Была средь местных одна дама. Могучий тип богини-охотницы, волосы у нее на голове стояли торчком и в разные стороны, на манер причесок придворных дам в эпоху Тюдоров. Она жила в Фернвуд-Деллс, полуроскошном районе, приличней нашего, но не таком шикарном, как Фернвуд-Хайтс. Была она вдовой, здорового и крепкого телосложения, как все вдовушки Фернвуда; играла в теннис и гольф, занималась плаваньем и греблей, путешествовала на попутках. Носила шифоновые платья, которые странновато смотрелись на ее мощной фигуре; вместе с тем я подслушал однажды, как Бэбэ Хофстэдтер сказала:
— Тиа у нас одевается лучше всех!
Даму эту звали Тиа Белл. Она пыталась то лаской, то настойчивостью вызвать Наду на откровенность, расспрашивая о ее творчестве. О чем она пишет? Как находит время, чтобы писать? Приглашала Наду в епископальный собор в Фернвуд-Хайтс, где устроили лекцию поэта Джона Чиарди о мистической силе Данте. Потом Тиа везла Наду в одну известную в весьма богатую синагогу, прославившуюся своим участием в интеллектуальной жизни, где обе они слушали логически безупречное и поражающее педантизмом выступление Нормана Мейлера на тему «Великий американский роман: появится ли он когда-нибудь?».
Как-то днем к нам пожаловала собственной персоной Бэбэ Хофстэдтер, прихватив с собой своего немногословного сына Густава, а также экземпляр второго романа, написанного моей матерью, чтобы получить ее автограф. От смущения и удовольствия Нада зарделась, а нам с Густавом предложила отправиться в библиотеку. Библиотекой именовалась обычная симпатичная комнатка с окнами на юг и потому светлая, с камином, который на моей памяти никогда не разжигался, обставленная удобной мебелью, в отличие от прочей мебели в доме, претендующей на элегантность и неуютной. Вот мы с Густавом побрели в ту комнату, ломая голову, о чем бы нам поговорить.
— Хороший у вас дом, — сказал Густав.
Судя по раскатистой трескотне его увешанной жемчугами мамаши, можно было предположить, что они жили в доме не хуже нашего, может даже лучше. Мы тяжело плюхнулись в кожаные кресла у негоревшего камина, каждый с деланно скучающим видом, потому что так было принято среди питомцев школы Джонса Бегемота.
— Математику сделал? — спросил Густав.
— Нет, а ты?
Еще одним свойством общения питомцев школы Джонса Бегемота было ленивое перебрасывание односложными фразами, некоторая, довольно наивная, попытка казаться грубее, чем на самом деле. Мы угрюмо притихли.
Из гостиной раздавалось веселое воркование наших мамаш.
— Можно налить вам еще, самую последнюю рюмочку?..
Густав встрепенулся, прислушиваясь. Что-то пророкотала своим грудным голосом его мамаша, и уголок бледного, тонкогубого рта Густава дернулся.
— Что скажешь насчет… — начал было я, но он меня оборвал, прикладывая к губам палец.
Густав вслушивался в то, что говорила его мать. Она вроде бы распространялась о какой-то там женщине, или чьем-то семействе, или какой-то лошади, — так, ни о чем особенно, — и поведение Густава меня возмутило. Мы с ним иногда попадали на общие занятия, но вообще друг друга знали плохо. Мы оба с ним отсаживались по одиночке во время обеда в нашем облицованном кирпичом школьном кафе; как и все, кто обедал в одиночку, Густав напускал на себя вид, полный удовлетворения. О Густаве я знал мало; только то, что он лично изобрел потрясающий метод составления шпаргалок по математике и перепродавал его остальным за пять долларов. Считалось, что цена вполне сносная. Все вечера напролет я корпел, выполняя домашние задания, все вечера напролет я ожесточенно, до звона в висках, готовился к контрольным, и неизменно во время каждой контрольной я пользовался шпаргалками. Я знал все ответы, но знать ответы было недостаточно. Почти все ученики школы Джонса Бегемота могли решить почти все задачки. Но этого было недостаточно: для каждой контрольной необходимо хладнокровие, только хладнокровие исключает ошибку. И даже в случае легкой закупорки мозгов наш безупречный шпаргалочный метод приносил на экзаменах 90 баллов, не меньше.
— Хочу понять, что она там пьет. Кажется, виски, — сказал Густав.
Он сидел, скрестив руки на груди, — точь-в-точь я, только светловолосый и годом постарше, даже очки у нас были похожи, — прозрачная, розоватая оправа и удручающе толстые для нашего юного возраста стекла. Густав взглянул на меня:
— Мать у тебя очень красивая женщина. Как, по-твоему, хорошая она писательница?
— Не знаю.
— Ты что, ничего не читал?
— Нет.
— Почему?
Разумеется, Нада запрещала мне, точно так же, как и Отцу, прикасаться к своим книгам. Никто из нас не имел права входить к ней в кабинет. Я сделал раздраженный жест рукой, будто Густав так глуп, что и отвечать ему незачем.
— А! Я, кажется, понял, — с сочувствием произнес Густав. — Запретная тема, ведь она твоя мать. Знаешь, Ричард, они постоянно создают нам неудобство. Я имею в виду матерей, — тут он внезапно умолк, снова прислушиваясь к тому, что говорит его мать.
Та поносила служанку. Я слышал, как Бэбэ несколько раз повторила: «маленькая цветная мерзавка». Густав беспокойно заерзал в кресле.
— Тебе ужасно повезло, — сказал он. — Мать у тебя молодая и красивая. А то, надо сказать, большинство здешних матерей, например, у наших ребят из школы, уже в возрасте. Моя, видишь ли, уже в таких годах, что за ней прямо-таки нужен глаз да глаз.
— Как это?
— Ну, приходится ходить с ней, вот как я сейчас, подслушивать, смотреть, чтоб не посеяла чего или вдруг в слезы не ударилась, — небрежно бросил Густав, и как бы в подтверждение сказанного направился к двери, делая вид, будто хочет взять с полки какую-то книгу.
В соседней комнате, сидя на диване, общались наши матери. Надины темные волосы сильно отросли: в назначенное время она не явилась в салон, и владелец, месье Фрейтаг, сказал, что больше ее записывать не станет. Серебристые волосы Бэбэ Хофстэдтер были уложены по последней моде. На ней был дорогой желтый шерстяной костюм, руки увешаны браслетами.
— Моя мать склонна к истерикам, — пояснил Густав. — Видишь ли, в них со временем происходят некоторые перемены. В этот момент надо очень внимательно за ними присматривать.
— А что такое?
Окинув меня ледяным взглядом, Густав процедил:
— Особое биологическое состояние.
Биологическое состояние матерей внушало мне постоянный страх, поэтому я промолчал.
— Это началось с полгода назад. Я сразу понял, что с ней. Хватило ума кое-что предварительно почитать. Отец о том, что происходит, не имеет ни малейшего представления… Он и свои года признавать не желает… а я не могу же ему все рассказать! Ты бы своему отцу смог бы рассказать что-то слишком интимное? Раз подсунул я ему как бы невзначай номер «Ридерз Дайджест» с соответствующей статьей на самом видном месте, куда там… Мать постоянно взвинчена, то способна расплакаться, если тост для отца не подогрет, вечно шпыняет нашу служанку Хортенз и еще постоянно висит на телефоне, это невыносимо, а вчера сдох ее попугай Фифи, так она проревела весь день, а потом выговаривала нам с Хортенз за то, что мы якобы ни чуточки не переживаем. И вдруг как подхватит дохлого попугая — и на кухню, прямо в мусоропровод швыряет, не успел я и глазом моргнуть, как она уже и кнопку нажала. А после этого — в истерику. Тяжелая пора и для нее, и для меня, — загадочно заключил рассказ Густав.
— Ты молодчина, что… что заботишься о матери, — сказал я.
И мне бы хотелось сказать ему, что я забочусь о своей, но только мои заботы всегда оказывались неуместными. Я был восхищен внутренней силой Густава. Казалось, он точно знает, когда пора подниматься, идти за матерью, чтобы отвезти ее домой в целости и сохранности.
С полчаса мы с ним листали подборки старых журналов «Бизнес Уик». Но вот Густав вытянул шею в сторону гостиной.
— Так, так, — серьезно произнес он.
После чего и в самом деле встал и направился в гостиную. Маленький, тщедушный, неказистый, тем не менее он знал, что делает.
— Большое спасибо, миссис Эверетт за приятно проведенное время, — сказал он Наде с легким поклоном, — но маме пора ехать. Мне кажется, она забыла, что ей надо к парикмахеру.
— К парикмахеру мне во вторник! — возразила Бэбэ.
— Нет, мама, сегодня, к пяти тридцати. Вечно ты забываешь, — сказал Густав.
— Да нет же, завтра — настаивала мать. — Ни минуты себе не принадлежу! Вечно он… он…
— Маме уже некогда допивать, — заметил Густав. — Пойду-ка принесу пальто.
Он сходил за пальто, а потом, что-то приговаривая, помог хныкавшей матери надеть норковое манто, наклонился поднять выпавшие из кармана перчатки, и проделывал все четко, уверенно, чуть повышая голос, чтобы заглушить жалобы матери.
— Очень была рада познакомиться с тобой, Густав, — сказала моя мать.
