— Разведитесь. Не ломайте судьбу себе и пацану, — тихо сказал краснощекий Алексею и снова уткнулся в бумаги.
Дернув щекой, Алексей шагнул к Вере, подвязал на ее воротнике съехавший шарф, зачем-то поправил челку под беретом, затем взял ее ладонь в свою и повел из кабинета. Вера покорно шла рядом.
Плохо, когда женщину выгоняют из дома. Привычный мир рушится, разлетается в пыль, а на смену приходит пустота — огромная, всепожирающая дыра, которая поглощает целиком и не оставляет ничего, даже боли. Очень трудно пробовать начинать жить сначала. Проходят одна за другой полосы безысходного отчаяния, оживает сердце, дрожат губы, и в глазах появляются слезы.
Но это хорошо. Слез не надо бояться. Вместе со слезами уходит безысходность. Мир окрашивается новыми цветами, и появляются силы на новую веру в чудо. Таков человек и поныне.
Плачь, Вера, плачь. Потеря дома — это еще не самое страшное…
— Мы поедем вместе с тобой, — неожиданно, очень ровным голосом сказал Алексей, не отпуская руку жены. Они стояли на трамвайной остановке, кругом толпился народ, но они ничего не замечали.
— Не сходи с ума, — еле слышно ответила Вера и впервые заплакала.
* * *
Два дня до назначенного срока то сжимались, то растягивались в вечность. Между прошлым и будущим образовалась гигантская пропасть. Все, что волновало еще вчера, уходило безвозвратно. Впереди, в глухих туманах, лежало неведомое будущее. Для Саньки отсчет нового времени начался, когда он, взъерошенный, вспотевший, весь в снегу, на минутку заскочил домой сбросить ранец.
В прихожей сильно пахло лекарствами. Мамино светлое бежевое пальто, которое обычно покоилось на деревянных плечиках, сейчас, бросаясь в глаза, лежало на спинке стула, свисая на пол. Возле стойки с обувью валялся второпях сброшенный шарф. Удивленный непривычным беспорядком, Санька быстро скинул мокрые ботинки, пробежал пустую гостиную и заглянул в спальню.
В спальне стояла полная тишина. Было слышно, как за окном с соседского подоконника сорвалась вниз тяжелая шапка мокрого снега. Тикали часы. Мама лежала на застеленной кровати, отвернувшись лицом к стене, и неподвижно смотрела в какую-то точку на сиреневом узоре обоев. Рядом, в ее ногах, так и не сняв пальто, молча сидел бледный, расстроенный папа. Ничего не понимая, Санька засопел и затоптался на месте.
— Александр, есть разговор, — не глядя на него, сказал отец, и словно пресекая возможные возражения, накрыл мамино плечо своей ладонью.
За свою коротенькую жизнь Санька успел понять, — если к нему обращаются как ко взрослому, значит, он что-то натворил. Но на этот раз разговор пошел о другом.
— Хочешь уехать отсюда далеко-далеко? — очень серьезно спросил папа.
— Леша… — одними губами шепнула Вера.
— Что Леша? Все уже решено. Далеко-далеко, а Санька?
— Леша… тебе место в госпитале обещали, — чуть слышно прошептала мама. По ее щекам вдруг быстро побежали слезы, и она спрятала лицо в подушку. Санька окончательно растерялся.
— Какое место? Все равно через пару месяцев за происхождение уволят. Как только найдут кого-нибудь подходящего… Не думай о прошлом. Вместе не пропадем. Снимем где-нибудь угол, работу найду. Врач везде нужен, люди и в Сибири болеют. Соберем деньги и купим дом — настоящий, с русской печкой, с колодцем-журавлем, или квартиру, еще лучше этой. А школу Санька и там закончит. Первое время, конечно, будет трудно, но зато потом… — папа встал с кровати, расстегнул пальто и горячо продолжил, словно это он сам всегда мечтал уехать, но скрывал от близких. — Ну что здесь хорошего? А там, представляешь Санька, — Байкал, скалы, сосны, снега сверкают… Золотой омуль в проруби, охота, олени… И люди там настоящие, крепкие, таежные, а не бесполые, как в средней полосе… Мороз, солнце!.. Санька! Проси маму, чтобы взяла нас собой!
Ошарашенный, растерянный, красный Санька, ничего не понимая, кроме того, что мама плачет, а они куда-то едут, подбежал к маме и ткнулся ей в плечо. Рядом, обнимая их обоих, сразу оказался папа. Мама почему-то заплакала еще сильнее и, вытирая глаза, улыбалась сквозь слезы.
…Близких бросать нельзя. Ни в зависти, ни в беде. Все пройдет: горы обветшают и рассыплются, океаны исчезнут, солнце погаснет и небо свернется, как свиток, но следы наших поступков останутся навечно. Потому что только они покажут Тому, Кто взвешивает наши души, какими мы были на самом деле.
Не надо бояться, не надо трусливыми шажками отходить в сторону от тех, кому плохо. Это вода течет, куда ее направишь, опереться на нее невозможно — сразу утонешь, а она, журча, потечет дальше. Цена копейка малодушным людям. Не надо обманывать себя и других, не надо переносить свой выбор на завтра — ничего этого не надо. Потому что все это — ложь. А нужно только одно — встать рядом, разделяя боль тех, кого мы называем своими.
Беда, как известно, тяжела только для одного. Стоит ее разделить на троих, как сразу становится легче, и за ней уже можно различить силуэт надежды. Подумаешь, выселяют… Папа сбегал к Семену Семеновичу за атласом — через десять минут отец и сын, соприкасаясь головами, разглядывали пеструю карту Российской Федерации.
— Видишь, железная дорога, — весело говорил папа и чертил ногтем по тонкому черно-белому пунктиру. — Вот по этой дороге мы поедем в Тобольск, столицу Сибири. Представляешь, через всю Россию… От Тобольска, смотри, нам надо к Байкалу, в Иркутск. Вот сюда… Деревянные церкви, снега по пояс, закаты над тайгой… Вер, посмотри, тут совсем недалеко до Читы, а там у Семена Семеныча родственники…
Вера подходила, смотрела вначале на карту, потом на мужа, и взгляд у нее был такой странный, внимательный, серьезный, словно она сегодня увидела в своем муже что-то очень важное, что никогда, сколько ни смотри, не заметят другие…
* * *
Новость о том, что семья Измайловых уезжает куда-то, к черту на кулички, мгновенно облетела двор серого двухэтажного дома, а затем и весь квартал. На общих кухнях и лавочках возле подъездов зашелестело тихими пересудами. Странное дело, тот, кто еще вчера издалека улыбался и заглядывал в глаза, теперь старался не замечать их, словно семьи Измайловых вообще никогда не существовало на свете. Двор сбросил с лиц маски.
За белой филенчатой дверью, прямо с порога, царил хаос торопливых сборов. Вся прихожая была заставлена картонными ящиками, снятыми вешалками и какими-то ведрами, под потолком по-нищенски светила голая лампочка. Посреди комнаты стоял готовый к продаже, сто раз протертый влажной тряпкой гостиный гарнитур зеленого плюща, на стульях с высокими спинками стопками белело постельное белье. Возле пустых стен громоздились узлы с одеждой, посуда, спинки кроватей с блестящими никелированными шишечками, книги и даже неизвестно откуда взявшееся старое оцинкованное корыто, в котором когда-то купали Саньку маленького. Сам Санька, в смятении шмыгая носом, слонялся по комнатам, путаясь у всех под ногами и поминутно натыкаясь то на это дурацкое корыто, то на узлы, то на открытые чемоданы.
Два дня — слишком маленький срок для расставания с прошлым. Папа бегал по деревянной лестнице, стучался к соседям, пытаясь продать вдруг ставшие ненужными вещи, но лица без масок называли такие цены, что папа багровел, и возвращаясь домой, старался не смотреть на маму. Над домом витал дух стяжателя Федьки Комара.
Воздушная Лидочка Рубцова, лучшая мамина подруга, жертвенно купила за двадцать рублей столовый сервиз с виноградными гроздьями и швейную машинку, хотя за одну только машинку на воскресном рынке перекупщики сразу бы дали в три раза больше. О гарнитуре Лидочка даже не заикалась. Глядя в ее расстроенные бедой подруги глаза, можно было не сомневаться — Лидочка прекрасно знает, что гарнитур и многое другое за час до отъезда и так достанутся ей совершенно бесплатно. Главное в трудную минуту быть рядом, ведь, правда?..
Кого выгоняли из дома, тот знает разницу между словами и поступками. Но в жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Нас как бы выдавливает из прошлого, чтобы мы без лишних сожалений смотрели из окна поезда на уходящий навсегда перрон.
