И все бы хорошо, но третьего дня Котан пропал. Хранители тела кота были немедленно отлучены от Подсобки, но ситуацию это не спасало. В ту же ночь полчища оголодавших серых тварей ворвались в храм и стали в нем бесчинствовать, как крестоносцы в поверженном Константинополе. Уже в день пропажи кота кто-то стукнул на волю, и без промедления от бандитов прилетела малява, в которой братва выражала свою глубокую обеспокоенность пропажей эксклюзивного домашнего животного, и в случае безвозвратной потери их кормильца требовала громадную денежную компенсацию.
Котана искали в двадцати отрядах и нигде не находили. Оставался последний – 21-й, за редким исключением (Дурак) община сходилась во мнении, что именно опущенные закрысили кота, а найти у них что-либо практически невозможно – чушки знали канализацию «Ветерка», как свои пять пальцев, и могли спрятать там не кота – чёрта.
В отношении дальнейшей судьбы хвостатого спасителя община разделилась пополам. Одни – их можно было назвать оптимистами – верили, что Милостивый Котан жив и скоро через третьих лиц петухи потребуют за него выкуп чаем и сигаретами. Пессимисты же считали, что пидарасы украли кота из мести за якобы убитого якобы Игорьком якобы Степана – убили и съели, разумеется, предварительно изнасиловав.
Допытываться у опущенных правды было делом пустым, их можно только бить и бить, до тех пор пока Котан не будет возвращен – живой или тушкой. Но карательную операцию пришлось отложить из-за планового приезда монахов.
Во время последней бурной дискуссии о том, как следует покарать котокрадов, а, скорее всего, и котоедов, Игорёк молчал, но, когда община обратила на него свой внимающий взор, произнес загадочную, озадачившую всех фразу:
– Карать будем не мы, а нас…
Просто случайно совпало: Хозяин, он же начальник ИТУ 4/12-38 Марат Марксэнович Челубеев, находясь в своем служебном кабинете, направлялся от стола к окну, чтобы открыть форточку, так как после затянувшейся на два часа пятиминутки воздух в помещении сгустился и протух, и, глядя в окно, увидел, что мотоцикл с монахами, которые должны были сегодня приехать в возглавляемое им исправительно-трудовое учреждение, движется не к церкви, как обычно, а – сюда, к административному зданию. (Челубеев никогда не называл место своего служебного пребывания Белым домом и запрещал так называть его подчиненным, усматривая в этом распространившееся в последнее время низкопоклонство перед Америкой.) Чуть погодя, мотоцикл скрылся из вида, но звук заезженного двигателя был хорошо слышен, он делался громче, еще громче и, чихнув вдруг где-то совсем рядом, замолк.
Челубеев остановился у окна, заглянул вниз и увидел, что у скрытых бетонным козырьком ступеней крыльца стоит «Урал», а на нем восседают монахи. Удивляясь и недоумевая, Марат Марксэнович наблюдал за происходящим: вот бородатый крестится, встает, расправляя широченные плечи, топочет сапожищами по земле, словно проверяя ее надежность, соединяет на груди две своих бороды в одну, снова крестится и спрашивает что-то у сидящего в коляске толстяка, который не может сам оттуда вылезти, так как на коленях его лежит туго набитый мешок. Толстяк не отвечает, растирая рукавичкой замерзшее лицо так, что щеки трясутся, тогда бородатый одной рукой хватает мешок за горловину, без видимых усилий поднимает его и ставит на землю, после чего снова что-то спрашивает, но толстяк снова не отвечает – сняв рукавицу, он щупает пальцами побелевший кончик своего носа и спешно его разминает, как разминают застывший комок пластилина. На коленях толстяка, закрывая живот и грудь, стоит предмет, внешне щит напоминающий, – большой обернутый мешковиной и перевязанный крест-накрест бельевой веревкой прямоугольник. Бородатый берет его за край, пытаясь поднять, но неожиданно это не удается.
– Да пусти же, отец! – укоризненно восклицает он, да так громко, что и Челубеев за закрытыми окнами слышит. Видимо, толстяк все же отпускает с внутренней стороны веревку, за которую так крепко держался, щит взлетает над его головой, и бородатый бережно кладет его сверху на мешок.
А через мгновение из-под козырька крыльца, как две курицы, раскрылетясь, Людмила Васильевна с Натальей Васильевной вылетают и кидаются к бородатому руку его целовать. Со стороны это выглядело так комично, что Челубеев прыснул смехом, – в последнее время он воспринимал жизнь трагически, но в мелочах оставался смешлив. Неважное настроение, связанное с приездом в руководимое им учреждение ненавистных священнослужителей, мгновенно улучшилось. Марат Марксэнович распахнул наконец форточку и с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух. А внизу разворачивалась бесплатная комедия: чмок-чмок, чмок-чмок-чмок! – чмокают женщины бородатому дядьке его здоровенную обваренную клешню. Как сидели в бухгалтерии в кофточках-туфельках – так и выскочили на мороз. Придатки простудите, дуры! Или они вам уже не нужны, жены-миноносицы? Это еще летом Светка домой прибежала, сияет вся и прямо с порога:
– Нас сегодня о. Мартирий с женами-мироносицами сравнил.
А Челубеев, хотя прекрасно все слышал, сделал вид, что туг на ухо:
– С миноносицами?
А она в ответ:
– Свинья!
Так и сказала: «Свинья». Челубеев растерялся даже – за неполные четверть века супружеской жизни жена ни разу не называла его этим словом. Разными называла – хлеще, язык у Светки острый, как этот тещин язык, – жало, а не язык, иной раз кажется – раздваивается на конце, но Челубеев никогда не обижался, потому что говорила жена всегда по делу, да так озорно, что сам иной раз про себя восхищался: «Ай да Светка! Ай да жена моя!» А со «свиньей» тогда озадачился, потому что никогда раньше этим словом его не называла. Сравнивала – да, бывало: «Напился, как свинья», но опять же – ласково почти. А здесь безо всякого «как» и без капли юмора: «Свинья!» Марат Марксэнович не понял, но спрашивать не стал – сделал вид, что не заметил, и в бурном течении семейной жизни та «свинья» больше не всплывала.
А «миноносицы» остались! Компотом, что ли, напоили они их тогда, вишневым, что ли… Летом дело было – жарища, пылища, монахи приехали грязные как черти, а навстречу все три – с холодненьким в хрустальном графинчике, вишневый, Светка варила. Компот ее коронка. Мясо жареное и компот. Бородатый выпил и выдал: «Вы как жены-мироносицы». А Челубеев переделал в миноносиц и не раз их потом так называл, даже на общих собраниях коллектива, с удовольствием наблюдая, как у Светки гневно ломаются брови, Людка вертеться начинает, как будто под ее мясистую задницу конторскую кнопку подложили, а Наташка идет красными пятнами.
А вот и их мужья – появляются на крылечке и там же остаются, не решаясь дальше двигаться. И ведь тоже теперь мафия! Его, Челубеева, заместитель Шалаумов Геннадий Николаевич и начальник оперчасти Нехорошев Николай Михайлович – зам и кум. Стоят, жмутся – противно смотреть! А ведь были нормальные мужики! И попить, и попеть, и налево сходить, а теперь ходят как в воду опущенные.
Гудя, как в пустой стакан, в форточку тянул злой простудливый ветер. Челубеев сквозняков не боялся, но недолюбливал, однако следовало еще полить цветок, и, хотя вчера его поливал, лишним не будет – тещин язык воду любит. Челубеев взял стоящую здесь же детскую пластмассовую лейку без ситечка на конце и тоненькой струйкой стал лить воду в горшок.
А женщины от бородатого не отлипают, ногами сучат от счастья.
– Благополучно доехали, батюшка? – спрашивает Людмила Васильевна и от восторга ладошки на груди складывает и разъединяет, складывает и снова разъединяет, а Наталья Васильевна руки в стороны разводит и опускает, разводит и снова опускает:
– Благополучно, батюшка?
– Вашими молитвами, сестры, – отвечает о. Мартирий, задумчиво постукивая носком сапога по переднему колесу мотоцикла.
– Перекувырнулись, два раза-нат! – радостно сообщает о. Мардарий, выбравшись наконец из коляски и счищая с подрясника прилипший ворс от мешковины.
– Как перекувырнулись? – Людмила Васильевна прижимает сцепленные ладошки к пышной груди и не расцепляет, а Наталья Васильевна бьет себя ладонями по узким бедрам и застывает:
– Как перекувырнулись?
О. Мартирий поднимает на о. Мардария укоризненный взгляд.
– Господь с тобой, отец! Что народ пугаешь? Разве это перекувырнулись? Просто набок легли. Вот в позапрошлом месяце правда перекувырнулись, целый час потом по дороге ползали, рассыпанный лук собирали.
О. Мардарий немедленно вспоминает то дорожное происшествие и весело смеется.
– Я уже думал, всё-нат, конец-нат!
– Когда о. Мардарий упал, земля вздрогнула, как при взрыве, – шутит о. Мартирий, внешне оставаясь совершенно серьезным.
Толстяк же смехом заливается, как будто его под мышками щекочут, и, вытирая слезы пухлой ладошкой, пытается передать подробности:
