Он подошел к арабской двери и с размаху пнул ее ногой. Как живую. Но дверь была заперта. Он замахнулся и со всей силы врезал по двери кулаком. И еще раз! И еще раз! Так, будто перед ним ненавистное лицо Махмуда Маджали. Он сорвал с плеча «узи» и передернул затвор. Вот сейчас дверь распахнется, и...
Дверь распахнулась. Перед Давидом стояла женщина лет семидесяти. При виде израильского офицера она задрожала.
– Где Махмуд Маджали?! – выдохнул Давид.
Даже разговаривая с матерью убийцы своих родителей, он был не в силах просто произнести «Махмуд», то есть назвать своего врага человеческим именем, или сказать «Маджали», то есть отметить, что у него были прадед, дед, отец – носители фамилии Маджали и, возможно, неплохие люди, или что у него могут быть дети, и не исключено, что они пойдут в мать и не станут такими выродками, как их отец. Нет, тот для него был именно Махмудмаджали, что означало «Амалек». Амалек не по крови – потомок амалекитян – а по душе. Да будь у него за спиной хоть двенадцать поколений праведников, Давид не сомневался, что в этого ублюдка при рождении вселилась душа Амалека.
– Моего сына нет дома... – прошептала женщина и вдруг повалилась на колени, и не успел Давид отпрянуть, как она обняла его за ноги. – Умоляю! Не убивай моего сына! Не убивай Махмуда! Не убивай!
Слезы текли по ее лицу, почерневшему от нахлынувшей боли, и тонули в морщинах, глубоких, как вади.
– Хочешь, убей меня! Убей меня! Пожалуйста, убей меня! Махмуда не убивай!
Тысячи раз Давид представлял себе, как он войдет в бывший свой дом, в дом, который его отец, копя деньги по фунту, строил всю жизнь. Тысячи раз представлял он, как войдет в дом Махмуда Маджали. Но ему и в голову не могло придти, что это окажется один и тот же дом. И что, войдя в этот дом, он растеряется.
Женщина, продолжая стоять на коленях, закрыла лицо руками, покрытыми старческой чешуей, и на несколько минут воцарилась тишина, лишь взрывались рыдания, да ходики стучали на стене. Старинные ходики. Отцовские. Друг отца реб Натан Ваксберг был лучшим часовщиком в Хевроне – у него заказывали и чинили часы и сам британский губернатор Хеврона, и руководитель еврейской общины рав Яаков Слоним, и начальник полиции Мухаммед Хиджази. А именно эти ходики он подарил своему другу и тезке доктору Изаксону и его семье. Самое красивое в них было – два выгравированных на серебре гусара в киверах – по обе стороны маятника. Быть может, оттого, что в детстве он слишком заглядывался на них, Давид, вернувшись из иорданского плена, стал военным. Раньше по левую сторону от этих ходиков висел портрет дедушки в черной хасидской меховой шапке из лисьих хвостов, а по правую – портрет бабушки в белом платке, завязанном под подбородком.
Теперь же слева висел серебряный кинжал, а справа – булатный с дорожкой посередине. Почему-то Давиду привиделось, что именно этим булатным кинжалом Махмуд Маджали зарезал его родителей. Он смотрел на него и не мог отвести взгляда. Между тем старуха, оторвав руки от лица, увидела, куда он смотрит, и по-своему истолковала это.
– Хочешь, возьми этот кинжал! Хочешь, тот возьми! Хочешь, возьми денег! – закричала она и, с усилием поднявшись на ноги, заковыляла к противоположной стене. Только сейчас Давид заметил, что она хромает.
– О Аллах! – всхлипывала она. – Я знала, что этот день настанет! Я знала, что явятся его убивать! – и она вновь заголосила:
– Убей меня! Пожалуйста, убей меня!
– Что у тебя с ногой? – голос Давида звучал глухо, так, будто рот у него был забит землей.
– Ты же все равно не поверишь, если я скажу тебе, что спаса... – она вдруг осеклась. – Это неважно! Убей меня! Убей меня вместо него, прошу тебя! Убей меня вместо него! Это я его таким вырастила! Он в детстве был хорошим, добрым!.. Это я во всем виновата! Убей меня, но его не трогай! Он не виноват! Он ни при чем!
– Что у тебя с ногой? – на сей раз голос Давида звучал чисто, ясно, звонко, так, будто он только что прополоскал гортань и душу молитвой «Шма Исраэль!» или признанием в любви, что в сущности одно и то же.
Женщина молча смотрела на него, и он слышал, о чем она молчит. Она искренне верила, что сможет упросить еврея, каким-то образом проведавшего о зверствах ее сына во время погрома, пощадить его, убив ее саму. И теперь для этого нужно было всеми силами скрыть историю ее хромоты, иначе он никогда не убьет ее. Может, имеет смысл солгать, что вот она тоже участвовала в погроме и каким-то образом была ранена? И что будет? Разъяренный израильтянин расправится с ней и удовлетворенный уйдет, не дождавшись Махмуда? Или тем более будет за ним охотиться, и тогда она погибнет за собственные выдуманные преступления, а сына не спасет.
Пока она молчала, Давид, подобно реставратору, снимающему со старинных прекрасных картин позднейшие наслоения, сейчас скальпелем взгляда счищал морщину за морщиной с материнского лика своей спасительницы.
Он шагнул к ней, чуть склонился, взял ее за плечи, заглянул в глаза – сколько раз за эти тридцать восемь лет видел он во сне ее глаза – и шепотом спросил:
– Тебя зовут Самира?
Она отпрянула:
– Откуда ты знаешь?
– Тогда, во время погрома... – голос его неожиданно задрожал и прервался. Затем он справился с собою, или ему показалось, что справился, и он продолжал, – ...во время погрома... еврейский мальчик...
– Дауд! – вскрикнула Самира. – Дауд! Давид!
Рывком он поднял ее с колен, прижался к ней мокрым от слез лицом, потом резко повернулся и вышел из дома.
* * *
Красивое трехэтажное здание. Ничего восточного, вид вполне европейский. Квадратные окна, правда, зарешеченные и с железными ставнями. Что ж, ставенки так ставенки. Это днем хевронцы мирные и вежливые, а ночами... В общем, сгодились ставенки.
Обнесено это здание стеною в человеческий рост. Ворота в современном стиле с белым навесом, выполненным в виде крыши о трех коньках. А сразу за воротами начинается торжественная белокаменная лестница, ведущая к парадному входу. Внутри, правда, все довольно убого и обшарпано... ну и ладно. Гостиница, она и есть гостиница. Времянка. Однако за месяцы, проведенные здесь, он уже успел привыкнуть. Что делать, сегодня, 31 мая 1968 года, заканчивается их пребывание в этих стенах. Собственно, у любого человека две ноги, но так вот в жизни Давида получилось, что одной ногою он врос в Кфар-Эцион, а другою – в Хеврон.
После войны Натан и Хаим в ешиву не вернулись. Вместе с остальными сыновьями и дочерьми Кфар-Эциона они обратились к премьер-министру Леви Эшколю с просьбой разрешить им вернуться в их освобожденный дом. Леви Эшколь, несмотря на то, что прекрасно понимал, какой политический прецедент он создает, не мог не пойти навстречу детям погибших бойцов. За неделю до праздника Рош-Ашана – еврейского начала года – 22 элуля 5727 – 27 сентября 1967 было объявлено о восстановлении Кфар-Эциона.
Молодые поселенцы обосновались в бараках бывшего иорданского военного лагеря. Там же были созданы кухня, столовая и синагога. Приехавшие туда Давид с Диной узнавали в этих ребятах себя и своих друзей двадцатипятилетней давности. Все было точно таким же – и трудности, и опасности, и решимость. Новый Год прошел под аккомпанемент благодарственных молитв Вс-вышнему и в страстных пожеланиях друг другу удачи. Дина, глядя на эту одухотворенную молодежь, заливалась слезами, а Давид... никто со дня гибели его родителей не видел у него слез, но сейчас для этого ему не раз пришлось отвернуться. Сразу после Нового Года капитан Изак вышел в отставку и переехал в Кфар-Эцион, уверенный, что никогда больше его не покинет. Вот тут он ошибся.
Новоназначенный кфар-эционский рав Цфания Биньямини послал правительству просьбу позволить ему и группе его друзей и единомышленников поселиться в Хевроне. Леви Эшколь не ответил ни «да», ни «нет». С одной стороны, душа его еврейская тянулась к древней столице, к городу Авраама, Яакова и Давида, к могилам предков. С другой стороны, эти сантименты не волновали ни Америку, которую вообще мало что волновало, ни Европу, берущую моральный реванш за комплекс вины в связи с геноцидом, который она устраивала евреям, и цепляющуюся за любую возможность уверовать, что евреи того стоили, ни, самое главное, собственную, израильскую, левую интеллигенцию, чье отношение к еврейским святыням определялось все тем же «Зачем нам этот Ватикан?»
Через какое-то время Рав Цфания отступился, но за дело взялся рав Левенштейн, и Давид вошел с ним в контакт. В отличие от рава Цфании рав Левенштейн не разводил турусы на колесах, а, прихватив с собой Давида и еще парочку авантюристов, отправился в Хеврон подыскивать жилье. И подыскал. Прямо на въезде в город они увидели трехэтажную гостиницу, очень красивую снаружи и, как вскоре выяснилось, очень убогую внутри. Гостиница эта была построена прямо перед Шестидневной войной для гостей из Аммана, столицы Иордании. В свете новой реальности вышеуказанные гости могли теперь прибывать в Хеврон разве что парашютами, но почему-то владелец гостиницы не очень на это надеялся. Зато к появлению на его пороге сионистских агрессоров он отнесся, как правоверный мусульманин к приходу Махди, то бишь Мессии, и немедленно начал их уговаривать, чтоб не сказать «умолять», поселиться у него на все лето. В результате договор был составлен следующим образом: евреи арендуют гостиницу на период Песаха с опцией продления на год.
