Патрик Модиано - Маленькое чудо

Свет почти гаснет. И вдруг во вновь вспыхнувшем луче прожектора появляется женщина в желтом пальто, такая, какой я увидела ее в метро. Она медленно идет к краю сцены. Ксилофонист с напомаженными усиками бешено стучит молоточками. Она поднимает вверх руку, приветствуя публику. Но никакой публики нет. Есть лишь несколько мертвецов за столиками, набальзамированных и недвижных.

— Да, — сказала я. — Скорее всего, из «Небытия».

Она спросила, можно ли потушить лампу, стоявшую с ее стороны на тумбочке.

Неоновая вывеска гаража отбрасывала на стену над нами привычные отсветы. Я закашлялась. Она придвинулась ко мне. Я положила голову ей на плечо. От прикосновения к мягкому, нежному меху тревога и черные мысли отхлынули. Маленькое Чудо, Фальшивая Смерть, Немка, желтое пальто… Вся эта жалкая бутафория относилась к чьей-то чужой жизни. Я отшвырнула ее прочь, как слишком тяжелые доспехи, которые долго и не по своей воле носила и в которых задыхалась. Она коснулась губами моего лба.

— Мне не нравится ваш кашель, — сказала она тихо. — Вы, наверно, простыли в этой комнате.

Так оно и было. Надвигалась зима, а еще не включили центральное отопление.

Она ушла рано утром. В тот день я должна была ехать в Нёйи сидеть с девочкой. Около трех часов я позвонила у дверей дома Валадье. Мне открыла Вера. Она явно удивилась, увидев меня. У нее был такой вид, словно я ее разбудила и она одевалась наспех.

— Я не знала, что вы приходите по четвергам тоже.

А когда я спросила, дома ли малышка, она ответила, что нет. Еще не вернулась из школы. Хотя был четверг и школа не работала. Она объяснила, что пансионерки по четвергам играют днем в школьном дворе и она с ними. Я обратила внимание, что Вера Валадье никогда не называла дочь по имени, как и ее муж. Говорили про нее «она». А когда хотели к ней обратиться, просто спрашивали: «Ты где? Чем ты занята?» Не произнося имени. После стольких лет и я уже не могла бы сказать, как ее звали. Я забыла и теперь сама не уверена, знала ли это когда-нибудь.

Она провела меня в комнату на первом этаже, где месье Валадье обычно говорил по телефону, сидя на краешке стола. Почему она оставила дочку в школе с пансионерками в свободный день? Я не удержалась и задала этот вопрос.

— Но ей нравится играть там по четвергам…

В свое время моя мать тоже говорила нечто подобное, причём как правило в тех случаях, когда я бывала в таком отчаянии, что хотелось понюхать эфира.

— Вы можете сходить за ней сейчас… А если нет, то она прекрасно дойдет сама… Извините, ничего, если я покину вас на минутку?

Ее лицо и голос выдавали смятение. Она быстро вышла, оставив меня в комнате без единого стула. У меня возникло искушение сесть, как месье Валадье, на его стол. Массивный письменный стол светлого дерева, с кожаным покрытием и выдвижными ящиками, по два с каждой стороны. Сверху ни одного листочка бумаги, ни одного карандаша. Только телефон. Вероятно, месье Валадье убирал все свои бумаги в ящики. Я не смогла победить любопытство и стала выдвигать ящик за ящиком. Они были пусты, все, кроме последнего, где валялось несколько визитных карточек на имя Мишеля Валадье, но адрес там стоял совсем другой.

С лестницы донесся шум ссоры. Я узнала голос мадам Валадье и была поражена, что она говорит такие грубости, хотя тон ее временами звучал жалобно. Ей отвечал мужчина. Они прошли мимо в дверном проеме. Интонации мадам Валадье смягчились. Теперь они разговаривали в вестибюле, очень тихо. Потом хлопнула входная дверь, и из окна я увидела удаляющегося молодого человека, темноволосого, невысокого, в замшевой куртке и шейном платке. Она вернулась в кабинет.

— Извините, что оставила вас одну…

Она подошла ближе, и я поняла по ее взгляду, что она хочет о чем-то меня попросить.

— Вы не могли бы помочь мне прибрать?

Она повела меня к лестнице, и я поднялась следом за ней на второй этаж. Мы вошли в огромную комнату, в глубине которой стояла очень широкая низкая кровать. И никакой другой мебели. Кровать была не застелена, на ночном столике поднос с двумя фужерами и откупоренной бутылкой шампанского. Пробка лежала посреди комнаты на сером паласе. Сбившееся одеяло свисало на пол в ногах кровати. Простыни были скомканы, подушки раскиданы, среди них валялись чулки, комбинация и мужской шелковый халат темно-синего цвета. На полу пепельница, полная окурков.

Мадам Валадье распахнула оба окна. В комнате стоял тяжелый неприятный запах — смесь курева и духов, запах людей, которые много времени провели в закрытом помещении, лежа в постели.

Она схватила синий халат, сказав:

— Это надо убрать в шкаф к мужу.

Потом вернулась и спросила, не помогу ли я ей застелить постель. Она так порывисто и торопливо расправляла простыни и одеяло, словно боялась быть застигнутой врасплох, я едва поспевала за ней.

Она засунула чулки и комбинацию под подушку. Наконец мы натянули покрывало, и взгляд ее упал на поднос.

— Забыла…

Она взяла бутылку с фужерами и открыла стенной шкаф, где стояла обувь. Я никогда не видела столько обуви сразу: лодочки всех цветов, мягкие туфли без каблука, сапоги… Она задвинула бутылку и фужеры в верхнее отделение и закрыла шкаф. Как человек, к которому вот-вот нагрянет полиция и он спешно прячет улики. Остались пепельница и пробка от шампанского. Я подняла их с пола. Она взяла у меня и то и другое и направилась в ванную, оставив дверь открытой. Послышался шум спускаемой воды.

Она странно смотрела на меня. Явно хотела что-то сказать, но не успела. В открытые окна мы услышали шум мотора. Она высунулась. Я стояла прямо у нее за спиной. Внизу месье Валадье вылезал из такси. В руках у него был саквояж и черный кожаный портфель.

Когда мы спустились его встретить, он уже говорил по телефону, сидя на письменном столе, и помахал нам рукой. Потом повесил трубку. Мадам Валадье спросила, как он съездил.

— Не то чтоб очень хорошо, Вера.

Она задумчиво кивнула.

— Но все-таки ты успокоился?

— В целом да, но кое-что меня смущает.

Он повернулся ко мне и улыбнулся.

— У нее нет занятий сегодня?

Он говорил о дочери, но, по моему ощущению, его это совершенно не интересовало, он спрашивал из вежливости по отношению ко мне.

— Я оставила ее в школе с пансионерками, — сказала мадам Валадье.

Месье Валадье снял темно-синее пальто и бросил на саквояж, стоявший на полу у письменного стола. Жена сообщила ему, что я хочу сходить за девочкой в школу.

— Знаете, она прекрасно может и сама дойти…

Голос его звучал мягко, и он продолжал улыбаться. В общем, он смотрел на вещи так же, как его жена.

— Мы собирались поговорить с вами насчет нашей дочери, — сказала мадам Валадье. — Она хочет собаку.

Месье Валадье по-прежнему сидел на столе. Он качал ногой. Интересно, на чем сидели посетители, которых он принимал в этом кабинете? Может, он ставил для них раскладные стулья? Но у меня было впечатление, что сюда никто никогда не приходил.

— Вы должны объяснить ей, что это невозможно, — сказала Вера Валадье.

Ее, совершенно очевидно, приводила в ужас перспектива появления собаки в доме.

— Вы поговорите с ней сейчас?

У нее был такой встревоженный взгляд, что мне ничего не оставалось, как сказать: «Да, мадам».

Она улыбнулась. У нее явно гора свалилась с плеч.

— Я же просила вас не называть меня мадам, а просто Вера.

Она стояла рядом с мужем, опершись на стол.

— И вообще, было бы куда проще, если бы вы звали нас обоих Вера и Мишель.

Ее муж тоже улыбался. Они смотрели на меня оба, еще такие молодые, с гладкими лицами.

Для меня давнее проклятие и мучительные воспоминания были связаны только с одним человеком — моей матерью. А их дочке, похоже, — предстоит справляться с двоими, с их улыбками и гладкими лицами, какие с изумлением видишь иногда у преступников, долго остававшихся безнаказанными.

Месье Валадье достал из кармана куртки маленькую сигару и зажег ее зажигалкой. Он сделал затяжку и задумчиво выпустил дым. Потом повернулся ко мне.

— Я очень надеюсь на вас в этом деле с собакой.

Я сразу увидела ее. Она сидела на скамейке и читала иллюстрированный журнал. Десятка два девочек постарше рассыпались по двору. Пансионерки. Она не обращала на них ни малейшего внимания, как будто просто сидела и ждала целый день, не понимая, зачем она здесь. Она удивилась, что я появилась так рано.

Мы вышли на улицу Ферм.

— Нам не обязательно идти сразу домой, — сказала она.

Пройдя улицу до конца, мы углубились в ту часть Булонского леса, которая засажена соснами. Странно было гулять ноябрьским вечером под деревьями, напоминающими о лете и море. Мне тоже в ее возрасте не хотелось домой. Да и можно ли назвать домом огромную квартиру, где я оказалась вместе с матерью, не понимая, почему она здесь живет? Первый раз, когда она меня туда привела, я решила, что это квартира ее друзей, и удивилась, что мы остались там вечером вдвоем. «Я покажу тебе твою комнату», — объявила она. И когда я ложилась спать, мне было не по себе. В этой большущей пустой комнате, в слишком широкой для меня кровати, я все ждала, что кто-нибудь войдет и спросит, что я тут делаю. Да, я как будто чувствовала, что мы не по праву занимаем это жилье.