И сразу забылись обиды и горести сегодняшнего дня, и забурлило живое творчество масс: кто-то вытащил из-под подкладки ржавый гвоздь, кто-то приволок неподъемную кувалду и в несколько ударов, связанных с риском для жизни стоящих рядом, в банке были пробиты два корявых отверстия.
А Коля-Вася сел на корточки, вынул из кармана газетный прямоугольничек и кисет с самосадом, присланным родней из родной деревни, скрутил козью ногу и, с удовольствием глядя на затеянную им кутерьму, закурил.
Случилась небольшая заминка, когда встал вопрос, как делить. Сгущенка это вам не чинарик в кулаке и не чифир в кружке, тут и качество, и количество другое, к тому же это игра втемную, но, долго не раздумывая, Жилбылсдох ситуацию разрулил, в который раз демонстрируя свой высочайший уровень руководства.
– В порядке живой очереди и по одному соску, – уверенно приказал он, и все переглянулись, не зная, кого благодарить за такого бригадира. Хотя, конечно, и этот метод деления сгущенки был не до конца справедлив: одно дело у Жилбылсдоха меха, как в деревенской кузне, другое дело у Гнилова, у которого давно уже не вдох, а последний продолжительный выдох, но, как говорят, демократия несовершенна, однако остальные формы правления еще хуже. В решении бригадира присутствовала сама жизнь, потому как каждый в ней за себя отвечает, и сколько ты из нее высосал, то в ней и твое.
А очередь была живой, живой и нервной – как сороконожка, которую колют булавкой в разных частях длинного туловища, – она то сжималась, когда задние напирали на передних, то разжималась, когда передние лягали задних, то нервно дергалась, когда стоящие сзади пинали впереди стоящих. Но у этой человеческой сороконожки была не пара глаз, а целых пятнадцать пар, если считать за пару единственный и к тому же косой глаз Косыгина. И мы имеем сейчас редкую возможность разглядеть глаза обиженных, так как обычно они их либо щурят, либо хмурят, либо в сторону отводят, да иногда еще подмигивают – это когда замышляют какую-нибудь пакость. Правда, о глазах непосредственно сосущего сказать ничего нельзя, так как они крепко зажмурены от сладости и напряжения переживаемого момента, и глаза стоящего следом приходится пропустить, потому что второй вплоть до мельчайших деталей невольно повторяет все действия первого, зато глаза всех остальных на виду.
Так вот, адский огонь желания горит в глазах третьего, четвертого и пятого, начиная с шестого – к желанию примешивается нетерпение, нетерпение сменяется сомнением, сомнение выдавливается завистью, зависть замещается презрением, и все кончается ненавистью последнего ко всем стоящим впереди.
– Да не пихайтесь, хватит вам, – благодушно успокаивал очередь Жилбылсдох, на квадратном, с ямочкой, как у маршала Жукова, подбородке которого застыла, поблескивая, капелька сгущенки.
– Ясное дело, хватит, – подтвердил Гнилов, блаженно улыбаясь, и с наслаждением рыгнул.
Присев на корточки рядом с Колей-Васей, насосавшиеся сладкого млека жизни о жизни беседовали.
– Жить здесь можно, только сладкого недостает, – поделился глубоко прочувствованной мыслью Клешнятый, который ни лопату, ни ведра в клешнях своих удержать не может, а банку у него еле вырвали. Но мысль понравилась всем, все были с ней согласны. Мысли и разговоры вились вокруг сгущенки. Братья Стыловы стояли в очереди не друг за дружкой, а рядом, бок о бок, так как один другого не мог вперед себя пропустить, и Стылов, который Стулов, рассказывал историю из своего детства, про точно такую же банку сгущенки, которую родители купили к октябрьским праздникам и спрятали от детей в кладовке. Ночью, когда все спали, Стулов ее там отыскал, проковырял стамеской дырку, одну, не зная еще, что их должно быть обязательно две, и сгущенка поперла наружу, как пена из бешеной собаки, и он сосал ее, сосал, пока не стошнило. А сгущенка все перла и перла, и все из-за того, что дырка была одна, но прежде чем догадаться залепить ее пластилином, Стылов вымазал сгущенкой губы спящего родного братишки и положил ее рядом, а утром проснулся от братских воплей.
– Когда признался, волк, – проговорил Сутулов, смущенно улыбаясь, – сгущенка не давала драться, да и не хотелось.
А Коля-Вася молчал, добивая козью ногу, и, глядя на волнующуюся очередь, в который раз утверждался в путеводной своей мысли, заключавшейся в том, что жизнь устроена просто. И вот он пример: не было сгущенки – не было счастья, а появилась – и вот оно…
Когда менты законно поинтересовались, как он убил своего племянника, Коля-Вася пожал плечами и ответил:
– Просто.
– Как просто?
– Топором.
И в самом деле, что может быть проще? Пистолет, нож или какая-нибудь удавка требует знаний, расчета, изворотливости, а топорик ухватил покрепче за топорище, махнул сплеча и развалил белобрысую племянникову голову аж до четвертого позвонка. Потому не надо спорить с родным дядькой, не надо говорить, что ХТЗ лучше МТЗ, если он на тех и других с четырнадцати лет землю пашет. На своем любимом «МТЗ» Коля-Вася и в милицию сдаваться приехал.
– А где топор? – нервно поинтересовались милиционеры.
– В тележке валяется. Принести? – предложил Коля-Вася.
– Не, мы сами, – струхнули милиционеры.
Они вообще при допросе путались, оттого с именами путаница вышла. Племянников-то было двое: Коля и Вася, но Вася успел убежать, он чемпион школы был по бегу на длинные дистанции и аж до соседнего района дристнул, а то бы лежал сейчас рядом с братом. Тогда-то и стал Лёха Пыльнов Колей-Васей, и погонялово это подходило ему как нельзя точно, потому что из-за всего произошедшего он был как бы наполовину мертвый, а наполовину живой, и последнее с первым в нем все время меняется. Забыв о погасшем в углу рта разбухшем окурке, терпеливо и ласково смотрел Коля-Вася на обиженных, как щенная сука смотрит на суетящийся у своего шершавого вымени родимый помет.
Насосавшиеся не благодарили Колю-Васю, они даже не думали этого делать, убежденные уже в том, что это он должен их благодарить. Никто не спросил, где Коля-Вася эту банку сгущенки взял, потому что наверняка получил бы уклончивый ответ, а всякий, кто хоть раз приложился к ее холодному жестяному краю, брал на себя часть его вины. Обиженные даже не пытались представить, где он эту банку раздобыл, не догадывались, кто ее подлинный владелец, но точно знали, что за каждый маленький из нее глоток сгущенки бить будут, как за целую. Правда, страх неминуемого наказания никого не останавливал, и тут тоже была своя логика. Сгущенка – сегодня, а бить будут завтра, а то и послезавтра, а до этого надо еще дожить. Обиженные жили не одним днем – одной минутой. И даже не то было для них сейчас важно, где Коля-Вася сгущенку спер и почему сюда припер, а то, будет ли он ее вместе с ними сосать, потому что одно дело поделиться с обиженными гревом, но совсем другое, если ты вместе с ними из одной емкости данный грев употребишь. Тут уж точно пиши пропало, записывайся, товарищ, в наш клуб веселых и находчивых! По ряду причин обиженные очень этого желали. Во-первых, как уже было сказано, тракторист в «Ветерке» – предмет особой гордости, не в каждом отряде тракторист имеется, тем более с трактором, во-вторых – мужик Коля-Вася толковый, рукастый, тогда как обычный обиженный гвоздь в доску не вобьет, пока половину пальцев на руках не поотшибает, причем не себе, а тем, кто рядом стоит. Главное же заключалось в том, что особое Коли-Васино положение в отряде вызывало зависть, и только законный перевод его в чушки снимал эту проблему. (В данном вопросе, как впрочем, и во всех остальных в зоне, обиженные не имели права голоса, а то дай им волю, они бы весь «Ветерок» в очко зачислили.)
– А ну-кась, дай-кось якось! – поднялся Коля-Вася, кряхтя и дурачась, и, как медведь в цирке, косолапо подбежал к банке, которая находилась в тот момент в сведенных жадностью руках Гитлера, выхватил ее, высоко поднял над головой, и сгущенка сама потекла тоненькой струйкой в его разверстую пасть. Обиженные поддержали такие действия одобряющими криками, но были при этом несколько озадаченны, не понимая, достаточны ли данные действия кандидата в 21-й отряд, чтобы стать бесправным его членом – Коля-Вася губами к банке не прикладывался. Впрочем, этот вопрос больше занимал тех, кто стоял в очереди и у кого от жажды сладкого подвело живот, те же, чье брюхо благодарно блаженствовало, были благодушны и великодушны.
– Нет, сколько не ищи, ничего вкусней сгущенки не найдешь. Мед – природа, пчела – насекомое, а сгущенка – человек, – ударился в философию Гнилов.
– Человек – царь, – поддержал Клешнятый.
– Человек – это звучит гордо, – не сводя с Коли-Васи глаз и глотая слюну, совершенно неожиданно высказался Гитлер.
– Горький, – еще неожиданнее подытожил Шиш.
– Сладко! – не согласился Коля-Вася, опустив банку и переводя дух.
Неизвестно, каких философских вершин удалось бы достичь в данной беседе, но в этот момент на горизонте нарисовалась зловещая фигура Почтальона. Никто не задался вопросом, откуда он тащится, потому что все точно знали, где Почтальон с утра до вечера торчит – в санчасти у Пилюлькина таблетки клянчит. Он жрал их горстями и без разбора – от головы и от задницы и даже не запивая – сражался с поразившей его болезнью. Здоровые в 21-м отсутствовали, но, кроме них, говно некому вывозить, и хотя Почтальон и к этой работе годен не был, отсутствие его на рабочем месте никогда не оставалось незамеченным. С Почтальоном работалось веселее, потому как над кем поиздеваться, как не над ним?
