Д. Томас - Арарат

Мы с Анной отправляемся в ее каюту, и там, предприняв чудовищное усилие для того, чтобы заменить реальность фантазией, я занимаюсь с нею любовью. В мои руки впиваются то острые ее тазобедренные кости, то лопатки. Она содрогается в оргазме, нежность ее переходит в дремоту и наконец в сон. Когда она начинает дышать глубоко и размеренно, я беру ее за палец и пытаюсь снять кольцо. Но оно сидит слишком плотно, мои осторожные усилия будят ее, и она ошибочно понимает их как призыв к повторению: сонно улыбаясь, она раскидывает свои костлявые ноги.

Засыпаю на несколько часов. Когда просыпаюсь, встаю и брожу по палубе, небо и море свинцового цвета. Воспоминания о дурных снах, о годах молодости, когда я жил с теми, кого любил, – отвратительная встреча с Финном – холодная тяжесть моря и облаков – все это действует на меня очень дурно. Более чем дурно – доводит до ужаса, до кошмара.

На пассажиров, укутавшихся в пальто и шарфы, нахлобучивших шляпы, налетают резкие порывы ветра. Я же задыхаюсь от жары и обливаюсь потом. Глотаю ледяное пиво, но по-прежнему мечтаю разлечься на айсберге, на который кто-то взволнованно указывает, – тот величаво проплывает на горизонте.

Но этот день приносит облегчение – все благодаря замечанию, брошенному вскользь напичканной анаболиками черной метательницей диска, явившейся ко мне, чтобы сделать укол. Я тут же, экспромтом, нахожу решение для задачи с кольцом. Она говорит о своей новой подруге, спортсменке из Турции, которая в отчаянии. Ей предложили стипендию в Техасе, но отказали в выдаче визы – на основании обвинения (несправедливого) в применении допинга. Несмотря на это, она отправилась в плавание, надеясь как-то договориться, дать взятку или расплатиться натурой; однако представитель иммиграционной службы, находящийся на корабле, подтвердил, что она ни в коем случае не будет принята.

Я сказал чернокожей девушке, что могу предложить ее подруге способ решения проблемы. Дело в том, что у меня двойное – советско-американское – гражданство. Мои родители после революции эмигрировали в Новый Свет, но в 1930 году вернулись обратно. Мне было полтора месяца от роду, когда мы плыли домой. Мое первое воспоминание связано то ли с околоплодными водами, бурлящими вокруг меня, то ли с Атлантическим океаном – не знаю точно, с чем именно. Если турчанка и я поженимся, им придется принять ее. А когда она окажется там, говорю я чернокожей девице, мы можем отправиться в Рино, в Мексику или куда-нибудь еще и получить развод. Платы мне не нужно, достаточно возмещения затрат на проезд и проживание.

Кубинка обещает передать мое любезное предложение своей подруге и через пару минут возвращается, чтобы сообщить: оно с благодарностью принято. Я счастлив слышать, что она не мусульманка, – не нужна мне жена, у которой все прикрыто. Представляется бессмысленным медлить с заключением брака, и я спешу к капитану, где улаживаю все дело. Никаких затруднений не возникает.

Анна поначалу сильно расстраивается, когда я сообщаю ей обо всем, но понимает, что это только формальность и продлится не дольше недели. Она считает, что я совершил истинно христианский поступок. Ее слова вызывают у меня улыбку. Говорю ей, что это именно она поступает истинно по-христиански, ведя себя столь благородно, и тут же прошу еще об одной жертве. Странно выглядело бы, если бы она продолжала носить мое кольцо, когда многие пассажиры узнают, что я женюсь на турчанке. Это могло бы даже помешать успеху нашего плана, поскольку офицеры иммиграционной службы приучены к подозрительности. Брак должен выглядеть совершенно законным. Да, Анна это понимает. Она понимает также, почему я беспокоюсь о безопасности кольца и хочу хранить его у себя. Ей не хочется расставаться с залогом нашей любви, но все же она снимает кольцо и отдает его мне.

В знак благодарности я покупаю ей флакон духов в магазине, готовом снабдить пассажиров решительно всем – от тиар до тампонов. Там остается только три обручальных кольца, и я покупаю наименее дорогое. Надеюсь, что повезет и оно придется впору.

Свадебная церемония проводилась в кают-компании. Было это под вечер, близилось время коктейлей. Присутствовали Анна, могучая кубинка и Финн, которого я попросил быть своим дружкой. Облачившись в добротный костюм из ткани в тонкую полоску, он с достоинством исполнял свою роль. Я надел свой единственный костюм, серый и заурядный, сорочку и галстук. На Анне было красное платье, и выглядела она чудесно. Турчанка – статная, смуглая, с ореховыми глазами – надела голубой брючный костюм и сандалии: достаточно привлекательно, но не вполне уместно для свадьбы. Когда мы пожимали друг другу руки, она поблагодарила меня без тени улыбки. Ее брючный костюм и немногословность навели меня на мысль, что она феминистка. Эта турецкая феминистка, щеголяющая в брюках, размышлял я, возможно, менее всех прочих подходит здесь на роль невесты. До меня уже дошла вся ирония того обстоятельства, что я, собирающийся остановиться у американской армянки, прибуду к ней с женой-турчанкой. Но это не имело никакого значения.

Затруднительно, что я не знаю ее по имени. Я часто забываю имена, будучи впервые представлен, а спрашивать позже кажется тупостью. Я надеялся узнать, как ее зовут, во время церемонии, но это трудное имя, и я снова упускаю его. А когда мы расписываемся в журнале регистрации, оказывается, что почерк у нее столь же неразборчив, сколь мой собственный.

Мне приходится отвести Финна в уголок и прошептать:

– Как зовут мою жену?

– Наири, – отвечает он, улыбаясь и обдавая меня гнилостным дыханием. – У армян это древнее царственное имя.

Я слегка обескуражен этой новостью: оказывается, моя жена армянка; хотя, конечно, осознаю, что в Турции все еще проживает небольшое количество армян, точно так же, как немного евреев по-прежнему можно найти в Германии.

Она почти не говорит по-русски, и наша первая попытка поговорить оборачивается плачевной неудачей. Это происходит на приеме с шампанским, на котором очень любезно настоял Финн и, мелькая в своем костюме, очень быстро устроил. Пока девушки пудрят носики (хоть я и сомневаюсь, что нос Наири когда-либо видел пудру), я тихо объясняю старику природу нашей женитьбы.

– Вам следовало сказать мне об этом раньше, – говорит он, – Я мог бы помочь ей въехать, не ввергая вас во все эти хлопоты. Я знаю несколько нужных людей.

Далее он говорит – и это заставляет меня нахмуриться, – что может случиться так, что развестись быстро будет непросто:

– В большинстве стран требуется определенный минимум длительности брака, прежде чем будет дано разрешение на развод. Говорю вам, исходя из собственного горького опыта.

Я смываю эту тень большим количеством шампанского, за которым следует ассорти из напитков покрепче.

Внезапно я чувствую тошноту и едва не задыхаюсь в продымленной комнате – по большей части это, конечно, мой собственный дым. На палубе спустя несколько минут мне становится лучше. Несколько раз обхожу корабль по кругу. Как это славно – быть в одиночестве и вдыхать мягкий и свежий, пропитанный солью воздух. Млечный Путь сегодня выглядит необычайно торжественно. Тишина зачаровывает. Я вспоминаю о своем обещании не влюбляться и не позволять себе впутываться в этом путешествии ни во что такое. Начинаю хихикать – сначала тихонько, но вскоре уже просто кудахтаю: приступ смеха, короткая пауза и новый приступ. И хотя мое положение кажется намного сложнее, этим смехом я его как бы упрощаю. По крайней мере, так я себе говорю.

Но когда смешки мои иссякли, я облокотился на поручень и погрузился в бескрайнюю депрессию. Вот я и попался, в очередной раз. Однообразно бурлящие темные воды – вот по какому образцу устроено мое существование. Клочья пены складываются в слова стихотворения Блока, которое я знаю наизусть…

Мне ничего не стоит перелезть через поручень и броситься в море. Но, сделай я так, какой бы в этом был прок? Разве все то же самое не случится еще раз? Но вот что вселяет ужас неизмеримо больший: возможно, я уже умер и все, что происходит, это только сны, даруемые смертью?

Опять не могу заснуть, опять становлюсь жертвой этой русской болезни. Что меня больше всего беспокоит, так это непредсказуемые приступы, при которых невозможно вздохнуть. Но случаются еще и какие-то взрывы в черепе, где-то между ушами. На этот раз даже мастурбация не дает мне расслабиться. Фотография, что так помогла накануне, – пышные ягодицы, обтянутые поясом, округлость которых подчеркивается тем, что их пересекают красные подтяжки для чулок, ягодицы, немедленно вызывающие в памяти упитанные зады французских танцовщиц, исполняющих канкан, влажная темно-алая расщелина в обрамлении спутанных черных волос, мужской язык, устремленный к набухшему багровому бугорку клитора, но по какой-то причине не могущий до него дотянуться и, по-видимому, испытывающий танталовы муки, – сегодня она не могла достаточно меня возбудить. Ничего удивительного, она уже слишком знакома. К тому же и цвета чересчур яркие. Англичане получают порнографию из Скандинавии, которая почти так же чопорна, как Советский Союз. Сколько усилий, чтобы пронести на борт пару журналов (один для таможенника), – и чего ради?