Патрик Модиано - Маленькое чудо

Однажды за мной приехала мать. Она велела мне сесть в машину. Я села вперед, рядом с ней. Кажется, она тогда сказала, что я больше не вернусь в пансион. На заднем сиденье я увидела собаку. Машина стояла почти в том же месте, где меня незадолго до этого сбил пикап. Пансион, видимо, находился где-то недалеко от Лионского вокзала. Потому что, когда Жан Боран по воскресеньям встречал меня у ворот, мы потом шли к нему в гараж пешком. И в тот день, когда появилась мать с собакой, мы тоже проехали мимо Лионского вокзала. Улицы в Париже были тогда совсем пустые, и мне казалось, что на автомобиле едем мы одни.

Именно в тот день я первый раз пришла с ней в большую квартиру, и она показала мне МОЮ КОМНАТУ. Раньше, в тех редких случаях, когда Жан Боран водил меня повидаться с ней, мы доезжали с ним на метро до площади Звезды, где она еще жила в гостинице. Комната у нее была даже меньше, чем у меня на улице Кусту. Я нашла в железной коробке телеграмму на ее настоящее имя и на адрес этой гостиницы: Сюзанне Шовьер, гостиница «Сан-Ремо», улица Армайе, 8. Всякий раз я испытывала облегчение, обнаруживая адреса тех мест, о которых у меня остались смутные воспоминания, но которые постоянно всплывали в моих ночных кошмарах. Если бы я знала точно, где они находятся, и могла снова посмотреть хотя бы на фасады, уверена, это прекратилось бы.

Собака. Черный пудель. С первого дня он спал у меня в комнате. Мать никогда о нем не заботилась, да и вообще, как я теперь понимаю, не способна была заботиться ни о ком — ни о собаке, ни о ребенке. Скорее всего, ей кто-то этого пуделя подарил. Он был для нее просто игрушкой и очень быстро наскучил. До сих пор для меня загадка, каким чудом мы оба, пудель и я, очутились у нее в автомобиле. Вероятно, когда она поселилась в большой квартире и стала именоваться графиней Ольгой О'Дойе, ей понадобились собака и маленькая дочка.

Я гуляла с собакой около дома, вдоль всей улицы. До площади Порт-Майо и обратно. Не помню уже, как звали собаку. Мать не дала ей никакой клички. Это все происходило в самом начале нашей жизни в большой квартире. Меня еще не отдали в частную школу Сент-Андре, и я еще не была Маленьким Чудом. Жан Боран приезжал за мной каждый четверг и забирал на целый день к себе в гараж Пуделя я брала с собой. Я догадывалась, что мать забудет его покормить. Я сама готовила ему еду. Когда Жан Боран приезжал за мной, мы спускались в метро вместе с собакой, потихоньку. От Лионского вокзала шли до гаража пешком. Однажды я хотела снять с пуделя поводок. Он не мог попасть под машину, потому что машин на улицах не было. Но Жан Боран сказал, чтоб я этого не делала. Ведь меня саму чуть не задавил пикап около школы.

Мать отдала меня в частную школу Сент-Андре. Я ходила туда каждое утро и возвращалась вечером, в шесть часов. К несчастью, я не могла брать с собой собаку. Школа была рядом с домом, на улице Перголези. Я нашла точный адрес на листке бумаги в ежедневнике матери: школа Сент-Андре, ул. Перголези, 58. Кто порекомендовал ей отдать меня туда? Я проводила там целый день.

Однажды вечером, когда я вернулась, пуделя дома не оказалось. Я решила, что мать с ним вышла. Она мне обещала его выгуливать и кормить. На всякий случай я просила о том же самом повара-китайца, который готовил нам еду и по утрам приносил матери завтрак в спальню. Она вернулась чуть позже, без пуделя. И сказала, что потеряла его в Булонском лесу. Поводок лежал у нее в сумке, и она показала его мне как доказательство того, что это все правда. Она говорила совершенно спокойно. И нисколько не выглядела огорченной. Как будто ничего особенного не произошло. «Надо завтра дать объявление, и, может быть, нам его приведут». Она пошла за мной ко мне в комнату. Но тон у нее был такой безмятежный, такой равнодушный, что я почувствовала: она думает о другом. Одна я думала о собаке. Никто нам ее не привел. Мне стало страшно тушить свет в своей комнате. Я ведь отвыкла оставаться одна по ночам, потому что со мной спал пудель, и теперь это было еще хуже, чем в пансионе. Я представляла себе, как он бродит в темноте посреди Булонского леса. В тот вечер мать собиралась в гости, и я до сих пор помню, в каком она была платье. Голубом, с газовой накидкой. Это платье долго снилось мне в кошмарных снах, и всякий раз оно оказывалось надето на скелет.

Я оставила свет на всю ночь и оставляла на следующие ночи. Мне все время было страшно. Я думала, что вслед за собакой придет и моя очередь.

Странные мысли бродили у меня в голове, очень смутные, понадобилось двенадцать лет, чтобы они прояснились и я смогла выразить их словами. Однажды утром, незадолго до того, как я встретила в метро эту женщину в желтом пальто, я проснулась, повторяя про себя фразу из тех, что кажутся несуразицей, ибо выхвачены из последних обрывков забытого сна: НАДО УБИТЬ НЕМКУ, ЧТОБ ОТОМСТИТЬ ЗА СОБАКУ.

Около семи вечера я вернулась в свою комнату на улице Кусту и почувствовала, что не в силах ждать до среды возвращения аптекарши. Она уехала куда-то в провинцию на два дня. Но оставила мне номер телефона на случай, если вдруг понадобится: 225, в Бар-сюр-Об.

В подвале кафе на площади Бланш я попросила гардеробщицу соединить меня с номером 225 в Бар-сюр-Об. Но когда она уже сняла трубку, я сказала: «Не надо». Мне показалось неудобным надоедать аптекарше. Я взяла жетон, вошла в кабину и в конце концов набрала номер Моро-Бадмаева. Он слушал передачу, однако пригласил меня к себе. Мне стало легче, оттого что кто-то готов провести со мной вечер. Я не решалась ехать на метро до «Порт-д'Орлеан». Меня пугала пересадка на станции «Монпарнас-Бьенвеню». Коридор такой же длинный, как на «Шатле», и без движущейся дорожки. У меня хватало денег на такси. Как только я села в первую же машину из цепочки, ждавшей перед «Мулен-Ружем», я вдруг успокоилась, как в тот вечер, с аптекаршей.

Горел зеленый огонек приемника, Моро-Бадмаев сидел, опершись спиной о стену, и писал в блокноте с отрывными листами, слушая какого-то мужчину, который что-то говорил металлическим голосом на непонятном языке. На сей раз, сказал Моро-Бадмаев, нет нужды стенографировать. Он и так успевал записывать — мужчина говорил очень медленно. Сегодня он занимался этим для собственного удовольствия, а не для работы. Это был вечер поэзии. Его передавали откуда-то издалека, и голос время от времени заглушали помехи. Мужчина умолк, и кто-то заиграл на арфе. Бадмаев протянул мне листок, который я бережно храню до сих пор:

Он перевел мне это стихотворение, но я не помню, о чем оно и на каком языке. Потом сделал радио потише, но зеленый огонек все равно горел.

— Мне кажется, вам не по себе.

Он посмотрел на меня так внимательно, что я расслабилась, как с аптекаршей. Мне захотелось все ему рассказать. И я рассказала про то, как мы гуляли с девочкой в Булонском лесу, про Веру и Мишеля Валадье, про возвращение на улицу Кусту. И про пуделя, который пропал навсегда почти двенадцать лет назад. Он спросил, какого цвета был пудель.

— Черный.

— А потом вы говорили об этом с матерью?

— Я больше не видела ее с того времени. Я считала, что она умерла в Марокко.

Я уже готова была рассказать ему про женщину в желтом пальто, про большой кирпичный дом в Венсене и про дверь Фальшивой Смерти, куда я так и не решилась постучать.

— У меня было странное детство…

Целый день он слушал радио и записывал в блокнот. Может же он теперь послушать меня.

— Когда мне было семь лет, меня звали Маленькое Чудо.

Он улыбнулся. Решил, конечно, что это очень милое, нежное прозвище для маленькой девочки. Его тоже, я уверена, мама называла всякими ласковыми именами, заходя поцеловать перед сном. Пушистик. Мышонок Чижик.

— Это не то, что вы думаете, — сказала я. — У меня это был сценический псевдоним.

Он сдвинул брови. Он не понял. В тот год моя мать тоже взяла псевдоним: Ольга О'Дойе. Она отказалась через какое-то время от своего фальшивого дворянства, но медная табличка с надписью ГРАФИНЯ ОЛЬГА О'ДОЙЕ так и осталась висеть на двери квартиры.

— Сценический псевдоним?

Я задумалась, стоит ли рассказывать ему все с самого начала. Про приезд матери в Париж, про балетную школу, гостиницу на улице Кусту, потом на улице Армайе, да и мои собственные первые воспоминания: пансион, пикап, эфир — из того времени, когда меня еще не звали Маленькое Чудо. Раз уж я открыла ему свой псевдоним, лучше придерживаться периода, когда мы стали жить вместе, мать и я, в большой квартире. Мало ей было собаки, потерянной в Булонском лесу. Ей понадобилось еще одно маленькое чудо, которое можно выставлять напоказ, поэтому, наверно, она и придумала так меня называть.