А Немой замахал руками и зачастил, повторяя с объяснениями все то же слово, но его больше прежнего не понимали.
– Затраханные! – догадался вдруг Шиш и от радости даже на месте подпрыгнул.
Немой торопливо закивал и еще чаще заговорил, объясняя, как он это понял, но от него уже отвернулись. Перехвативший лавры первооткрывателя, Шиш чуть не лопался от гордости.
– Да, похоже… – задумчиво проговорил Жилбылсдох, но в голосе его все же присутствовало сомнение. – Ну-ка, Шиш, отбеги-ка вон туда и крикни, а мы послушаем, – предложил он.
Шиш не сразу врубился.
– Что крикнуть?
– То самое! – высказал свое раздражение староста, и, мгновенно все поняв, Шиш сорвался с места и быстро побежал в указанном направлении. Последний раз так быстро Шиш бежал ровно шесть лет назад в городе Энгельс Саратовской области, где в бродяжьей своей жизни оказался по случаю и по случаю же вытащил из открытого окна стоявшего на обочине шестисотого мерина толстую тяжелую борсетку. В ней лежали пистолет и пачка баксов, но воспользоваться ими не пришлось, потому что погоня началась сразу же. Шиш хотел бросить пистолет, но, догадавшись, что из него его тут же подстрелят, делать этого не стал, бросить же деньги мысли не возникало, потому как таких денег он сроду в руках не держал. Для спасения чужого бабла, а заодно и своей жизни Шиш забежал в отделение милиции, в котором просидел накануне в обезьяннике несколько суток и, ежедневно моя во всем отделении полы, со всеми ментами перезнакомился. На бегу Шиш все рассчитал: пистолет сдать государству, ценой половины денег купить у ментов свободу, а бандиты пусть отправляются туда, где им место, то есть в тюрьму. Менты внимательно его выслушали, но поступили иначе: деньги поделили с подбежавшими следом бандитами и пистолет им вернули вместе с Шишом, взяв слово, что на их участке его мочить не станут, потому как по мокрому делу много писанины. Бандиты слово сдержали – вывезли Шиша за город и заставили рыть могилу, но, разговорившись за этим неприятным занятием, Шиш убедил их переменить свое решение. Не стали бандиты Шиша убивать, а повесили на него одно свое дело, закрыть которое не получалось, а с потрохами купленные судьи прибавили еще и другие, и накрутили двузначный срок. Но все это было уже потом, а тогда…
Как бежал тогда Шиш и как хотелось ему крикнуть своим преследователям все, что он про них думает, но даже головы не мог повернуть – бандюки на пятки наступали, зато сейчас бежал свободно и легко, чувствуя себя чуть ли не олененком Бэмби. Дважды Шиш останавливался, чтобы прокричать товарищам слово, которого они на самом деле заслуживали, но для чистоты эксперимента староста отправлял его дальше.
– Боюсь, не услышите! – огорчался Шиш, хватая ртом воздух.
– Да услышим, услышим! – успокаивали они его.
Наконец Шиш остановился окончательно и, взмахнув рукой, как сделал это в мотоциклетной коляске о. Мардарий, крикнул громко, радостно, от души:
– Затраханные!!! – И негромко от себя добавил: – Затраханные, кто же еще…
Там повисло тягостное молчание, и все как-то вдруг сникли – слово вновь больно ударило, еще раз обидело…
В том же удрученном состоянии Шиш застал свой отряд, когда, счастливый, прибежал обратно.
– Может, повторим? – предложил он, вытирая со лба пот.
Жилбылсдох сердито мотнул головой:
– Не надо, и так все ясно.
– А он что, нас трахал? – поинтересовался Гнилов, последней рукой качая свой последний зуб.
– Он – нет, – уверенно доложил Зина.
Сразу несколько человек хотели Зине что-то сказать, жестами показать и даже дать по его вязаной с васильками шапочке, но кто-то проговорил удивленно и многообещающе:
– Коля-Вася!
И о Зине тут же забыли, как забыли и обидевшее всех слово.
Низкие, как потолок в родном бараке, облака к тому времени немного проредились, и Коля-Вася был виден как на картинке. Неладно скроенный, но крепко сшитый, в сдвинутом набекрень промасленном кепаре, он сжимал в углу рта погасшую самокрутку и многозначительно улыбался. Коля-Вася не числился членом 21-го отряда, не считался обиженным, он был работягой, мужиком, временно откомандированным начальством в очко в качестве тракториста для вывоза, как было сказано в приказе, «значительного объема каловых масс». Но при этом вел себя рискованно, даже за руку с петухами здоровался, за что был предупрежден смотрящими за порядком в зоне ворами: если будешь так себя вести, окажешься в петушатнике на постоянной основе. Однако и к этой угрозе Коля-Вася отнесся халатно, продолжая жить просто, как заблагорассудится. Тракторист на зоне, что летчик на воле, если, конечно, у него есть самолет, а у Коли-Васи был. Трактор. Все зэки, включая воров, передвигались по зоне на своих двоих, а он катался на резиновых колесах.
За исключительность персоны тракториста и исключительное же к себе его расположение обиженные относились к Коле-Васе с благодарным почтением, точно при этом зная, что подобное отношение навсегда закончится, как только тот станет полноправным членом 21-го отряда. Если сейчас обиженные смотрели на него снизу вверх, то тогда будут смотреть сверху вниз, как принято здесь друг на дружку смотреть.
– А где же трактор? – спросил Соловей и забулькал смехом, и вслед за ним все засмеялись, потому что и в самом деле смешно – тракторист есть, а трактора нет. Причем шел при этом Коля-Вася забавно – бочком, и одна его бочина загадочно оттопыривалась, видно, что-то держал он под замасленной до блеска телогрейкой. И, чтобы не томиться в ожидании Коли-Васиного прихода с его пока неведомой ношей, Соловей решил травануть историю на злобу дня:
– Я с одним попом однажды в летнем поле выпивал. Отец Эдуард, как сейчас помню. А был тогда у них пост…
– Великий? – деловито поинтересовался Гнилов.
– Великий – не великий, врать не буду, – соврал Соловей.
Соловей врал всегда, врал везде, врал даже тогда, когда говорил правду, именно за это его, Воробьева, звали Соловьем. Впрочем, в этом он не особо отличался от остальных обиженных, вранье было их естественной формой общения с миром. На своей бедной шкуре обиженные знали: правда – вещь тяжелая, неудобоносимая, на первом же жизненном мостке можно с нею неведомо куда провалиться, да к тому же неинтересная она, а очень часто просто скучная. То ли дело – едешь на вранье и враньем погоняешь, не скучно и всегда куда-нибудь вынесет.
– Пить им в это время можно, хоть залейся, а закусывать только капусткой, – продолжал врать Соловей. – А у меня с собой краковская колбаса была, целая коляска, половинку я нарезал, а другую в сторонку отложил. – За подобную сочность деталей и ценилось соловьевское вранье. – Налил по стакану, а он, гад, не чокнулся даже – тяп, цап ту половинку и трескает! Я говорю: «Ты чего делаешь, поп, тебе же нельзя!» Знаете, что он мне ответил? «Что входит в человека – чисто, а что выходит – нечисто».
Так как всех сейчас больше занимал приближающийся со своей таинственной ношей Коля-Вася, на Соловья не смотрели и слушали вполуха, но последние слова заставили всех обратить на рассказчика озадаченный взор.
– Вон как вывернулся волчина позорный, – с уважением проговорил Жилбылсдох.
– Да сам он, что ли, это придумал? В Библии своей небось вычитал, – предположил Гнилов.
– А чего они сами придумать могут? Чуть чего – сразу в Библию лезут, – поддержал Гитлер.
– А если, допустим, фрукта оказалась грязная и ты ее нечистую сгрыз? – обратился ко всем с вопросом Прямокишкин, чем всех изрядно удивил, но не остановился, еще больше удивляя: – И тебя три дня несет, и на третий день там уже чистая водичка, это как?
Ответа на тот вопрос никто не знал, и все очень пожалели, что нет сейчас здесь того несуществующего попа.
Видимо почувствовав, что интерес к нему иссякает, Коля-Вася прибавил ходу и, оказавшись рядом, не стал больше томить коллективную обиженную душу. Как фокусник в цирке с победным видом вынимает из черной шляпы белого кролика и, держа его за уши, всем демонстрирует, так и он вытащил из-под полы телогрейки трехлитровую жестяную банку с голубой бумажной полосой, огибающей ее по центру, как нашу родную планету Земля неведомый жаркий экватор огибает. На бумажке было написано много разных слов, крупных и помельче, но никто не думал их читать, потому как знали, что все это ненужная болтовня по поводу одного единственного, самого лучшего, самого сладкого, самого прекрасного на свете слова: «СГУЩЕНКА».
Подбросив банку в воздух и легко поймав, Коля-Вася поставил ее стоймя на промороженную землю, плюнул в сторону скуренной самокруткой и от всей души предложил:
– Сосите, сучата!
Несколько безмолвных мгновений обиженные смотрели на сгущенку, как дети смотрят на циркового кролика, которого фокусник передает стоящей рядом красивой женщине в длинном блестящем платье, чтобы та унесла его за сцену. Хотя, пожалуй, данное сравнение не совсем точное: обиженные знали – их кролика никто никуда не унесет, он будет сейчас изжарен и съеден, а если бы вдобавок к нему была здесь та красивая, в длинном блестящем платье женщина, с ней сделали бы то, что любой мужик сделает с женщиной, нажравшись от пуза жирной крольчатины. Но нет, это сравнение еще более неточно, потому как кролик, даже самый жирный, и женщина, даже самая красивая, в самом длинном и самом блестящем платье, не стоят одной такой банки сгущенки.
