Одноэтажные дома наверху образовали подобие тоннеля, там, где аллея переходила в улицу, так что получалось, как будто смотришь сквозь темноту на свет. Там, где кончался мрак, наполовину невидимый около выступающего угла дома, стоял человек. Я пересёк центр лужайки и ушел в тоннель. Лужайка, тупик, была пустынна. Мусорные ящики уже унесли. Я немного побродил. Может быть, я был тем незнакомцем, за кем вы трусливо наблюдали из окна кухни. Когда я покинул лужайку, уже стемнело, и в мою сторону двигался фонарщик со своей длинной горящей жердью.
Серебряная вспышка… внезапное волнение, почти что приступ тошноты… воспоминание о Мойре до того, как мы уехали из Глазго… целый набор из прошлого: я пережил всё это в тот момент, как засёк того мужика в аллее на обратном пути к барже. Героин уже успел отпустить, но я чувствовал приятный приход от травы, которую мы с Томом курнули по дороге к Шеридан-Сквер. Улица была пустынна. Однако, мужик в аллее, стоявший лицом к стене, меня не заметил. Я стоял в десяти ярдах от него. Словно человек, взирающий на новый континент. Я почуял решимость ноздрями, и возможно, мне следовало передать её ему, а может быть, просто упорно продолжать его преследовать — я прикурил сигарету, прикрывая ладонями спичку и поднеся их близко к лицу, отчего кожа в нижней его части блеснула от вспышки тепла, исходящего от спички, а потом на губах засвербел зуд предвкушения. Шум чиркнувшей спички и резкая вспышка в темноте достигли его. Он моментально замер, а затем оглянулся прямо в мою сторону. Я сумел только разглядеть круглое желтоватое лицо с чёрными усами. В кишках у меня засосало от удовольствия. Теперь я всё про себя понял. Безымянный человек. И нечто безымянное захватило меня. Мне надо просто быть и чувствовать деятельность безымянной цели внутри себя, беспрепятственное ощущение, плавно выплывшее из кошмара его возникновения. Он застегивался, неторопливо, может быть, задумчиво. Затем повернулся ко мне. Что-то в его движении было непонятное, беспокойное. Он продолжал стоять, где стоял, там же под электрической лампой, которая освещала его бесформенный двубортный пиджак, плечо, правую сторону его круглого лица. Я почувствовал, как начал двигаться к нему, шаг за шагом, глядя ему прямо в лицо. Показалось, он движется мне навстречу. Через несколько наполненных острыми ощущениями секунд мы сблизились, наши лица были в дюйме друг от друга. Я почувствовал тепло его уха рядом с моим, его ладонь. Ремень, бёдра, колени, грудь, щека. Спустя несколько минут мы шли совсем близко друг от друга вместе назад ко мне на баржу, на Причал 72.
Новый год. Рань. Два часа утра. Я только что записал:
«Моя жена войдет, не успев уйти, словно плохой актер в плохой пьесе, а когда я пройду мимо нее, сделает предупреждающий жест, потому что моё действие для нее — сигнал к сопротивлению; и её лицо застынет в характерном отталкивающем глупом выражении, оно искажается в улыбке, когда она отшатывается и произносит: «Не надо, Джо! Ты мне чулки порвешь!»
Она от меня этого не ждет. Так что постараюсь подловить ее, когда она не ожидает.»
Я слышал их в коридоре.
Брат жены прошелся по комнате, покосившись на опрокинутую бутылку виски. Она так и валялась там, куда она её зашвырнула. Он был одет в жёлто-коричневое кашемировое пальто с толстым сине-белым шарфом, обмотанным вокруг шеи так, что голова чуть-чуть клонилась назад, отчего выдавался вперёд мясистый подбородок, и создавалось впечатление, что его отрезали от тела, а позже приложили обратно, такой аккуратный, розовый, в чем-то неуловимо раздражительный.
Когда он поздоровался со мной, в приветствии прозвучали обвиняющие нотки. Роберт во многих вещах вёл себя невнятно. Обвинитель, смущенный мужик, инквизитор. Вся его манера поведения, по крайней мере со мной, была неопределенной. Им двигало его представление о долге, в то же самое время он, если можно так выразиться, боялся сунуться своей ложкой мешать чужой суп. Он предпочёл бы не знать того, о чём давно догадывался. Он любил повторять мне, что он не думает, что я столь уж безнадёжен.
— Иначе бы Мойра не любила тебя так, как любит, ведь так?
Но в конце концов, ничего он такого не сказал. Ничего такого, отчего бы прошел его испуг.
— Счастливого Нового года, Джо!
Я пожал его протянутую руку, сказал спасибо, пожелал ему того же.
Мойра, вставшая позади него, сердито уставилась на опрокинутую бутылку. Роберт, обернувшись к ней и перехватив ее взгляд, мягко пробормотал:
— Мойра, ты бы вытерла это. А то разнесете по всему полу.
Она расплакалась.
— Ну, ладно, ладно, Мойра, — сказал ей Роберт, взяв ее за руку и отводя в спальню. — Лучше ляг, полежи, отдохни, дай нам с Джо поговорить.
Он отвел сё в спальню. Мне было слышно, как он ее уговаривает, призывает вести себя разумно. Мне стало жалко его, их обоих, но я подумал, лучше мне к ним не лезть. Это бы ничего не решило.
Возвратившись, он сел на стул напротив меня. Он уже успел снять пальто и шарф. По ходу беседы он держал их на коленях.
— Мог бы и прибраться, — произнес он.
— Может, приберусь.
Он быстро кивнул и, после секундного колебания, понес насчёт того, что не в его правилах лезть в чужие дела, что если война хоть чему-то его научила, так это тому, что в каждом вопросе существует две стороны. Во время войны мой шурин служил майором в Королевских войсках связи. Военный дух, уравновешиваемый, как мне кажется, его скромностью, не до конца в нем пропал. Он добавил, что в процессе своей карьерной деятельности он усвоил, что не всегда стоит смотреть на вещи исключительно с какой-то одной точки зрения. Даже закон это признает, что выражено в принципе арбитража. Судья сохраняет нейтралитет, несмотря на то, что он назначен на свой пост государством. Мой шурин был юрисконсультом. Он часто находил полезным сделать жест в сторону своего начальства, военного или судебного, когда подводил к своей цели, представляя рекомендации. Он продолжал. Он бы первый согласился, откажись я от его посредничества на том основании, что он брат своей сестры, и в этой связи, строго говоря, не занимает нейтралитет. Однако ж, он выражает надежду, что я знаю его. И, как он уже говорил, он не желает лезть в чужие дела, особенно сейчас, в Новый год. Он замолчал. Заявил, что по его мнению, в Новый год всё надо начать заново, а не мусолить старые дрязги. Но вот в чём дело. Он имеет в виду Мойру. Бедная девочка глубоко обижена. Он имеет в виду разбрасывание бутылок. Он знает, что я пойму. Он всегда знал, что я умный человек. Она не склонна швыряться бутылками по всему дому. Нам обоим это известно. Он уже говорил. Он пообещал Мойре обговорить всё со мной. И, в конце концов, она же его сестра. Она очень ему дорога. Он в курсе, мне она тоже дорога. На сей счёт он никогда не сомневался. Он бы не взялся утверждать, что, по его мнению, я всегда всё понимаю. В смысле, человек, который не работает. О, да, он в курсе, я как бы пишу или что-то вроде. Но, в конце-то концов, я же не маленький. В моём-то возрасте. Ладно, хорошо, это его никак не касается, и меньше всего он горит желанием лезть куда не просят. Если Мойра не прочь поработать, пока я сижу дома, это её дело. Но ему не нравится видеть, как она огорчается. Это Новый год. Забудем, что было. Если я согласен, не о чем больше говорить. Он уверен, что я посмотрю на всё с его точки зрения. Я разумный человек. Он жаждет пожать руки и прекратить этот разговор. Ну как, согласен?
Он позволил этим последним своим сентенциям пасть в тишину, как бакалейщик позволяет сухим горошинам падать из медного ковша, по одной, голова поднята, не отрываясь следит за иглой индикатора, пока та не достигнет нужной отметки. Я не собирался заставлять его ждать. Наконец, не произнеся ни слова, я сходил за не расколотой бутылкой виски и налил ему.
— С Новым годом, — сказал я.
— С Новым годом!
Мы чокнулись, и он с видимым облегчением выпил свою порцию. Потом посмотрел на часы и сообщил, что ему пора идти. Клара его ждёт. Клара. Клара мне всегда представлялась в виде клубники со сливками, сливки, красное и розовое. Из-за неё у него сделался виноватый вид. Он вполне может. Она бы изменила ему за сухой мартини. Она говорила ему, что я ей не нравлюсь.
