– Нет, сколько не ищи, ничего вкусней сгущенки не найдешь. Мед – природа, пчела – насекомое, а сгущенка – человек, – ударился в философию Гнилов.
– Человек – царь, – поддержал Клешнятый.
– Человек – это звучит гордо, – не сводя с Коли-Васи глаз и глотая слюну, совершенно неожиданно высказался Гитлер.
– Горький, – еще неожиданнее подытожил Шиш.
– Сладко! – не согласился Коля-Вася, опустив банку и переводя дух.
Неизвестно, каких философских вершин удалось бы достичь в данной беседе, но в этот момент на горизонте нарисовалась зловещая фигура Почтальона. Никто не задался вопросом, откуда он тащится, потому что все точно знали, где Почтальон с утра до вечера торчит – в санчасти у Пилюлькина таблетки клянчит. Он жрал их горстями и без разбора – от головы и от задницы и даже не запивая – сражался с поразившей его болезнью. Здоровые в 21-м отсутствовали, но, кроме них, говно некому вывозить, и хотя Почтальон и к этой работе годен не был, отсутствие его на рабочем месте никогда не оставалось незамеченным. С Почтальоном работалось веселее, потому как над кем поиздеваться, как не над ним?
– Хорошо идет…
– Одной ногой пишет, другой зачеркивает, – привычно шутили обиженные.
А он, огромный, тяжелый, стучал по мерзлой земле железными костылями, скреб по ней вывороченными ногами так, что даже отсюда было слышно.
– Каппелевец, психическая атака…
– Не, у Мавзолея караул, – продолжали шутить обиженные.
Шутки были старые, многократно бывшие в употреблении, но их повторяли без стеснения и смеялись от души, потому что смех жизнь продлевает. Хотя, зачем она им нужна, обиженные точно не знали и задумывались над этим только, когда кончался срок и вставал вопрос, как вне зоны ею распорядиться. Обиженный – это не запись в сопроводительных документах и не штамп в паспорте, а клеймо на лбу. И не «обиженный» там выжжено, а другое слово, злое и несправедливое: «пидарас». Приезжает обиженный с зоны на постоянное место жительства, а там уже все знают, что он из петушатника. Как же так получается? Да так и получается, что язык человеческий поганый бодро шагает по планете. Вот Петька Тарасов после десяти лет срока освободился и через месяц письмо прислал. «Привет с воли!» Как прочитали это его бывшие одноотрядники, так позеленели от зависти, зубами заскрежетали, а Суслик даже на полу забился, пену пуская. Хорошо что не слышал уже, как красочно живописал Тарас свою вольную жизнь, а то бы небось околел. Писал Тарас: на работу в кочегарку устроился, на заочнице с тремя детями женился, и та его каждую ночь, как маргарин на булку, на себя накладывает и сто грамм наливает потом. Многих чуть не доконало это «потом». А потом пришла с воли малява, в которой сообщалось, что повесился Тарас в своей кочегарке с вежливой отпиской в кармане: «В моей смерти прошу никого не винить». Вот вам и вольная жизнь! А остался бы на зоне, насосался бы сейчас вместе со всеми сгущенки и ржал бы над Почтальоном. Чем не жизнь? Да если подумать, разве бывает жизнь лучше? Нет, не рвутся на волю обиженные, не клянчат помиловки, не давят из людей слезу: «Двадцать лет за решеткой». Да вот тот же Гитлер тридцать лет за решеткой и не жалуется. В прошлом году освобождался.
– Ты надолго, Адольф?
– Да не, чего там делать-то? Вы мою шконку не занимайте, я скоро вернусь, – спокойно так сказал.
И действительно скоро вернулся, чтобы рассказать, как добрался на попутках до К-ска, купил в ларьке бутылку коньяка (на все заработанные за последний срок деньги), отпил там же половину и, поняв, что коньяк паленый, высадил бутылкой стекло, сокрушив весь стоящий за ним ассортимент контрафактной продукции.
Свобода тревожит, свобода нервирует, обижает свобода обиженных. Дети – цветы жизни – довели Тараса до петли, прохода по улице не давали и на стене кочегарки масляной краской так прямо и написали: «Тарас-пидарас». Поэтично, но неточно – не был Тарас пидарасом ни при каких обстоятельствах. Да если разобраться, этих самых пидарасов в отряде не так уж и много. Зина – да, но Зина почти что женщина, у нее, у него то есть, в личном деле в графе «пол» знак вопроса, говорят, стоит. А пидарасы те тоже не от хорошей жизни. Кому с воли дачки, кому на зоне подачки, а кому хрен в сумку. У него мать в деревне который год на печи лежит, помереть никак не может, чтобы соседи дом продали и одну половину пропили, а вторую из милосердия сыночку прислали, или жена, шкура, не то что посылку – себя велела забыть и детей на другую фамилию переписала. А кушать-то хочется и «примкой» на досуге подымить, и зачифирить хотя бы раз в квартал. И решает он одним махом: да чего ей от этого сделается? Не убудет небось…
Есть, правда, такие, на кого менты отморозков натравливают, чтобы утром на всю зону объявить: «Опидарасили!» Но такие никогда петухами не становятся. Да никого ты не опидарасишь, если сам человек добровольно на это дело не пойдет!
А вот обидеть можно любого… Взять того же Жилбылсдоха, он на зоне уважаемым человеком был, в бараке у окна спал, с ворами в нарды играл. Когда проигрывал – ничего, а как начал выигрывать – не понравилось, и решили они его опустить, только не ментовским звериным способом, а по своим гуманным зэковским законам. Спит себе у окна Витька, и вдруг чем-то непонятным по лицу… Открывает глаза, а рядом перепуганный шнырь стоит и мотню торопливо застегивает. А за шнырем воры – на всякий случай с заточками в руках. Все понял Жилбылсдох, перевернулся на другой бок и захрапел, а утром к Куму с заявлением: «Прошу перевести в 21-й отряд». Поговорка есть на зоне, на воле совсем неизвестная: «Хером по лбу – не больно, зато на всю жизнь». Именно, что на всю… Обиженные Витьку чуть не хлебом-солью встречали. Дед тогда старый был, сильно уже хворал и искал, кому бразды правления в отряде передать. А управлять обиженными непросто. Это как если ты начальник психбольницы, но ни таблеток у тебя успокоительных, ни смирительных рубашек, ни дюжих санитаров под рукой нет, а главное, не знаешь, кто есть кто, потому что то буйные – тихие, то тихие – буйные. Такими примерно словами Дед Витьку напутствовал, когда власть ему из рук в руки передавал.
Веселый Дед был, по веселости своей в очко и попал. Когда по прибытии с этапа в отряд определяли, он возьми да и ляпни: «Я когда молодой был, у бабки своей то самое место целовал!» Замахали руками определяющие: «В петушатник, дед, в петушатник!» Из-за бабки той, где не надо целованной, дед, между прочим, и сел: поколотил ее спьяну, а она сдуру заявление в милицию написала. Забрали Деда. Холодно ночью одной спать, прибежала бабка утром в отделение, чтобы забрать свое заявление вместе со своим дедом, а ей отвечают: «Он теперь не твой, а наш. Мы, бабушка, не жалея сил, с преступностью боремся, а ты нам статистику портишь». А тут и взрослые дети, сын и дочь, подкатывают из города и, видя такое дело, бабку в дом престарелых сдают, а дом пополам распиливают, предварительно его продав. Сыну на машину денег не хватало, а дочери на свадебное платье с фатой, хотя имела уже двоих детей от двух разных мужей. Но Дед никогда по этому поводу не печалился, удивлялся только, что таких детушек породил. Эх и веселый был! Помирал – песни народов мира исполнял, марш гарибальдийских партизан: «О белла, чао, белла, чао!» Забирать его, покойного, никто не приехал, и, между прочим, с Деда кладбище в «Ветерке» начало образовываться, он там под палочкой с бирочкой под номером один лег. Номер два и номер три тоже были из обиженных, а под четвертым номером – Степан, пусть будет земля ему пухом. Но о грустном вспоминать сейчас не стали, да и времени на это уже не было, потому что Почтальон совсем близко подсосался.
Огромный, грязный, с вываленным животом, он мерил землю железными костылями, волоча за собой слоновьи вывороченные ножищи в разбитых в лохмотья башмаках. Лет восемь назад пришел Почтальон в зону совершенно нормальный – худой, высокий и ходил, как все люди, коленками вперед. В петушатник его направили автоматом, потому что убил он свою мать и как-то очень нехорошо убил. Не жить ему было в других отрядах, но и здесь жизнь не заладилась. Пухнуть стал, и ноги стали выворачиваться. Ну, пухнуть – понятно чего: большой, жрать охота, вот он воду и дует, чтобы вакуум в брюхе заполнить – до ведра в день, тут любой опухнет. Не это удивляло в Почтальоне, а то, как его коленками назад выворачивало. Будто какой невидимый, но очень изобретательный и терпеливый палач сунул его ноги в тиски и по миллиметру в день их в обратную сторону выкручивает, и вот уже почти на сто восемьдесят градусов выкрутил. За интересным этим процессом обиженные наблюдали с большим любопытством и даже заключали между собой пари: остановятся они здесь или на полный круг пойдут?
– Ты не волнуйся, – говорил Почтальону доктор Пилюлькин. – Это ты сейчас мучаешься и страдаешь, а после смерти тебя ждет жизнь вечная. Умрешь, мы тебя в землю закапывать не станем, мы тебя в анатомический музей сдадим. Будешь там заспиртованный лежать, приносить науке пользу. Родине послужишь, Николаев… – Николаев у Почтальона была фамилия.
