Ру мечтала в июне поехать в Лапландию снимать белые ночи, ледники, северное сияние, оленей. «Пейзажи Снежной королевы», — объясняла она. Но что толку думать о Ру, твердит себе Фред, стоя уже на платформе в ожидании поезда на запад. Она не любит меня и никогда не любила; она оскорбила меня и, может быть, предала; сказала, что не хочет меня больше видеть. И я, после всего что случилось, видеть ее не хочу.
Несмотря ни на что, Фред видит Ру внутренним взором: широко раскрытые темные глаза, жесткие волосы; вот она рассказывает о зеленых льдах, о высокогорных цветах… Ру предавала его уже тогда. Фотографировала, а то и трахалась — иначе, приличней, и не скажешь — с теми двумя! И что самое страшное, она и его тогда фотографировала, и с ним занималась любовью. В те последние, необычайно теплые ноябрьские недели Ру была еще более оживленной, чем обычно, еще больше похорошела, вся светилась радостью, потому что готовилась к своей первой персональной выставке и собиралась (как она думала) с Фредом в Лондон.
Выставку Ру решила назвать «Творения природы». Большинство снимков были сделаны в округе Хопкинс, некоторые из них для газеты, где Ру работала. Позже Ру клялась, что предлагала Фреду посмотреть фотографии, пока не вставила их в рамки, а Фред сам не захотел. Но, насколько он помнит, Ру сказала, что лучше увидеть всю выставку целиком.
Еще Ру говорила, что якобы велела ему ждать сюрпризов и сомневалась, будет ли он доволен, но Фред ничего такого не припомнит. Помнит только, что однажды она сказала:
— Я возьму несколько твоих прошлогодних летних фотографий, ладно? Лица твоего видно не будет.
На что Фред, к несчастью, — видимо, был увлечен работой — согласился. Ру действительно не раз повторяла, что кое-кому ее выставка не понравится, однако, по мнению Фреда, преподнести правду таким способом еще хуже, чем солгать. Фред и без того знал, что есть люди, которым фотографии Ру не нравятся, кому неприятно видеть нищету или изнанку американской мечты.
Холодным ясным ноябрьским днем, за час до открытия выставки, Фред вошел в галерею. В первом, большем из двух залов, подле кубка с кроваво-красным пуншем и аккуратно расставленных тарелок с сырными кубиками, нанизанными на зубочистки, Фред и Ру в последний раз тепло и безмятежно обнялись. Вокруг висели парами фотографии Ру. Она объединила снимки живых существ и неживых предметов, чтобы подчеркнуть их сходство. Некоторые из пар Фред уже видел, другие были новые — насекомые с усиками и телевизионные антенны на крыше, круп Шары и персик. Одни пары были трогательные и забавные, другие откровенно сатирические: двое жирных политиков, а рядом — два быка мясной породы. Но общее настроение выставки, по сравнению с другими, более ранними, было теплое, даже лирическое. Три года счастья, думал дурачок Фред, держа в объятиях свою талантливую жену, научили ее видеть в мире прекрасное и забавное, а не только уродливое и трагическое.
— Все здорово, Ру, — сказал он. — Просто замечательно. — Выпустил жену из объятий и вошел во второй зал.
Первое, что он увидел на фотографиях, — это себя. Точнее, кусочки себя: увеличенный левый глаз с длинными ресницами, а рядом — гигантский паук; рот с поджатыми губами — и изогнутый побег бугенвиллей; загорелые колени — и корзина румяных яблок. Фреда восхитила изобретательность Ру, но он слегка смутился. Как Ру и обещала, лица его почти не было видно; просто так не скажешь, кто это, хотя многие догадаются. Фред глянул на Ру (на лице ее застыли — сомнений быть не могло — смятение и тревога), потом — на следующую пару снимков. Рядом с прекрасной цветной фотографией грибов, торчащих из лесного мха — крепких, покрытых капельками росы, — красовался снимок его собственного напряженного члена, тоже с капелькой на конце. Фред вспомнил фотографию, с которой он был взят и увеличен. Никогда не ожидал он, что снимок выставят на всеобщее обозрение.
— Бог мой, Ру!
— Я же тебя предупреждала. — Ее полные, сочные губы дрогнули. — Я просто не могла его не выставить, он такой красивый! И если уж на то пошло, — голос ее, как бывало иногда, зазвучал напряженно, сухо, — никто ведь не догадается, что он твой.
— Господи, да чей же еще?
Ру молчала. Но, как вскоре узнал Фред, на этот вопрос был ответ. На стенах, рядом с его собственными фотографиями, висели и чужие. В том числе и члены — точнее, два члена. Не так сильно увеличенные (в обоих смыслах), но тоже небезынтересные. Один — длинный, но тонкий, среди жидких курчавых волосков — соседствовал со снимком побега спаржи. Второй, покороче и потолще, весь в темных веснушках, — с фотографией тяжелого, ржавого засова на двери старинного амбара.
За этим закрытым просмотром последовали ссоры — бурные, яростные, нескончаемые. Ру не стала убирать ни одну из фотографий, ни до открытия выставки, ни после. Ее поддержали владелицы галереи, две ярые феминистки — худенькие, обманчиво спокойные. А Фреду-то они поначалу казались такими славными. Отказалась Ру и назвать имена двух других моделей — их чувства она щадила явно больше, чем чувства мужа («Честное слово, не могу. Я обещала сохранить их инкогнито»).
Фред возмутился, стал говорить о «хорошем вкусе» и тому подобном. Ру принялась на него орать:
— Знаешь ли, милый мой, что это такое? Сплошная чушь и лицемерие. Как насчет художников и скульпторов-мужчин, которые веками использовали женские тела? Фотографы, кстати, тоже: у них женщины бывали похожи то на фрукты, то на песчаные дюны, то на чайные чашки. Целая комната сисек и попок — это да, это прекрасно, это Искусство! Но только попробуйте с мужчинами проделать то же самое! Что ж, очень жаль. Выходит, вам можно, а нам нельзя?
— Ладно, — согласился тогда Фред. — Хочешь фотографировать красивых мужчин — их тела, руки, ноги, плечи — пожалуйста! Даже мужские задницы, в конце концов…
По-прежнему вне себя от ярости, Ру перебила его:
— Нет, приятель, дело не в этом. Женщинам, в отличие от гомиков, нет дела до мужских задниц.
Ну да, зато им есть дело — не было нужды это говорить — до мужских членов.
В то же время Ру упрямо твердила, что не была близка ни с кем из своих неизвестных моделей.
— Ума не приложу, отчего они так возбудились. Многих людей возбуждает, когда их снимают. Думаешь, если бы я спала с другим, я бы повесила на выставке снимок его члена? По-твоему, я такая дрянь?
— Не знаю, — ответил Фред устало и сердито. — Я теперь вообще не знаю, чего от тебя ждать. Да и какая разница?
Ру метнула на него гневный взгляд.
— Правы были Кейт и Гарриет, — сказала она. — Ты и впрямь свинья-женоненавистник.
Глубоко под землей, на станции метро «Тоттенхем-Корт-роуд», к холодной, грязной платформе, на которой стоит Фред, подходит поезд. Фред садится в вагон, на душе у него тревога и мрак, как всегда, когда наперекор здравому смыслу он начинает думать о Ру. От нее надо освободиться, ее нужно забыть, оставить в прошлом. Их брак — ошибка, неудавшаяся затея, которая заставила его трезво взглянуть на себя и на мир; может быть, он стал мудрее, но при этом ожесточился.
Выбрав Ру, Фред думал, будто сделал решительный шаг, отмел все предрассудки, отринул собственное мещанское «я». Долгие годы ему казалось, что, несмотря на все его таланты и достижения, в жизни его недостает ярких событий. Чуть ли не с пеленок Фред был, по словам отца, «очень благополучным ребенком» — способным, красивым, везде первым и, главное, послушным. Переходный возраст у него прошел гладко, без особых хлопот для родителей. Фред был бы и рад их слегка побеспокоить, но не хотел проваливаться на экзаменах, одурманивать себя наркотиками или разбивать старый «бьюик», на который пять лет копил деньги — разносил газеты в мороз и подстригал газоны в жару.
Ру была его знаменем, символом свободы, и поначалу чем более неловко было рядом с ней его родным, чем холоднее с ней обходились его друзья, тем больше радовался Фред. Теперь ему больно и стыдно сознавать, что они были правы на ее счет. В отличие от него. Отец Фреда, например, всегда считал, что Ру не настоящая леди (хоть никогда и не говорил об этом вслух). В прежние дни Фред, узнав об этом, бурно возмутился бы, точнее, сказал бы, что «настоящая леди» — понятие устаревшее и бессмысленное. А оказалось, в нем своя правда. Даже если предположить, что Ру не спала с теми двумя парнями, чьи члены красовались на выставке, все равно снимки пошлы до крайности. Более того, Ру этого даже не понимает. По словам Джо, Ру «настроена не на ту волну»; как выразилась Дебби, «она не нашего круга», хотя и Фред, и Ру выросли в университетских городах и у обоих отцы — профессора.
Наверное, общность происхождения и сбила Фреда с толку, заставила думать, что Ру, несмотря на ее словечки и манеры, близка ему по духу. Его вины здесь нет. Как сказала Дебби, «ошибиться может всякий, даже ты».
Слова Дебби звучат у Фреда в ушах и обретают иной смысл, кажутся холодными, злобными, презрительными. В первый раз ему приходит в голову, что Дебби плохо к нему относится, что она, быть может, всегда его недолюбливала и теперь рада его несчастью. Только вот непонятно отчего. С Дебби они знакомы даже дольше, чем с Джо, с первого года аспирантуры, и Фред всегда считал ее другом, пусть и не самым близким.
