— Закончили? — спросил он.
Поступил ли я в Школу имени Джонса Бегемота? Как вы поняли, конечно, поступил. А не турнули ли меня оттуда? Да, печально, но факт. Однако изгнание мое имело место в радостные майские дни, тогда как мои воспоминания так или иначе застряли на 20 января. Я намерен для убедительности ломать хронологию событий, чтобы ярче выявилось развитие — нет, не так! — перерождение малолетнего героя. Потому позволю себе произвольно объявить 20 января 1960 года днем, когда все во мне начало разваливаться.
Итак, я начал учиться в Школе имени Джонса Бегемота, и жизнь в проезде Неопалимая Купина несколько отошла для меня на задний план. Нада вступила в местный Женский клуб, который возглавляла Хэтти Нэш (как утверждала Нада, «личность необыкновенная»). Вместе с Отцом они сделались членами сельского клуба «Привольная долина», президентом которого являлся один из коллег Отца по бизнесу; словом, родители нашли себя. Нада принялась ежедневно посещать званые обеды, а за ужином рассказывала, что Горджены всем семейством намерены попутешествовать по странам Востока, как именно Тельма Григгс собирается обставить свою гостиную (надо же, оказывается, ее супруг занят куплей-продажей античности!) и сообщала, как сама она, Нада, планирует в ближайшую и в следующую субботу устроить званый ужин — очень скромненько, пар восемь, не больше. Джинджер поможет. (Джинджер была наша служанка, существо с ярко-рыжими, темными у корней волосами.) Отец, бодро похрустывая сладкими маринованными огурчиками, что-то одобрительно промычал.
— Мне рассказали престранную историю про тот большой дом на Эппинг-Уэй, — сказала Нада, прищурившись. — Говорят, у них нет мебели, даже кроватей, они спят прямо на голом матрасе. Комнаты ничем не заставлены, а при этом — ты представляешь? — они состоят членами сельского клуба Фернвуд-Хайтс. Они… они из кожи лезут, чтобы… — и умолкла.
Отец некоторое время продолжал жевать и хрустеть, пока до него не дошло, что наступила пауза.
— Да, дорогая, ты о чем?
— Ни о чем, — отрезала Нада.
— Но ты что-то рассказывала, Таш?
— Ничего.
— Кажется, про дом, тот большой дом, да?
Нада сидела бледная, оцепеневшая; но вот она пришла в себя, взялась за сигарету. Отец чиркнул зажигалкой. Он не сводил с Нады глаз, а она даже не взглянула на него.
Ну что ты расстроилась, Таш! Не стоит верить всяким сплетням! Вот в Честнат-Хилле…
— Вовсе я не расстроилась! — буркнула Нада.
Тут гнетущая тяжесть, возникшая между ними, тронувшись с места, покатилась через весь стол ко мне. Оба взглянули на меня и стали расспрашивать про школу. Какие отметки сегодня, Ричард? А, 90,95! Хорошо! А как с математикой? Молодец! Что говорит мистер Мелон? (Историк.) Он сказал, что… А мистер Горден? Очень доволен (это о моем сочинении о курганах на Среднем Западе). Встречаюсь ли я с деканом Нэшем, любезным Арнольдом? Не часто. (Один мой одноклассник презрительно обозвал Нэша гомиком, а я со всей серьезностью и безапелляционно заявил пред всей их компанией, что ничего подобного. Мне поверили.) А французский как? Formidable, mais bien.[6] (Месье Фрам, наш professeur,[7] ежедневно устраивал нам контрольные на слова, и, пока мы писали, расхаживал по коридору и курил. Списывали все. Сначала я принялся дрожащей рукой самостоятельно выводить слова, пока не обнаружил, что все кругом тихонько вытягивают свои тетрадки и с привычным видом листают их под столами. В ужасе, с бьющимся сердцем я ждал, что вот-вот месье, размахивая кулаками, ворвется в класс и станет изобличать нас, однако хоть добрый professeur и прохаживался мимо самых дверей и вполне мог все лицезреть, никакого шума не последовало. Тогда я сказал сидевшему рядом малому, рыжему, как бес, придурку: «Покажешь, как написал!» И все обернулись, пораженные моим бесстыдством. Но я и глазом не моргнул. Думаю, что я, хилый невзрачный малолетка среди ребят постарше, недоросток с темными кругами вокруг глаз, я отважился на такое из чистой наглости. Сосед скоренько завершил задание и подвинул свою тетрадку ко мне. И хоть накануне вечером я уйму часов просидел за уроками и списывать мне не было необходимости, я все-таки списал.)
— Mais, qu’est-ce que c’est le grade?[8] — спросила Нада.
Слава Богу, я мог ответить, что 95 баллов.
Не помню, говорил ли я, что Отец у нас очень часто бывал в разъездах. Он то уезжал, то приезжал, то уходил, то возникал снова, каждый раз на бегу с отрывистым смешком ероша мне волосы.
— Улетаю в Сан-Франциско, парень! Такая вот жизнь!
И несся на кухню за пончиком «на дорожку», потом запихивал его в карман пальто, посыпая весь пол сахарной пудрой. Если при этом Нада, уютно пристроившись на кухне, завтракала, она ужасно грациозно и, думаю, совершенно непроизвольно поджимала ноги, чтобы не наступить на сахар. На ногах у нее были прелестные пушистые пантофли. Отец нависал над ней чмокнуть в щечку, а если подворачивался я, чмокал и меня на ходу, влажными, облепленными сахаром губами и исчезал.
— Твой отец — чрезвычайно занятой человек! — говорила, притягивая меня к себе, Нада, грустная, загадочная, растерянная Нада, и целовала меня в лоб. Мне хотелось обхватить ее руками за шею и воскликнуть:
— Пожалуйста, не грусти! Только не уходи, останься, пожалуйста!
— Я хочу рассказать тебе, Ричард, один случай. Как-то раз отправилась я кататься на коньках. Дело было вечером и за городом, кругом было пустынно и темно. Я пошла кататься одна, хотя мне этого не разрешали. Пожалуйста, имей в виду, все это неправда, только… В тот день с одной стороны пруда на солнце лед подтаял, и когда я ступила, лед подо мной треснул и я провалилась в воду. Совсем под воду я не ушла, там было неглубоко, но лед кругом потрескался и края были острые. Представляешь? Или ты не помнишь, какой бывает лед на пруду? Обыкновенном сельском пруду? Не помнишь? Я тоже… Но все-таки представь: ты, ребенок, катаешься по льду совсем один и вдруг слышишь, как лед взвизгивает и ломается, и вот ты уже в воде, и сперва она кажется теплой… представляешь, а ты там совсем один, представляешь? Так вот что, послушай, Ричард, мои слова и запомни. Тут неважно, на коньках ты или нет, важно, не подстерегает ли тебя что-то. Ведь ты же не хочешь провалиться под лед и утонуть?
Я не понимал, о чем она. Должен сказать, когда Отца не было, она часто вот так разговаривала. Она говорила мне о чем-то, негромко и скороговоркой, раззадориваемая собственными словами, как игривая кошка бумажкой. Слова для Нады были чем-то совершенно особенным, ни на что не похожим явлением — оружием, и в то же время не просто оружием, лакомством, острой приправой, уколами, вызывающими восторг или боль, — потому ее совершенно не заботило, слагаются ли они в «правду» или нет. Думаю, что в этих моих воспоминаниях все мои жизненные проблемы, метания между реальностью и вымыслом в собственной жизни — все от нее, но только она в этом совершенно неповинна.
Между тем Нада продолжала, явно не выходя из контекста:
— Я сегодня обедаю с Бэбэ Хофстэдтер и с этой, как ее, Минни Ходж. Встречаемся в двенадцать тридцать, у нас заказан в «Павлиньем хвосте» столик. Надо бы как-нибудь украсть оттуда меню. Хотелось бы его использовать, может быть, в каком то рассказике, ведь меню — это же такой кладезь всего. Ты еще мал, чтобы понять, и…
Да, да; она уходила от нас. Она от нас сбегала, бросала нас с Отцом, и мы оставались жалкими, неприкаянными холостяками. Она уходила из дома дважды: один раз — когда мне было шесть лет (Отец, напившись, уверял, что она умерла), и второй — когда мне было десять. Теперь мне почти одиннадцать, я чувствую, как снова в ней просыпается этот неугомонный дух, какие бы хвалебные слова она ни произносила в адрес Отца, и Фернвуда, и «Павлиньего хвоста». И я иду в школу, и списываю, и учусь, как все мои одноклассники, но мысли мои устремлены к Наде; я то вижу ее на обеде, то за игрой в бридж, она грациозно поворачивает голову к Бэбэ Хофстэдтер — та что-то говорит (Бэбэ — миниатюрная особа с кукольным личиком и пронзительным голосом, ее сын Густав учится вместе со мной), или вот Нада с милой растерянностью косится на только что сданные карты в руке и веселится проигрывая.
Иногда во время переменок я звонил домой, подходила Джинджер, и я вешал трубку. Услышав голос Джинджер, я отчаянно силился уловить на заднем фоне хоть какие-нибудь признаки присутствия Нады — либо услышать ее нервную громкую игру на рояле, либо стук ее высоких каблучков, — но ничего такого не было слышно, и я не смел позвать ее к телефону. Если я был дома и звонил телефон, я всегда старался поднять трубку раньше Джинджер, чтобы сказать: «Нет, миссис Эверетт нет дома, а кто это, кто ее просит?» Обычно звонили женщины. Прикидываясь писклявым малолеткой, я с невинным видом их допрашивал: «А кто это говорит? Кто, кто? Вы что, рядом с нами живете?»
