую приходится заменять локтями. Иммунитет взломан и почти сведен с ума.
Обонятельные стражи разверстых ноздрей, не выдерживая града камней и стрел, сами бросаются в ров со стен, чтоб не сдаваться живыми. Падая в мягкие россыпи палевых пепельных горчичных пыльных бежевых гранатовых фуксиевых перечных пороховых айвори белых алых горючих гремучих смесей с их дремучими вонючими продавцами.
— Велькам! Велькам! Май фриендэ!
Неба я не увижу — даже если вскину глаза. Долу. Слепая вязь наколки булыжников. Если все-таки вскину — вместо неба только планетарий зеркалец муслимских кипп-ушанок, дрожащих сквозняком животного танца на распятых плечиках света под удушливым шелковым потолком.
— Донт фол, донт фол, май фриендэ!
Распихивая пол руками. Причем, со всех сторон.
Третья нота духов.
Пока не уткнулась в живот обожравшемуся голиафу на перекрестке, орущему:
— Бубликк! Карашо!
И собрав всю силу — отклеить, выцедить себя из толпы в подворотню, переулок, дверь, шкап, гроб — все равно куда.
Почти упав. Почти. Почти. Зависнув носом над развалом, прилавком, биваком. Где — уже запретное оружие — нос добивают из всех орудий греческим огнем (рецепт давно утерян). Где флакон? Что это? Как они это делают? И, тут посреди гор специй — решительно сорочьим взглядом выцепив — обалдев от десертной красоты — горний хрусталь, синий и карий, и нежно фисташковый, припорошенный томной пудрой — в который — выбрала небесно голубой — тут же впилась, вгрызлась зубами, приняв за кристаллизованный подкрашенный сахар. Вызволив зубами, добыв, активизировав, распечатав — почти невыносимый по интенсивности блаженства запах, оказавшийся в тайном союзе с абсолютно запредельной несъедобностью! Канифоль? Крашеная смола? Что это?! Я иду дальше — и уже можно идти по невозможным улицам — и занюхиваю свои же ладони — перебивая внешний агрессивный поток — втягивая запах-вкус-цвет своего кристального трофея и все, что с ним вместе кристаллизуется из воздуха — втягивая и вмещая в себя все это — до одури в висках. Позже долго отчищала зубы, как кадило.
И тут навстречу — какой-то арабский худосочный, виляющий, как сухопутная водоросль, юродивый. Как приклеился ко мне! Я прошла его — не глядя и не отвечая — так нет! — он развернулся, и припустил за мной трусцой. Скачет за мной, догнать не смеет, но и не отстает, и подвывает:
— Эй! Э-эй…
Я круто разворачиваюсь. И иду в противоположную сторону. Хотя мне и не туда. Хотя я и сама уже не знаю, куда мне. Юродивый опять за мной! Разворачиваюсь еще раз. Вокруг своей оси. Кручусь. Делаю шаг. Куда? Туда! И случайно наступаю ему на ногу. Этому юродивому! Каблуком. Ёлки! Ну сам напросился!
Он отскакивает. Визжит. Картинно, наглец. Я же знаю, что ему не больно. Так, пококетничать решил. И вдруг оказывается никаким не арабским юродивым, а крошечным поэтом Лёвой Рубинштейном в круглых очках. В переходе под Тверской.
И визжит на меня:
— Девушка! Вы что себе позволяете?! Вы кто такая! Я вас не знаю! Как вы смеете!
Я отнимаю руки от лица — и говорю:
— Лёва! Как я рада вас видеть!
— Да?! И отдавить мне ногу?! Вы кто такая?! Вы что о себе думаете?!
Прекраснейше заорал! Вскидывая руки, растопырив драматично пальцы!
Потом говорит мне, без всяких уже попреков:
— Это — что! Подумаешь — нога! Вы не представляете, какое я сейчас только что страшное объявление на стене прочитал! «Избавлю от живота. Надежно. Дешево. Навсегда!» И телефон! На отрывных листках! Ужас! Русские люди старославянского языка, похоже, никогда не знавали!
А я ему в ответ:
— Лёва, а вы не представляете, где я только что была! То есть, откуда вы меня только что выудили своим визгом! У меня было полное ощущение, что я бегу по Дэвид стрит в Старом городе, в самый первый свой приезд в Иерусалим. Вы уж извините, — говорю. — Я людей вообще почти не замечаю, когда в толпе. Какой-то защитный рефлекс срабатывает. Хожу как в шлеме VR 3D.
Лёва мне, сделав важную мину:
— Ну уж, тогда, так и быть: наступайте на здоровье. Когда вам вздумается. К вашим услугам.
А я ему:
— Самое смешное, — говорю, — что вы у меня в моей виртуальной реальности полностью совпали с арабским юродивым. Он теперь каждый раз, в каждый мой приезд в Иерусалим, откуда ни возьмись выскакивает из какого-то проулка, умудряется вспомнить меня — и бегает за мной, изображая, как я ладони нюхала, и дразнится мне вслед: «Where is the incense? Where is the incense?» Позорище!
Ну и мы расстались с Лёвой. Он пошел дальше, в глубь перехода. Гном. Бородатый.
Андрей всю эту сцену с интересом пронаблюдал с приличного отдаления. Что, в общем-то, было с его стороны благородно: если б Андрей, с его габаритами, подошел вдруг к нам и встал рядом с Лёвой, Лёва бы вообще себе показался Алисой после первого гриба!
Вынырнули — там уже у нас, у арки, аварийка стояла со специальным рифленым сытым хоботом. Ручьев уже не было. Гондольеров тоже. Малые жертвы мелиорации.
The Voice Document has been recorded
from 20:45 till 21:17 on 18th of April 2014.
Короче — то-о-лько дошла до квартиры — после этого-то непростого, согласись, марш-броска — то-о-олько с Андрюшей распрощалась — эсэмэс кликнуло! Я уже мычу от злости, думаю: от тебя опять! Ан нет! «Will be there in 5 min! David». Думаю: ёлки! Как же я могла забыть! Фотосессия же! Еще ж неделю назад назначена! Сейчас же уже этот француз, то ли немец, фотограф припрется! Фоткать для интервью, которое я на прошлой неделе ужасно интеллигентному и ужасно занудному немцу для какого-то ужасно интеллектуального их журнала давала. Фотограф этот крайне туманно мне все про французо-немецкость свою объяснил в и-мэйле, ох туманно. Просил, умолял встретиться засветло — говорит: «Я не люблю искусственного освещения». Ага, думаю: сейчас он у меня получит — все безыскусственное — и освещение, и бардак в квартире, и вот эти вот пакеты с мусором у двери, блин, ну конечно опять забыла взять вынести — и в урну на Тверской незаметненько бросить, когда мы на улицу с Андрюшей шли! А в мусоропровод — вот ни за что! — не пойду: удивительнейшее сочетание запаха, отсутствия света — тактильных увечий от грязной ручки мусоропровода — и сквозняка из выбитой форточки. Стою, одной рукой ресницы сажей мажу, другой — провиант вытряхиваю в холодильник. А сама думаю: может, хурму хотя бы, думаю, успею сожрать, пока он не пришел? Как же, думаю, жрать-то хочется! А?! А вместо этого сама этим мерзким, дихлофосом пахнущим лаком хайр перед зеркалом засэйвливаю — ну так, чисто из солидарности к фотографу. Губы, думаю, красить не буду — обойдется. Потому что с губной помадой я почему-то всегда выгляжу как девушка легкого поведения с Тверской, ага, из Найт-флайта. Думаю… Впрочем, ничего уже больше подумать не успела — слышу: скребется уже там кто-то под дверью, звонок нашаривает — умудрился как-то впереться в подъезд хвостом за кем-то, даже не позвонив мне в домофон!
Прицелилась в глазок: оба-на! Думаю: Это что ж у меня — такой коэффициент искажения в рыбьем глазе, что ли?! Это ж рельса какая-то, а не фотограф!
Открываю дверь — и правда! Фокус чуть сзиповался, но все-таки задел башкой за притолоку, прозудел «шайсэ» вместо «добрый день рад вас видеть» — и заходит до неприличия долговязый лыбящийся во все зубы лохматый оболтус. Не вмещающийся по вертикали в кадр дверного проема.
Голова где-то там на антресолях гостит. Во, думаю! Идеальный формат для моей квартиры с четырехметровыми дореволюционными потолками — обживать неосвоенные вертикальные пространства.
Длиннее водителя Андрея даже! Лохматый, короче, смазливый олух. Двух с лишком метров и двадцати с крошечным хвостиком лет. Крайне, крайне худенький при этом. Джинсы как на скелете болтаются. Ага, ревнуй, любимый. Пока ты там борешься с очередными переменами блюд и жопочасами в ресторанах и нарастающим курдючком.
Я смотрю на него — и думаю… Нет, совсем не то, что ты подумал, милый. Думаю: если через четверть часа он не уйдет и не оставит меня наедине с фруктами — все, кирдык.
Говорю ему прямо в прихожей: «Вы скоро вообще отвалите?» Нет, ну этого я ему не сказала, разумеется — только про себя так произнесла. Ты ж меня знаешь — я ж страшно вежливая.
— Вы, — говорю, — вообще, кто — француз, все-таки — или немец? Я так и не поняла, — говорю, — в вашем лиричном и-мэйле.
