Изучая наркотики (Я ни на секунду не претендую на то, что мой интерес к наркотикам состоял исключительно в изучении действия оных… Познакомиться с данным опытом, быть в состоянии постичь, любыми средствами, безмятежность выгодного положения «вне» смерти, обладать такой жизненно необходимой техникой — позвольте просто добавить, что от моей способности достичь этой необходимой точки временами зависело мое душевное здоровье) — изучая наркотики, я был вынужден идти на серьёзный риск, и постоянно напарывался на совершенно дикие законы, контролирующие их употребление. Из-за этих неумных законов и общественной истерии, симптомом коей они являются, я несколько раз оказывался в двух шагах от петли. Я требую изменить эти законы.
Истерическая гимнастика правительств, объединившихся в борьбе с атомной бомбой, в точности повторяется в их борьбе с героином. На героин, весьма ценный наркотик, как о том свидетельствует демократическая статистика, выливаются всевозможные ушаты говна. Возможно поэтому джанки, многие из которых обладают юмором отчуждения, называют героин «говном».
Мы не можем себе позволить оставить потенциальные возможности наркотиков в руках нескольких правительственных «экспертов», как бы они себя не называли. Мы должны бдительно следить, чтобы жизненно необходимое знание оставалось доступно широкой общественности. Бегло просмотрите эту историю и вы в этом убедитесь. Я, заботясь об общественной безопасности, рекомендовал бы, чтоб героин (и прочие наркотики) лежали вместе с вразумительной литературой об употреблении и злоупотреблении на витрине любой аптеки (находить возможным, чтоб человек мог иметь оружие, а наркотики нет!), и каждый, кому исполнился двадцать один год, мог их открыто покупать. Это единственный безопасный способ держать наркотики под контролем. В настоящее время мы поощряем невежество, издаем законы, работающие на то, что в мире происходят преступления, готовим почву для одной из самых гнусных узурпаций власти всех времен… и так во всем мире…
Вот о чем мог я рассуждать про себя, когда покидал Шеридан-Сквер, где мы с Томом расстались. Он пошел к «Джиму Муру». Иногда он просиживал там часами, как правило посреди ночи, приблизительно с двенадцати до трёх-четырёх. Бармены ему симпатизировали и не вредничали, когда он что-нибудь заказывал. Поскольку кафе работало всю ночь, это было удобным местом для встреч. Кофейная стойка представляет собой две буквы U, соединённые между собой очень коротким прилавком, на котором установлен кассовый аппарат. Столешница сделана из зелёной пластмассы. Стулья красные и хромированные. Ещё есть музыкальный автомат, автомат с сигаретами, повсюду стекло, и окна… в этом плюс заведения — огромные незанавешенные окна, выходящие на центральную часть площади. Сидеть тут можно только пока тебя не заметят всякие твои кореша-джанки, которые засекут, что ты поджидаешь. Ты похож на золотую рыбку в витрине зоомагазина. (В Нью-Йорке люди смотрят на тебя сквозь стеклянные окна закусочных; в Париже кафе выносят на улицу, туда, откуда можно свободно обозревать прохожих.) У этого, с другой стороны, есть один недостаток. Раз наши друзья могут заглянуть, значит, может и полиция. Многие из анонимных персонажей, сидящих за стойкой или шатающихся снаружи в предрассветные часы могут с той или иной долей вероятности оказаться стукачами. Так что опасно слишком часто здесь мельтешить, особенно если торчишь. Многие из нас в конечном счёте возвращались туда, потому что мы часто заморочены вопросом насчёт взять хмурого.
Он предлагал мне зайти выпить с ним кофе, но я знал, стоит мне войти, будет сложно уйти. Из всех часов, проведённых мной, часы бдений, потраченные в ожидании в этой забегаловке, были самые худшие.
Я прошел по Седьмой Авеню, повернул на запад на 23-й улице и двинул напрямую к реке. Бары еще работали, так что по улицам бродил народ. На 23-й несколько секунд меня сопровождала полицейская машина, потом проскочила мимо. Не поворачивая головы, я поймал косой взгляд человека, сидевшего рядом с водителем, его голова была повёрнута в мою сторону. В тот вечер палева на мне не было.
Я продолжал идти вдоль Восьмой, Девятой, пересёк Девятую и через несколько кварталов взял налево. Я брёл медленно. Вдруг я оказался напротив аллеи, а на аллее, примерно ядрах в двадцати, виднелся тёмный мужской силуэт у стены. Он одиноко стоял в тусклом свете возле двери гаража, развернувшись к кирпичной стене.
Если быть абсолютно честным, то моё любопытство было довольно бесцельным. Человек идёт отлить. Ежедневное занятие, которое касается только его и тех, кому платят за предотвращение нарушения общественного порядка. Меня это коснулось лишь потому, что я там находился. Ничего такого особенного не делал, что было для меня в порядке вещей, будто обрывок чувствительной фотобумаги, пассивно ожидал, когда испытаю потрясение от впечатления. И потом меня затрясло как листок, точнее, как бессловесный кусок жаждущей плазмы. Я был похож на губку, в которой процесс поддерживания себя во взвинченном состоянии происходил, подстёгиваемый рядом внешних стимулов: лужайка, человек, бледный свет, серебряная вспышка — на экстатическом пределе, за которым лежит нечто, что предстоит узнать.
Серебряная вспышка появилась из более раннего времени. Это случилось давным-давно, еще у меня на родине. Я видел, как человек покидает аллею. У него были крупные руки. Мне подумалось о его белом лице в треугольнике грубых коротко остриженных волос. Возникла мысль о волчьей гриве, о белых гуннах, вероятно, оттого, что он сутулился. Или, может, оттого, что я сам встревожено навострил уши. В другой руке у него блеснуло что-то серебряное. Проходя мимо меня, он убрал руки в карманы. Я поглядел ему вслед. Понял, что не успел рассмотреть его лица. Пока я дошел до угла, он уже свернул на примыкающую улицу. Я добрался до перекрестка, он заходил в пивную. Я не нашел его ни в баре, ни в боковых помещениях. В баре толпились рабочие — одинаковые кепки, одинаковые белые шарфы, одинаковые ботинки. В мужском туалете его не было.
Пока я там сидел (запоздалое воспоминание), я заметил, что кто-то вырезал женский торс, глубокими линиями в деревянной двери. Величиной с жирную сардину. Туалетной бумаги не было. Я воспользовался сложенной страницей из «Ивнинг Ньюс», часть которой аккуратно оторвал от половины, которая промокла. Причем здорово промокла, пыль налипла. Её запихнули за трубу под бачком. Чернила по текли. Я почувствовал необходимость прочесть написанное на развороте мокрых листков. Когда я их раскрыл, не нашел ничего интересного. Известного актёра собрались женить. Газета была более чем шестинедельной давности. Я вспомнил, что несколькими днями раньше читал, что он умер. Не помню, осталась ли у него вдова.
Я выпил стаканчик виски в баре и отчалил. Первоначальный импульс отыскать его оставил меня. Улица была пустынна, газон тоже. По дороге домой я спрашивал у себя с чего я начал его преследовать. В фактах, информации я не нуждался. Самообманом, с момента как засёк тень, не занимался, хотя в целях самозащиты, мог бы изобразить удивление, выискивать безопасность в постановке проблемы. Сейчас я могу понять, даже тогда меня вело любопытство. Даже теперь я жертва своего же поведения: каждый факт, который я припоминаю, из множества фактов, из которых, более или менее непрерывно, я создаю данный документ, есть акт воспоминания, отобранные истории, а я вдобавок действую от имени того, что было не упомянуто, отвергнуто. Таким образом, я должен остановиться, осмотреться, сосредоточиться на своем действительном состоянии. Моё любопытство было привнесением значения. Я знаю что это такое, когда тебя переполняет коварное женское вожделение, которое по ту сторону слов. Оно мистически запутывает меня и необязательно с мужчиной, хотя отчасти такая возможность присутствовала, но с тем, что скрывается за его действиями.
Он был одет как рабочий. Кепка, бесформенный пиджак, пузырящиеся на коленях штаны. Он мог оказаться мусорщиком или разносчиком угля, или безработным. Его тень в свете шипящей газовой лампы падает по диагонали на лужайку, подобно гигантскому пальцу в тоннеле. Когда я шел параллельно его тени, я покосился на лужайку и, увидев его, затаил дыхание. Клапан медленно открылся. Лёгкая похоть в области живота заставила меня почувствовать холод в остальных частях тела. Я ощутил на лице порыв холодного ночного ветра, когда меня стали одолевать сомнения. Это случилось из-за того, как он стоял, слегка покачиваясь, наполовину скрытый. И как раз тогда я подумал про его пах и козлиное зловоние в чистом ночном воздухе степей Тартара, о волосках на его животе и о струе мочи из его тупоконечного члена, струящейся широким дымящимся полотном по стене, её геометрической точности, растапливающей снег у носков его больших ботинок. Если б у меня хватило духу, я бы мог подойти к нему там и тогда, а не преследовать его до бара, но в моей неуверенности отсутствовала кинетическая энергия. Она легла на меня бессилием, наполняя до пресыщения, превращая ноги в свинец. Это моя трусость поколебала меня. Второе открытие, желание, явилось отсутствием шока. Всё же, сопровождаемый ощущением нелепости, я обнаружил, что начал преследование, когда он отшатнулся назад, на полный обзор, и прошёл мимо меня в конце тоннеля, где я стоял. Выдумал ли я серебряную вспышку? Наделил его несуществующей бритвой. Затачивание лезвия. Когда у меня не получилось отыскать его в баре, и после того, как я проверил свои навыки на торсе на деревянной двери, я возвратился на лужайку и прошел через тоннель к свету. Горящая газовая лампа вызывала воспоминания о переживании, но слабые, элемент предчувствия отсутствовал. На лужайке я посмотрел через стену на окна тёмных жилых домов, расположенных выше. Бледный свет то там, то сям, мелькал из-за занавесок. Над крышами небо было оттенка темнеющего индиго, разбавленного облачностью. Я подумал: в такую ночь все оборотни перебираются за кордон и «скорые помощи» смерти свирепствуют на улицах. Я пнул снег, покрывающий булыжники. У меня окоченели ноги. Я пошёл домой с ощущением поражения, уже в то время слишком хорошо знакомым, чтобы легко отмахнуться от него. И потом, когда я зашел в квартиру, где Мойра в своих сережках-капельках ждала, надеялась, на пороге своих дневных размышлений, а я мрачно продефилировал мимо нее, даже не поприветствовав.
