– Слушай, Петь, вон за тем колком толстенное дерево стояло. В два обхвата. А молния ка-а-ак шибанет…
– Ну и что, – с нетерпением перебил Петр.
– Верх сгорел, а ствол метра на три остался. И огромное дупло образовалось. Пацанами мы здесь в войну играли. Я часто там прятался.
– Пошли. – Петр решительно направился к ветловому колку, решив про себя, что больше он не будет слушаться Гришу и прекратит эти дурацкие поиски.
Ветлянник был молодым, поднявшимся на лесной вырубке. То и дело ноги натыкались на полуистлевшие трухлявые пнины.
– Ноги поломаешь. – чертыхался Петр.
– У меня фонарик есть. – Гриша полез в брючный карман, но Петр остановил его:
– Не надо. Приемка рядом: приметят. Далеко еще?
– А вот, – Гриша прошел несколько шагов, раздвинул ветви и перед ними открылась небольшая росчисть, посреди которой лесным чудищем разлепилась обгоревшая колода. Верх ее наискосок срезан, чуть ниже обломанные и тоже обуглившиеся сучья-кривули. А на высоте мальчишеского роста зияла огромная дыра.
Гриша подбежал к пню, осветил дупло фонарем и заглянул внутрь. Просунув в дупло руку, он стал шарить внутри.
– Ну, чего ты?
– Листьев тут навалено… погоди… – И вдруг зашептал осипшим голосом: – Тут мешок. Глянь-ко.
Петр вначале тоже ничего не мог различить, кроме вороха истлевших, цвета жирной земли, листьев, но, когда разворошил их, рука нащупала податливую шероховатую мешковину. Петр нашарил раструб мешка и сунул руку в полость. Пальцы наткнулись на что-то круглое, запеленатое в холстину, плотное, словно булыжник. Он взял один кругляш и вытащил из мешка.
В холстине была завернута головка паюсной икры – круто посоленной, отжатой в мешковине.
– Там почти полон мешок – под завязку, – пораженный находкой, вполголоса сказал Петр. – Вот гад!
– Белуга-то была с кулас… Чего делать-то будем, а?
– Да-а, фокус… – Петр задумался на миг. Вот тебе и ребячья затея. Гриша-то прав оказался. – Сделаем так. Положим икру назад и айда к Филиппу Матвеичу. Расскажем все, а он уж рассудит, что к чему.
– Можно к Чебурову, отчего же, – согласился Гриша, но в голосе его Петр уловил скрытое недовольство. – Может, в милицию сразу, а? Вон утром участковый на низ поехал. Завтра он вернется, ему и скажем, а?
– Не будем откладывать, – ответил Петр, – Филипп Матвеич – мужик что надо, – Петр вернул сверток в мешок и заложил его листьями.
На Лицевую они вернулись возбужденные и вместе с тем обрадованные находкой. Филиппа разыскали в его комнатушке. Мужик уже разобрал постель и был в исподнем. Он, едва ребята ввалились в дверь, смекнул, что они не зря весь вечер плутали по острову, а сейчас взбудораженные, с хмельными от волнения глазами, заявились к нему. Филипп молча выслушал Петра и так же, не проронив ни слова, в раздумчивости стал одеваться.
Снаружи, на рундуке, скрипнули половицы, дверь шатнулась и открылась. Вошел Усман.
– Глядел окна – ребят бежит. В казарма не зашел, к Филипп торопится…
– Тут, Усман, такое дело, – Филипп коротко поведал звеньевому о том, что только что узнал сам.
– Уй-бай! – засокрушался Усман. Но его обеспокоило другое: – Тюрма Аноха, верный тюрма! Как Дашка будет жить, уй-бай…
– Довольно сопли размазывать, – оборвал его Филипп.
– Молчим, Филипп, молчим, булдэ…
Усман затих. А звеньевой тем временем говорил ребятам:
– Прежде всего молчок, замок на губы. Сейчас приготовим бударку с подвесным мотором и все прочее. Чтоб наизготовке бить.
– Уй-бай… Пойдем, Филипп, пойдем…
– Может, в рыбинспекцию съездить, – предложил Петр.
– На посту никого нет, – ответил Филипп и открылся ребятам: – Свояки возле приемки дежурят. Аноху высматривают. Мешать не будем. Никуда теперь он не денется.
Они вышли на притонок. Несчетной россыпью глазели с неба звезды. Ветер спал, и река еле приметно пестрилась мелкой рябью.
– Вы пока посидите на рундучке, – тихо сказал Филипп. – Лодку пойду изготовлю.
Усман с Петром закурили. И Гриша попросил сигарету. Куритель он неважный, но в минуты возбуждения тоже тянулся за куревом.
– Слабак ты, Усман-Талисман, – затянувшись дымом, усмехнулся Петр. – Байки белить мастак, или там пошутить над кем, а серьезное дело не по тебе.
– Ты такой тяжелый слов не говори, – осерчал Усман. – Мала-мала живи, тогда глядим. Молодой когда – все смелый. Головам думай мало, ничава в жизнь не понимает.
– По-твоему, и Филипп Матвеич ничего не понимает. Вон как!
– Уй-бай, ты совсем дурной, Петра… Чебурок – умный человек. Мы его вся жизнь знаем.
– Странно получается, Усман. Чебуров хороший, а ты его не поддерживаешь, а за браконьера Аноху – страдаешь.
– Чава болтаешь! – от возбуждения Усман привстал с рундука. – Аноха жулик. Я давно говорил… Балашка его жалко, соображаешь? – Усман в сердцах сплюнул на землю и отошел от ребят.
Гриша в разговор не встревал, с усмешкой смотрел на возбужденного Усмана, а когда они остались одни, сказал:
– Зря ты так. Добряк он, хочет, чтоб всем только хорошо…
– Так не бывает, – сердито оборвал его Петр.
– Я понимаю.
На притонке своим чередом шла работа: ловцы вытягивали невод, из-за ветел доносилась надоедливая воркотня дизеля. Цепочка огней вытянулась по-над берегом. Мотыли-светлячки плотным клубком роились вокруг огней. У противоположного берега мимо фонарки пробежало вверх небольшое суденышко. Филипп узнал полуглиссер участкового – по огням да еще по характерному шуму двигателя. Но сделал вид, что не видел его. Шашина после того, что произошло прошлой весной на топе, Филипп, конечно же, не признает и, понятно, обращаться к такому человеку не будет. Свояки – Миша-большой и Миша-маленький – надежнее. Они свои, поселковые, вся жизнь их с пеленок на виду. Этим можно довериться.
Филипп, налаживая руль-мотор, заметил краешком глаза, что Шашин подрулил к Анохе, побыл там какое-то время, затем отчалил и навострился домой. И тут его перехватили свояки. Человеку постороннему ничего кроме мелькавших на черном плесе огней не увидеть. Но вся жизнь Филиппа с детства и до последних дней связана с рекой, поэтому он не только сигнальные огни да луч прожектора различал в темени, а все понимал, как если бы сам там присутствовал.
Полуглиссер вскорости стал удаляться вверх, а инспекторская шлюпка пошла по воде. Филипп столкнул бударку с отмели, шестом отвел ее от берега, запустил мотор и пошел наперерез своякам.
…Полчаса спустя, а возможно и менее, Миша-большой, Миша-маленький, Петр и Гриша покинули освещенный притонок и направились к ветловому лесу. Вначале шли ватагой, переговариваясь, а достигли редколесья – смолкли, пошли гуськом, след в след. Гриша и ночью не терялся отыскал вскорости нужную росчесть и обгорелую колоду. Миша-большой переломился в пояснице, сунул в дупло руку с фонариком и заглянул внутрь.
Глубоко внизу лежал жиденький ворох прошлогодних листьев… Мешка не было.
18
Последний, роковой для белуги день с раннего утра окрасился со стороны лесистого берега в оранжевые и розовые цвета. И никто не мог, конечно же, знать, что этот красный майский день станет для мудрой рыбины, многое повидавшей на своем длинном веку, черным, смертным днем.
Поначалу все складывалось неплохо. Позабылись минувшие неурядицы и жило в белуге лишь одно устремление – к нерестилищу! Сладкая истома копошилась внутри тела, временами она вызывала тревогу и тогда плавники бойчее ввинчивались в воду, гнали упругие струи от сильного мускулистого тела.
Прошла белуга мимо большого города. Она почувствовала его по невнятному гулу, доносившемуся сквозь толщу воды, по многочисленным, иногда еле приметным, иногда оглушающим шумам судов, проходившим взад и вперед. Она обгоняла их, но иные обгоняли ее, что тоже было непривычно, – в прежние годы такого не случалось.
К исходу белого дня оранжевый круг сместился к вечерней стороне, тени осокорей и ветел легли на реку. Начала сгущаться вода.
На последке дня белуга увидела перед собой легкую клетчатую стенку. Она знала: это ловушка. И сразу же ушла вглубь. Но и там движущаяся по воде стена заслонила ей путь. Тогда рыбина круто развернулась и пошла на воду. На этот раз стена двигалась на нее. Белуга ткнулась рылом в глазок сети, сработала назад и вновь ушла ко дну.
Крылья-приводы сошлись, потянулись к берегу, расправилась водой мотня-кошель и выползла на отмель.
В кишащем рыбой сетчатом котле щербатая белуга заметно отличалась величиной. Оттого-то ее первой подхватили под кулаки – грудные плавники и перевалили через бортовину бударки. Белуга больно ударилась скулой о днище, судорожно забилась, хватила махалкой дощатый настил и затихла.
Непривычно громко кричали люди, что-то вонючее оглушительно тарахтело на берегу, невыносимо пекло солнце, вдруг ставшее белым и горячим. Оно нещадно припекало, сушило тело. Так длилось до вечера. На приемке двое мужиков подхватили ее под жабры, втащили на что-то железное и холодное, а оттуда кинули в прорезь-садок. Из узких щелей в днище струилась подсвежка. Белуга жадно задвигала жабрами, прогоняя сквозь их красные махровые сита студеную воду. Тело вновь оживало, наливалось силой.
