Мужчины и женщины, которым Мурад назначил свидание на площади, все не шли. Он сказал им: во вторую ночь, на заре. В верхней части деревни голос по-прежнему звал: «Мурад!» Но, поднявшись туда, Мурад никого не нашел и снова спустился на площадь. Хриплый крик петуха растаял во тьме.
На площади Мурад попал на праздник. Мужчины, сидевшие на скамьях вдоль стен, попросили его сплясать. И он плясал до тех пор, пока не покрылся испариной.
Потом на другом конце площади появилась процессия. Участники ее казались оцепеневшими в своих бурнусах до пят. Они двигались очень медленно, словно женщины, возвращавшиеся от родника с кувшинами на голове.
Затем в темноте послышались их голоса:
— Ночи так долго тянутся на площади…
— И дни тоже…
— Камни такие холодные…
— Ночи без ламп…
— Дни без морщин…
— Беззубые рты…
— Подрезанные крылья…
— Жажда неведомо чего…
— Которая иссякла в ожидании тебя…
— Ты отыскал дорогу?
— Ее завалило обломками.
— Это было зимой?
— Не знаю, шел дождь.
— А бурнус у тебя был?
— Его сорвало с меня.
— Тебя настигла буря в пути?
— Разбойники с большой дороги.
— Они все у тебя отняли?
— Да нет.
— Пожалели?
— Нет.
— В чем же дело?
— Спешили.
— Ты позвал остальных?
— Зачем? Ты ведь здесь.
— Чтобы снова открыть…
Мурад протянул руки к вершине холма, где должна была возвышаться Таазаст. Летучая мышь сослепу заблудилась средь молодых ясеней. Таазаст была где-то там, а за ней минарет. Мурад видел, как Аази улыбнулась Мокрану.
— Ключ у тебя? — спросила она.
— Какой ключ?
— Он у меня. Пошли. Мы снова откроем Таазаст.
Она развязала свой розовый шарф и закрыла им лицо. Мурад сорвал его.
— Невеста Вечера, о чем ты плачешь? Ведь я же здесь.
— А где остальные?
Он стал кружить по площади. Женщины, застывшие словно изваяния, смотрели, приложив палец к губам, как он бродит средь сланцевых плит. Он вернулся в досаде.
— Где остальные?
— Как только мы откроем, они тут же явятся.
— Откуда?
— Позови их. Они придут.
Аази уже открыла рот, чтобы созвать их из-за горизонта, куда они были изгнаны, но не издала ни звука. Только шакал завыл.
— И голос твой тоже в изгнании?
Она разразилась рыданиями:
— Где Ку, Равех?
— А где Давда, Менаш?
Они повторили вместе:
— Где Мух, Уали, шейх и Латмас?
— Вот она, та самая луна.
— И те же камни на дороге.
— Те же плиты на площади.
— Тот же плеск реки.
— Та же голубая гора.
— И что же?
— Почему-то не слышно свирели Муха.
Не успела она это вымолвить, как из темноты, укрывавшей дальнюю часть площади, послышались первые ноты — сначала робкие, потом погромче, и вот уже свирель неистовствовала, обезумев. Мелодия ее наполнила собой тьму. Затем, склонив набок голову, из-за угла первого дома, как всегда не торопясь, вышел Мух в своем ниспадавшем прямыми складками бурнусе, а за ним и вся группа танцоров. Участники сехджи заполнили площадь, но песен их не было слышно. Только свирель Муха плакала, не унимаясь, над плитами: «Мой базилик!»
Сехджа поравнялась с ними. Мурад, как в прежние времена, собрался было войти в круг танцоров. Но Аази вытянула вперед руку, останавливая его:
— Пропусти сехджу.
«Мой базилик!» — пела свирель.
Сехджа прошла мимо. Она направлялась в сторону родника и уже была на другом конце площади, готовая вот-вот исчезнуть. Мурад протягивал руки и кричал исступленно во тьму:
— Менаш, из племени Айт-Шаалалей! Мух, Равех, Мокран, подождите меня!
Свирель снова вздохнула: «Мой базилик!», затем ночь поглотила и музыку и музыкантов.
Под низко нависшим небом голоса и жесты казались стертыми. Амалия растворилась средь молчаливой массы серых теней, заполнивших зал для авиапассажиров на площади Инвалидов. По резиновой дорожке, толкаясь, двигались чемоданы, увешанные ярлыками. Усталые пассажиры следили за их продвижением.
— Прошу прощения, но это мой. Позвольте, пожалуйста.
Серж скривил губы, изображая улыбку, адресованную даме, вцепившейся в его чемодан, словно в спасательный круг; они свирепо улыбнулись друг другу. Амалия наблюдала за ними. Сомнений нет: вот этот самый оскал, эта гримаса, недобрая ирония карих глаз, хороший покрой костюма, цепочка на шее, слова, выражавшие только то, что надо, с примесью вежливой лжи, — все это и было ее родным домом. Она отвернулась.
— Прошу прощения! — вежливо сказал элегантный мужчина, вырывая свой чемодан у нее на глазах. Ярко освещенные витрины, набитые безделушками, казалось, вдруг пошатнулись. Она едва успела уцепиться за руку Сержа.
— Пустяки, я поскользнулась.
Да, сомнений нет, мир снова обретал ясность. Слова, жесты, вещи и люди наполнялись привычным, хорошо знакомым смыслом. Наконец-то стужа, замкнутые горизонты, толпа людей, умеющих следовать общепринятым правилам, четко проложенные, вымощенные и ведущие куда надо пути возвращали ее омытому взору реальное видение жизни. Конец колебаниям, шатким миражам и выспренним речам. Она спасена!
— Хочешь таблетку аспирина?
Серж достал ее из кармана пиджака: вот, пожалуйста. И правда, Серж был рядом. Такой, как всегда: предупредительный, действенный, извлекающий из кармана нужную таблетку в тот самый момент, когда она требуется. Мысленно она подсчитала, сколько ночей и дней придется отвести ему в ее по минутам рассчитанной жизни. «Во всяком случае, не больше недели».
— Такси!
Он открыл ей дверцу.
Первые старцы, явившиеся на площадь после утренней молитвы, обнаружили Мурада, дрожавшего в ознобе на плитах. Они окликнули его несколько раз и, так как он не отвечал, отнесли его домой. Мать с Тамазузт давно уже встали. Они уложили Мурада на груду одеял и развели огонь, чтобы он мог согреться.
К обеду тело его начало гореть, пришлось снять одеяла. Мурад дышал с трудом. Порою он открывал глаза и звал каких-то мужчин и женщин. Мать с Тамазузт знали только некоторых из них: почти все они умерли. В Тазге нет врача, а до ближайшей больницы около двадцати километров.
К вечеру лихорадка спала, и Мурад смог немного отдохнуть, однако он никого не узнавал и не отвечал, когда мать или Тамазузт звали его. Ночью температура снова поднялась, и Мурад опять стал бредить. Он произносил речи, как в былые времена, когда собирал жителей деревни, но Тамазузт не могла разобрать его слов. Это продолжалось и на следующий день. Он умолкал лишь на короткое время, когда засыпал, но тут же внезапно просыпался. Только к середине следующей ночи он перестал наконец разговаривать с теми, кто являлся ему во сне. Тамазузт, которая принесла кувшин с холодной водой, черты лица его показались спокойными. Дыхание его было ровным. Тамазузт не стала его будить и, осторожно ступая босыми ногами, пошла погасить лампу, горевшую до тех пор.
Вскоре во тьме раздался голос муэдзина. Тамазузт взяла большой кувшин: в этот час воды в роднике много, и она прохладная. Перед уходом она зашла взглянуть на Мурада: он еще не проснулся. Лицо его казалось умиротворенным. Она потрогала его руки: лихорадка отпустила его. Если все будет хорошо, к вечеру Мурад сможет хоть немного поесть (он не ел ничего с тех пор, как приехал), а через несколько дней, глядишь, и поправится.
Письмо Камеля к Амалии:
«Алжир, такого-то числа…
Сообщаю тебе о смерти Мурада. Делаю это сразу же, без всяких церемоний, потому что знаю, что церемонии в таких случаях излишни.
Он оставил после себя огромную пустоту. Никто ее не заполнит, мы это знаем. Он умер от лихорадки, можно сказать, скоропостижно, в маленькой деревушке, затерянной в горах. Я даже не был на его похоронах, как, впрочем, никто из его здешних друзей. Когда мы об этом узнали, было уже слишком поздно.
Но к чему обманывать себя? Это должно было случиться, я хочу сказать: именно так. Он любил идти против течения. Вокруг него все бурлило, а он замыкался в нелепых мечтах. Подросток, так и не ставший взрослым, он все время хорохорился, читал нравоучения, вставал в позу, изображал из себя святого, был легко раним — такие обычно не выдерживают. Он предпочитал идти напрямик, не любил прибегать к уловкам. А когда человек не желает замечать даже пыль на своих ногах, он вообще не видит никаких помех: ни камней на дороге, ни гадюк в траве, ни колдобин — и, конечно, натыкается на них и падает.
Так что вряд ли стоит предаваться отчаянию. Мой друг (а он был им, может быть, даже в большей степени, чем кто-либо другой, и вы это знаете), мой друг не только посягал на законы диалектики, он бросал вызов самому аллаху. С какой яростью он отталкивал всякую милость! Теперь я не смог бы вынести ни одного из этих пустомель, надо очистить от них землю, если потребуется — то и силой. Вспомни библейские заповеди. Бог дал нам землю, чтобы пользоваться ею, ее дарами, впиваться в нее зубами до крови, до опьянения впитывать ее соки, чтобы множить ее плоды, а не отвергать их. Если бы не было у меня шале в горах Шреа, я бы и не знал, что гора, вздымающаяся в небо над Блидой, — это гимн земной красоте. Если бы не было у меня домика на берегу моря (которым, к слову сказать, ты можешь пользоваться когда угодно и сколько угодно), Средиземное море являло бы собой всего лишь большую лужу соленой воды.
