И вот Гаучо поет, и разворачивается его история: монтаж его отрочества на estancia[207]. Затем приходит армия, его забривают в солдаты. Гонят на границу — убивать индейцев. В то время генерал Рока ведет кампанию по освоению пампы путем массового уничтожения всех, кто в ней живет: селенья превращаются в трудовые лагеря, и все больше страны переходит под контроль Буэнос-Айреса. Мартину Фьерро вскоре это осточертевает. Это противоречит всему, что он полагает правильным. Он дезертирует. За ним высылают погоню, и он переманивает сержанта, командующего поисковой партией, на свою сторону. Вместе они бегут через границу, чтобы поселиться в глуши, жить с индейцами.
Такова Часть I. Семь лет спустя Эрнандес написал «Возвращение Мартина Фьерро», в котором Гаучо продается: снова ассимилируется в христианское общество, отказывается от свободы ради некоего конституционного Gesellschaft[208], который в те времена активно проталкивал Буэнос-Айрес. Очень нравственный конец, но совершенно противоречит первому.
— И что же мне делать? — похоже, недоумевает фон Гёлль. — Обе части или только первую?
— Ну, — затягивает Паскудосси.
— Я знаю, чего хотите вы. Но мне больше пользы от двух фильмов, если у первого будет хорошая касса. А вот будет ли?
— Конечно, будет.
— У такой антиобщественной штуки?
— Но там все, во что мы верим, — возмущается Паскудосси.
— Однако же и самые свободные гаучо в конце концов, знаете ли, продаются. Так уж все устроено.
Так, по крайней мере, устроен Герхардт фон Гёлль. Грасиэла его знает: между ними тянутся линии связей, зловещие узы крови и зимовки в Пунта дель Эсте, через «Anilinas Alemanas»[209] — отделение «ИГ» в Буэнос-Айресе, — и далее, через «Шпоттбиллихфильм АГ» в Берлине (еще одно подразделение «ИГ»), от них фон Гёлль раньше получал скидки почти на всю пленку, в особенности — на своеобразную и медленную «Эмульсию-Б», изобретенную Ласло Ябопом: на пленке этой человеческая кожа даже при обычном дневном освещении неким манером передавалась прозрачной, до глубины в полмиллиметра, так что из-под наружности являлось лицо. Эта эмульсия широко применялась в бессмертном творении фон Гёлля «Alpdrücken»[210] и, возможно, будет фигурировать в «Мартине Фьерро». Вообще-то фон Гёлля завораживает лишь одна сцена эпоса — певческая дуэль белого гаучо и чернокожего Эль Морено[211]. Интересный выйдет структурный прием. С «Эмульсией Б» он сможет вгрызться под кожу соперников, наплывом смонтировать эту «Б» и обычную пленку, будто изображение то в фокусе, то нет, или же применить вытеснение — как же он любит вытеснять! — одно другим сколь угодно хитро. Обнаружив, что шварцкоммандос действительно в Зоне и ведут подлинное паракинематическое существование, не имеющее ничего общего ни с ним, ни с липовыми съемками «Шварцкоммандо», которые он вел прошлой зимой в Англии для Операции «Черное крыло», Шпрингер тотчас зажужжал переменным фокусом туда и сюда в контролируемом припадке мегаломании. Он убежден, что шварцкоммандос как-то вызваны к жизни его фильмом.
— Моя миссия, — объявляет он Паскудосси с глубочайшей скромностью, на какую способен только немецкий кинорежиссер, — посеять в Зоне зерна реальности. Этого требует исторический момент, и я могу лишь служить ему. Для инкарнации неким манером избраны мои образы. То же, что я могу сделать для Шварцкоммандо, я могу сделать и для вашей грезы о пампасах и небесах… Могу снести ваши ограды и стены лабиринтов, могу привести вас обратно в Сад, который вы почти и не помните…
Безумие его явно заразило Паскудосси, который впоследствии вернулся на подлодку и инфицировал остальных. Похоже, того они и ждали.
— Африканцы! — наяву грезил обычно весь такой деловой Белаустеги. — А вдруг правда? Что, если мы на самом деле возвратились — вернулись к тем, какими были, пока не разъехались материки?
— Обратно в Гондвану, — шептал Фелипе. — Когда Рио-де-ла-Плата была прямо напротив Юго-Западной Африки… а мезозойские беженцы ехали на пароме не в Монтевидео, а в Людериц…
План таков: как-то добраться до Люнебургской пустоши и основать небольшую эстансию. Их там встретит фон Гёлль. У зенитных пулеметов грезит сегодня Грасиэла Имаго Порталес. Терпим ли фон Гёлль как компромисс? Платформы бывают и похуже киношек. Удалось ли потемкинским деревням пережить царственный проезд Екатерины? Переживет ли душа Гаучо механику переноса в свет и звук? Или же в конце концов придет некто — фон Гёлль или кто иной — и снимет Часть II, тем самым разъяв грезу на части?
Над головой и за спиной у нее скользит Зодиак, расклад северного полушария, никогда не виденный в Аргентине, гладко скользит, как часовая стрелка… И вдруг по громкой протяженно шарахает статика и Белаустеги вопит:
— Der Aal! Der Aal! — Угорь, недоумевает Грасиэла, угорь? Ах да, торпеда. Ай, Белаустеги так же несносен, как и Эль Ньято, из непонятных никому личных побуждений старается изъясняться только на жаргоне немецких подводников, ну у нас тут precisamente[212] Вавилонская Башня дальнего плавания — торпеда? с чего бы ему орать про торпеду?
А по весомой причине: их подводная лодка только что возникла на экране радара эскадренного миноносца ВМС США «Джон 3. Бяка» (улыбочку, подлодочка!) в виде «скунса», сиречь неопознанной точки, и «Бяка», поигрывая мускулами — это у него послевоенный рефлекс, — уже кинулся на них самым полным ходом. Радиолокационная видимость сегодня изумительна, зеленое радиоэхо «мелкозернисто, как кожа младенца», подтверждает Арахнис Телеангиэкстазис по кличке «Паук», оператор РЛС[213] 2-го класса. Видать до самых Азор. На море мягкий флуоресцентный летний вечер. Но что это на экране — перемещается шустро, от развертки к развертке, ломаное, будто капля света от первоначального импульса, крохотное, однако несомненное, движется к недвижному центру развертки, все ближе…
— Полундраполундраполундра! — верещит кто-то в головные телефоны с nocta ГАС[214], испуганно и громко. Это значит, что на подходе — вражеская торпеда. На камбузе рушатся кофейники, по стеклянной поверхности прокладчика курса скользят параллельные линейки и циркули-измерители, ибо старая кастрюля кренится, совершая маневр уклонения, запоздавший еще к администрации Кулиджа.
Бледный след «Der Aal» нацелен перпендикулярно отчаянному ерзанью «Бяки» по морю примерно у миделя. Но вмешивается наркотик «онейрин» — в виде гидрохлорида. Аппарат, из которого он исторгся, — большой кофейник в столовой команды на борту «Джона 3. Бяки». Проказник матрос Будин — никто иной — засеял сегодняшние угодья гущи сильной дозой прославленного опьяняющег о вещества Ласло Ябопа, раздобытого при недавнем посещении Берлина.
В числе первых исследователи открыли в онейрине свойство временной модуляции. «Она переживается, — пишет Шецлин, — субъективно… э… ну в общем. Скажем так. Это как забивать клинья из серебряной губки — прямо — вам — в мозг!» Посему в нежных отражениях от морской поверхности нынче вечером два фатальных курса пересекаются в пространстве — однако не во времени. По времени они и рядом не оказываются, хе хе. Белаустеги шмальнул своей торпедой в дотемна проржавленную посудину, давно оставленную командой, пассивно несомую теченьями и ветром, однако ночи являющую довольно внушительный череп: уведомление о металлической пустоте, тени, что пугала позитивистов и покрепче Белаустеги. А визуальному опознаванию по маленькому разогнавшемуся импульсу на экранах радара «Бяки» подвергся, как выяснилось, труп — темного оттенка, вероятно, принадлежал североафриканцу, — и расчет кормового 3-дюймового орудия эсминца полчаса расстреливал его в клочья, пока серый военный корабль скользил мимо, поддерживая безопасную дистанцию и опасаясь чумы.
Так что это за море вы переплыли, и на дно какого моря по тревоге уже не раз ныряли, переполненные адреналином, а на самом деле — в ловушке, затурканные эпистемологиями сих угроз, что параноят вас в такую усмерть, в капкане стального горшка, размалываясь в обезвитаминенную кашу в суповом наборе ваших же слов, вашего растранжиренного впустую подводного дыханья? Чтобы в конце концов повылазили и принялись за дело сионисты, понадобилось Дело Дрейфуса: а вас что выгонит из вашей суповой кастрюли? Или уже? Сегодняшние атака и спасение повлияли? Отправитесь ли вы на Пустошь, начнете ли свое заселение и станете ли ждать явленья своего Режиссера?
Под высокой ивой подле канала — в «козлике», в тенечке — сидят Чичерин и его водитель Джабаев, юный шаровой казах, прыщавый, неизменно угрюмый, обычно зачесывает волосы на манер американского соловья Фрэнка Синатры, а в данный момент морщит чело на ломоть гашиша и выговаривает Чичерину:
