Пафос господина Химушкина начал медленно спадать, мысли растекались, дробились. Душевное томление отступило, скандал в сознании утихал. Он по — ворочался на кровати, ища удобное положение. Не вставая, сбросил обувь и накрылся простыней. «Надо чтобы во сне открылось второе дыхание скандальчика, очень хотелось бы! Необходимо менять мир и его самого массового обитателя! Медлить никак нельзя!» Тут его стала одолевать зевота. Химушкин потер несколько вспухшие веки, нажав на пульт управления, выключил свет, положил под голову ладони, зажмурил глаза и, учащенно дыша, засопел.
Через несколько минут он уже спал.
Виктор Дыгало очнулся в куче пищевых отходов. Множество крысиных глазок без малейшего стеснения разглядывали его. Было липко и грязно. Смрад вызывал удушье. Молодой человек попробовал встать, но ноги и руки тонули в рыхлом месиве. Пришлось выползать, а уже потом подниматься. «Грызуны принимают меня за своего, даже не шелохнулись! — усмехнулся Виктор Петрович. — Где вымыть руки, лицо? Я чумазый, вонючий, сам себе противен». Он вышел на бульвар, минул ресторан, даже не взглянув на него, и двинулся к Тверской. Когда понял, что найти колонку воды или туалет в этом месте не удается, присел на краю тротуара и стал протирать руки дорожной пылью. «Хоть липнуть перестанут». Дыгало прошел магазин «Арарат», свернул направо и задумчиво направился в сторону мэрии. На углу Большого Гнездниковского переулка его ногу вдруг придавил чей-то тяжелый ботинок. Дыгало поднял глаза. Перед ним стояли двое милиционеров, один из которых и наступил ему на ногу. «В чем дело?» — удивился Виктор Петрович. — «Откуда такой замухрышка на вечерней столичной улице? Ты из помойной ямы? Из очистной канавы? Пьян? Отвечай!» — пронзительным взглядом милиционер уставился на архитектора. — «Нет, господа, не пьян». — «Документы… Кто ты такой?» — продолжал тот, кто припечатал к асфальту ступню Дыгало. — «Москвич, русский, направляюсь домой». — «Паспорт есть? Каждый может назвать себя москвичом». — Ему было около тридцати лет. Высокий, крупный, широколиций, с бесформенным боксерским носом и тяжелым подбородком. Говорил сильным, глубоким голосом, немного окая. — «Паспорта с собой нет, но я живу на Дмитровком проезде, дом 20, корпус один…» Договорить ему не дали: «Хочу видеть документ, подтверждающий твое заявление». — «В таком случае придется направиться ко мне на квартиру. Паспорт большой, тяжелый, в каком кармане летней одежды его можно носить? В это время года я всегда хожу без документа!» — «Пройдем в отделение». В этот момент второй милиционер направил на Дыгало автомат Калашникова. «Иди, не сопротивляйся, а то прикладом по башке получишь!» — бросил свирепо второй . — Он был моложе напарника, но без знаков отличия. Вытянутое лицо напоминало овечью мордочку, а длинная шея и светлые глаза придавали парню какую-то комичность. — «Мне недосуг с вами по отделениям гулять. Дайте пройти. Вот вы, судя по выговору, не москвич, — обратился он к тому, чей ботинок продолжал стоять на его ноге. — Вы приезжий, а я местный житель! Давайте разойдемся…» — попытался улыбнуться Дыгало. «Слышал? Следуй за нами! При сопротивление тут же наручники наденем! А в отделении рожу разобьем», — первый милиционер скрутил Дыгало руку и потащил его за собой. — «Я же не сопротивляюсь, руку-то отпусти», — отчаянно выкрикнул Виктор Петрович. «Следуй, говорят, за нами. Малейшее неповиновение — обвиним тебя в сопротивлении власти. Тут уже срок! Понял?» Дыгало промолчал. Первый милиционер отпустил скрученную руку и пошел рядом с ним. Второй подпер спину дулом Калашникова. — «Вонь от тебя кислая, гадкая. Что, на помойке живешь?» — бросил с презрением первый . — «Ага, бомжи все там ночуют! Их дом — улица. Но чтобы так воняло? Ты не в дерьмовой яме побывал? — ухмыльнулся второй , прикрывая пальцами нос. — Скажу я тебе, Сашка, — обратился второй к первому , — хоть вонь невыносимая, но больно знакомая. У нас в селе на каждом подворье в свинарнике такой же запашок стелился. Мне даже казалось, что свинья лишь при таком мерзком смраде в весе прибавляет», — вспыхнул он неожиданно. — «А у нас в деревне и свиней-то не было. Я только в армии на второй год службы после сержантского звания свинину попробовал. Хороша еда, да не часто ею баловали. А у вас как?» — с какой-то грустью спросил первый . — «А в нашем доме лишь птица была. Да отец рыбу с реки таскал, правда, чаще не рыбу, а рыбешку. А если кто скотину или свиней забивал, то везли прямо на рынок в Вологду. Наличку хотелось видеть. Других-то источников нет. Я и в армии ее не попробовал. А сейчас, когда мясо ем, то без понятия, от кого оно. А зачем интересоваться? Я ведь на вкус не смотрю, кусками заглатываю. Мне что картошка, что мясо, что макароны, что гречка — все на один вкус. Мне бы желудок утихомирить, чтобы песни не пел. А то с голодухи иногда так забурлит, что тошно становится». Он обернулся к Дыгало: «А ты, бомж бесполезный, торопись, нам еще парочку таких беспаспортных оборванцев для плана в отделение доставить надо. Давай, давай, поторапливайся. Тебе-то на нарах спать все лучше, чем в навозной канаве…» — «Где они в Москве только помойки находят? — удивился первый . — Вроде в городе все цивильно, а от этого такая жуткая вонь…» — «Давно известно, свинья свою лужу всегда найдет!» — поддакнул второй .
У входа в отделение милиции стояли несколько офицеров. Они смотрели друг на друга отсутствующими взглядами, казалось, ничего, кроме злобного безразличия, не испытывая. Когда двое постовых подвели задержанного, один из офицеров, с красной повязкой на рукаве кителя, мрачо заметил: «Что за гадкое чудовище вы доставили? Несет как из помойной ямы. Этого чумазого я в отделение не пущу». — «Что ж нам с ним делать? При нем никаких документов. А согласно поставленной перед дежурством задаче…» — «Брось, сержант, говорю, не пущу, — с досадой бросил офицер. — Точка! Ты хочешь, чтобы у нас тут все дерьмом пропахло? Начальник и вас, и меня прогонит к едрени фени! Столько денег вложили в ремонт. А женский коллектив? Разнесет меня на куски как изверга. На свои крема и парфюмернию они тратят две трети зарплаты. Не пущу!» — «А без приказа его отпустить мы не имеем права! Прикажите — и пусть опять шагает себе в яму!» — предложил первый . — «Тогда берите швабру, щетку, ведро воды, жидкость для мытья, заведите его за угол и мойте. Когда просохнет, передам его дознавателю. Не раньше. Убирайте его! Да побыстрее!» — раздраженно прокричал дежурный. «Как приятно слышать, что человек для них ничто. Ноль, дурнопахнущая материя, — пронеслось в голове у Дыгало. — Я готов поклясться, что на всю жизнь останусь ярым противником всего человеческого!» — «Пошел, пошел за угол», — второй прикладом подтолкнул Виктора Петровича. «Искал воду, чтобы помыться. Сейчас станут драить меня шваброй. Любопытно! Я для них — пол загаженного туалета! Заваленный нечистотами унитаз. Среди гомо сапиенсов каждый может считать другого кем угодно — от куска дерьма до слитка золота. Но чаще всего на устах все же дерьмо! Унизить ближнего, оскорбить — это так по-людски! Браво! Меня и эта их манера воодушевляет на радикальный поступок!» — подумал молодой человек и покорно завернул куда ему указали.
Второй поставил Калашникова к стенке здания, на дуло повесил фуражку, засучил рукава форменной рубахи, подвернул брюки и вошел в здание. Первый остался с задержанным. «Тебя теперь мыть придется. Или сам справишься?» Дыгало не ответил. А молчание раздражало сотрудника правопорядка. «Я так и думал, преступники все лентяи. По нашей ориентировке ты похож на вора мобильных телефонов, грабящего одиноких женщин. После стирки следователь тобой займется. На два-три года пойдешь в колонию. Как, а?» — с издевкой спросил он. Виктор Петрович промолчал. Тут появился второй с полным набором уборочного снаряжения. В ведре было разведено моющее средство. «У нас мало времени, — бросил он первому. — Нам велели идти к Думе. Там намечается какая-то ночная акция. Эй, сука, закрывай глаза! — с ненавистью гаркнул он на Виктора. Второй, не мешкая, намочил швабру в ведре и начал с головы. Потом перешел на одежду, брюки, ботинки. Он тер молодого человека очень старательно, как матросы драят палубу. Временами впадал в раж. То три минуты тер левое ухо, безудержно хохоча. То истязал дыгаловский зад, то нос. Дыгало все было нипочем. «Может, он захотел мозги мне промыть? — презрительно думал архитектор. — Чтобы любовь к человечеству проснуласт! Напрасный труд! У тебя ничего не выйдет! Впрочем, они как-будто знают о моих планах. Моют прямо как перед смертью! Поэтому меня эта церемония нисколько не раздражает. Я бы сказал, даже немного веселит». — «Ну, что сержант, по-моему, все о, кей! Мы его выскоблили как в стиральной машине. Я подпишу ордер на задержание и сдам дежурному. А потом двинем к Думе. Демонстранты обычно чистые… Надеюсь, ночью не придется работать со шваброй». — «Вы подождите, пока он высохнет! — нахмурился помощник дежурного. — У меня лишних людей нет, чтобы его на просушке охранять!» — «Это твои проблемы, мы вам задержанного сдали. А теперь у нас задача охранять Думу. Ты понимаешь, какое это поручение? — усмехнулся первый . — Так что пока!» — «Постой, а где задержанный?» — «Весь мокрый стоит за углом офиса». — «Как он, не сбежит?» — «Бог знает, вроде смирный, только к нам он уже никакого отношения не имеет. Мы сдали задержанного! И ушли!» Помощник дежурного выбежал за угол. У замызганной скамейки одиноко стоял молодой человек. С него стекала вода, пузырьки мыльной пены бесшумно лопались в теплом вечернем воздухе. — «Сколько тебе еще сохнуть?» — строго спросил помощник дежурного. Виктор Петрович не ответил. «Как минимум часа два, — прикинул милиционер. — Пусть сохнет, куда денется. Забор, правда, невысокий…» — «Обещаешь, что не сбежишь? — опять обратился, повысив голос к Дыгало. — Ведь все равно поймаем. Тогда тебе башку разобьют… Вроде спокойный, даже какой-то контуженый».
