Пока я еще не заслужил божественного небытия, но, когда пройдут тысячелетия и моя душа воспрянет к жизни вновь, я выберу какую-нибудь другую планету Галактики, тут уж нет сомнений, ибо этой я, благодарствую, сыт по горло.
Я ею сыт по горло, но вовсе не спешу расстаться с ней, а так как мне предоставлен выбор, то я предпочитаю быть последним из могикан, чем первым среди предателей. В эту затерянную на холме глухую деревню, которую никакая гора уже не может защитить ни от саранчи, ни от сирокко[123] (всюду проникли дороги, электричество, сборщик налогов и транзистор), я явлюсь завтра с пустыми руками, закутанный в бурнус, какой носили мои предки, подобно одному из тех бесчисленных мужчин, благодаря которым она до сих пор жива. И чтобы отличить меня от них, придется долго и пристально вглядываться.
Здесь я родился. Здесь начало моей судьбы, моего пути, который снова в конце концов привел меня сюда, и я останусь здесь навсегда, ни о чем не жалея, не строя никаких иллюзий, но и не отчаиваясь: проблеск надежды озаряет мне будущее. Ибо… собираясь начать все сначала, я снова и снова вспоминаю Амезиана…
Амезиан — первый в Тазге человек, который умер на моих глазах. Я был еще ребенком. Смерть для меня была всего лишь досадным — и, возможно, мимолетным — отступлением от установленного порядка… Но у взрослых был такой потерянный вид.
В двадцать лет Амезиан услышал о радетельном и справедливом имаме, на которого все уповали, ожидая от него спасения. Люди говорили, что когда-нибудь имам вернется, и на земле воцарится мир, восторжествуют справедливость и любовь. И вот Амезиан стал ждать его появления из года в год. Ничто отныне на этой бренной земле не в силах было поколебать его мечты. Невзгоды и неправедные законы людей могли сокрушить его тело, состоящее из костей, мяса и вен, но ничего не могли поделать с его ожиданием и верой.
Но вот однажды Амезиан умер, так и не дождавшись своего имама. Односельчане посмеивались. Помню, позднее я тоже смеялся вместе с ними и вместе с ними говорил, что имам здорово надул его. Однако теперь я в этом далеко не так уверен. В его время в Тазге у людей не было выбора. От бедствий надо было либо погибать, либо мириться с ними. Он преодолел их. Он мог бы, подобно многим другим, смириться и сказать: нищета, колонизаторы, смерть — это наш удел, так уж предначертано судьбой, а от судьбы не уйдешь. Пускай он не сражался (а что он мог поделать голыми руками, вечно голодный и неграмотный, — его участь была предрешена заранее), но он и не смирился.
Теперь я уже не сомневаюсь, что радетельный имам не только плод его воображения. Мы-то знаем, что мистика давно обернулась политикой, как знаем и то, что имама следует не только ждать, надо всеми силами приближать время его прихода. Амезиану этого знания недоставало».
Мурад собрал листки, затем старательно разорвал их на мелкие кусочки и скатал в большой бумажный шарик. Потом поднес его на сложенных вместе ладонях к губам и подул. Целый выводок белых бабочек разлетелся во все стороны и осторожно опустился на землю. Шофер дождался, пока приземлится весь рой.
— Ученый народ, до чего у вас все сложно, и до чего же все вы несчастны.
— У неученых тоже несчастья хватает.
Шофер снова взялся за руль.
— Если когда-нибудь надумаешь вернуться, адрес ты знаешь.
Дома он застал мать и Тамазузт.
— У тебя усталый вид, — сказала мать.
— Я не спал всю ночь и к тому же целый месяц провел в Сахаре.
Ни та, ни другая не стали допытываться, что снова привело его в деревню, только молча смотрели на него, когда он, словно лунатик, направился в комнату, где спал всякий раз, как приезжал сюда.
Мурад почти тут же заснул. Вскоре они услышали, как он ворочается и бормочет что-то невнятное. Время от времени голос его звучал громче, будто звал кого-то, затем он успокоился, дыхание его стало ровным.
Мураду снилось, что он плывет на большом корабле по синей глади спокойного моря. Тут на горизонте появилось другое судно. Оба корабля шли навстречу друг другу и вот уже почти поравнялись. С палубы судна Амалия что-то кричала Мураду, но из-за поднявшегося ветра Мурад не мог разобрать слов. Судно развернулось под натиском ветра и вскоре исчезло. Когда ветер стих, Мурад очутился посреди озера на острове, усеянном цветами. На зеленой поверхности воды виднелось множество островов, на берегу их стояли люди. На одном из них он увидел Камеля и всех сотрудников газеты, на другом — Буалема с мечом Антара в руке, на следующем, совсем крохотном, покрытом лиственницами и льдами, Принц с Лонгвалем разливали кленовый сироп в маленькие розовые стаканчики. Серж с Амалией лежали на песке самого дальнего острова, и Пабло был с ними, Амалия гладила его против шерсти. Все они — каждый со своего острова — делали друг другу знаки, размахивая руками, все они что-то кричали, но зеленая гладь воды вставала меж ними, не давая им услышать друг друга.
Мурад проснулся. Он почувствовал, как к лицу его прикасаются узловатые руки матери. Тамазузт протягивала ей смоченные в тазике полотенца.
— У тебя лихорадка, — сказала мать, — ты весь горишь.
Когда они ушли, Мурад попробовал снова заснуть, но голову его словно обручем сдавило. Он решил выйти на воздух. Надо было спастись от удушья под низкими сводами домика. На площадь при свете луны падала тень от мечети, венчавшей вершину холма. Дойдя до нее, Мурад толкнул дверь и поднялся наверх.
Открывшаяся ему картина поразила его. У подножия минарета глубоким сном спала Тазга. Бледный лунный свет струился по темным крышам, воздух казался почти прозрачным. Откуда в затерянном уголке планеты взялось это мертвое селение? Чей крик вернет к жизни это скопище слепых окон? Так вы спите, сони? Берегитесь! Довольно было одной ночи, чтобы Помпеи, не успев очнуться от одного сна, погрузились в другой. Мурад так и не понял, действительно ли он закричал, или крик этот существовал только в его воображении.
Где-то в стороне башни Таазаст раздался вой шакала, ему ответил другой, третий, и вот уже целая стая затеяла перекличку, их голоса схлестывались, перекрывая друг друга. Пронзительные вопли, подобно колючкам, вонзились в тишину, нависшую над уснувшей Тазгой.
«Мурад! О, Мурад!»
Зов раздался откуда-то из-за угла, неподалеку от входа в мечеть. Мурад спустился, толкнул массивную ясеневую дверь, так что петли заскрипели, но никого не увидел.
«Мурад!»
Теперь голос доносился издалека, со стороны кладбища у подножия холма, где угадывались надгробия. Мурад стал спускаться. Его шаги гулко отдавались в ночной тиши. Мурадом овладело сладостное желание, тягостное желание раствориться в воздухе, напоенном терпкими ароматами.
«О, Мурад!»
В голосе слышались слезы. Кто же оплакивал своих мертвых в такой поздний час? И словно в ответ на этот упрямо повторявшийся зов, гулкое эхо разносило по сумрачным улицам шум шагов Мурада. Кровавая луна повисла над долиной Айт-Седка. А по другую сторону холмы окутала ночная мгла, и миллионы звезд вспыхнули в небесах. Жалобно выли шакалы.
«Мурад!» — раздавался все тот же зачарованный голос, и Мурад уже не знал, возвещал ли он вместе с воем шакалов о близкой смерти, или то был зов любви. Мурад продолжал спускаться. Миновав гумно, он увидел первые лавровые деревья и понял, что река рядом.
Цветы лавра, когда они еще в бутонах, бывают гранатового цвета. Это потом уже, раскрываясь, лавр становится розовым. И тогда на дне долины, вдоль реки, что струится, укрывшись в его зарослях, лавр надевает свой праздничный наряд. Порою стебля, на котором держатся соцветия, не видно, и поэтому издали кажется, что венчики их парят в воздухе. Мурад все шел и шел, слушая песнь воды, вбиравшую в себя песнь цветов.
Затем вой шакалов и голос смолкли. И тут же раздался крик сонного петуха. Жители деревни еще спали сладким сном, закутавшись в пестрые шерстяные одеяла. Вскоре они проснутся, готовясь принять бремя грядущего дня. Пробил час петухов и домашнего очага, время шакалов в долине миновало.
Мурада бил озноб. Мать в этот миг, должно быть, ждала его возле очага в большой комнате. Мать или Тамазузт.
Он долго взбирался по крутой тропке. Добравшись до площади, он лег на плиты в самой глубине, там, где некогда рассаживались участники сехджи. На плитах сверкали капли росы. Шум реки едва доносился сюда. Обломок печальной луны почти скрылся за горой. На дне долины шептались о чем-то побледневшие воды, временами слышался смех юных девушек, мелькали их голубые платья. Голубыми казались плиты, и голубой — вода, голубой была музыка, и губы тоже. Голубая печаль ложилась синевой на лавры вдоль реки.
Мужчины и женщины, которым Мурад назначил свидание на площади, все не шли. Он сказал им: во вторую ночь, на заре. В верхней части деревни голос по-прежнему звал: «Мурад!» Но, поднявшись туда, Мурад никого не нашел и снова спустился на площадь. Хриплый крик петуха растаял во тьме.
