К нему, впрочем, никто не прислушался, и он замолчал, стыдясь пророчества, мало уместного в застольном разговоре.
— Интересней, как реставрация пойдет, — сказал Беленсон, уже пьяненький. Этот еврей пил, как русский, но когда напивался, из него вылезал именно еврей, всем напуганный, криво ухмыляющийся. — Я думаю, у них уж фигура присмотрена. Абы кому не дадут.
— Должен кто-то из-за границы приехать. Но не царской фамилии, а как бы обновленец.
— Нет, не думаю, — решительно сказал поклонник Кякшто, человек, судя по выправке, военный, поклонник-полковник. — Я думаю, сначала Наполеон, кто-то из своих, из маршалов. Буденный — идиот, а то бы годился.
— Я на Троцкого думаю, — заметил Альтер.
— Это уж вы, Альтер, хватили, — с вопросительной интонацией протянул идиот Игорек.
— Вот увидите. Он самый военный, он сейчас в полуопале, они его приберегают в тени для народной любви. Во время войны все был на виду, потом перессорился со всеми, обозвал бюрократией — по какому праву? Что ж он, сам другой? Он такой же и хуже. И когда народу надоест, они вытащат его, как туза из рукава.
— А вы что скажете, масон? — развязно спросил Золотаревский у ломовского знакомца.
— Посудите сами, можно ли предсказывать, — пожал плечами сероглазый. — Если я нечто знаю и скажу, будет одно, если не скажу — совершенно иное. Для чего же мне поддерживать в вас ненужные суеверия? Про нас больше врут, чем про покойного императора.
Ломов перекрестился, он был монархист.
— Но в общих-то чертах? — не отставал Золотаревский.
— В общих чертах дело, начатое вами позавчера, завершится благополучно, — сухо сказал масон.
— Но я не начинал вчера никакого дела! — развязно крикнул бывший журналист.
— Как угодно, — кивнул масон.
Золотаревский смешался.
— То есть я начал роман… — пролепетал он.
— Как угодно, — еще суше повторил масон. — Я, господа, не представился. Меня зовут Борис Васильевич Остромов.
— Про-све-щеннейший человек! — Ломов поднял кривой палец. У него было что-то с костями: горб, неестественно длинные пальцы, огромные ступни. Уродство не обозлило его: он всегда кем-нибудь восторгался.
— Я о вас слышал, кажется, — сказал Михаил Алексеевич в наступившей паузе.
— Слышали обо мне многие, — с достоинством кивнул сероглазый, — видели единицы, а понял услышанное едва ли десятый. Вас же я приветствую и с удовольствием слушаю, но будущее — не наше дело. Мы не все еще поняли в настоящем, и для этого понимания я намерен собрать кружок.
— Теперь опасно, — буркнул кто-то.
— Уверяю вас, не опасней, чем это собрание. Мне вообще кажется, что путь сейчас один — если вовне пойти некуда, надо глубже в себя; или, если в себе наскучит, освоить ступенчатую экстериоризацию по методу Сведенборга.
Все насторожились, а Михаил Алексеевич свистнул. Он демонстрировал иногда удивительно вульгарные манеры: увидев на улице поток желтой глинистой воды, мог радостно сказать — «Как будто сотня солдат…». Вид сотни солдат, которые вынули и льют, был ему, должно быть, приятен.
— Какую именно экстериоризацию? — спросил Игорек. — Вы, верно, по методу Шарко, то есть выход наружу душевной жизни…
Непременно надо было показать, что все знает, обо всем слыхал.
— Вовсе нет, — спокойно пояснил Остромов, — Шарко нередко употреблял оккультные термины, понятия не имея об их смысле. У него наблюдался один из братьев, Ален Жофре, тоже, по счастью, знавший немногое. Вообще же он был врач по делам самым телесным, мозольный оператор, в сущности.
Золотаревский прыснул.
— Экстериоризацией называется выход астрального тела, — продолжал Остромов, волнообразно изображая этот выход. — Это упражнение требует огромной подготовки и высших степеней концентрации, но у нас оно доступно уже на третьей степени, при условии, разумеется, правильной защиты.
— Вы можете это показать? — спросил Альтергейм.
— Разумеется, нет, — улыбнулся Остромов. — Показать можно фокус, а выпускать для потехи душу из тела…
— Но тогда, согласитесь, никаких доказательств, — заметил протрезвевший от любопытства Беленсон. Пред ним сидел живой масон, и Беленсон почти решил, что это сон.
— Доказательств множество, — пожал плечами Остромов. — Экстериоризация как раз одна из немногих вещей, которые доказуются почти так же легко, как левитация. Вам известен, конечно, случай Бояно.
— Неизвестен! — крикнул Беленсон. — Вам известен? — спросил он Михаила Алексеевича, и, обводя присутствующих выкаченными глазами, искал поддержки.
— Не слышал, — признался Михаил Алексеевич.
— Я удивляюсь, — сказал Остромов. — Случай знаменитый, можно сказать, азбучный. Австрийский офицер Бояно стоял на постое в Карпатах. Год был, насколько помню, тысяча восемьсот пятьдесят восьмой, октябрь. Он заметил, что на него засматривается девка, рослая, черноволосая, очень смуглая, какие там иногда бывают. Мне случалось видеть карпатчанок, и я бы не устоял, но Бояно устоял — может быть, потому, что у нее был мрачный, тяжелый взгляд. Она преследовала его, ходила следом, наконец однажды заступила ему дорогу и сказала прямо, что хочет с ним слюбиться. Он ответил, что без любви спариваются только лошади. Она сказала, что придет к нему ночью и что он раскается. Бояно выставил у двери своей избы солдата и заперся на двойной засов. Ночью слышит царапанье о дверь, сильное, словно скреблась крупная кошка. Он спал, не раздеваясь, готовый ко всему от этой ведьмы. Вскакивает, бежит к двери: ночь холодная, ясная. Солдат стоит вытянувшись, как в столбняке, а перед ним маячит как бы пыльный столб. Бояно, недолго думая, ударил шашкой в середину столба, не вынимая ее, что важно, из ножен, — и ему показалось, будто посыпались искры.
— Крик был? — резко спросила Кякшто.
— Никакого, — отмахнулся масон. — Как вы хотите, чтобы астральное тело физически кричало? Бояно снял солдата с караула и отпустил спать, и сам улегся спокойно. Утром к нему приходит хозяйка, неся кувшин свежего молока, и приговаривает: спасибо, офицер, что ты убил ведьму. Что такое? Он бежит в крайнюю избу. Там лежит его красавица с рассеченным лбом; когда он взошел, открыла глаза, в упор посмотрела на него и испустила дух.
— И что с ним потом было? — спросил Поленов.
— Он поступил потом в монастырь, отмаливал грех, а выйдя из монастыря, занимался оккультными науками, — пояснил Остромов. — Но этот случай описан не только им, я думал, вы знаете… Любопытно, что именно последний взгляд ведьмы — так называемый ultima spiritus, дух испущенный, — не возымел на него действия. Ваш вопрос, — отнесся он к Поленову, — изобличает знание этой закономерности: тот, при ком умирает ведьма, либо принимает ее дар, либо бывает ею проклят. Мирной кончины для ведьмы нет. Как вы полагаете, господа, отчего при последнем вздохе она не смогла причинить вреда Бояно?
— Оттого что все это чушь, — сказал Беленсон, чтобы успокоить самого себя.
— Очень возможно, — вежливо кивнул Остромов. — Будут ли иные мнения?
Все посмотрели на Беленсона, как на идиота.
— Вероятно, она утратила дар от удара, — попытался Поленов развить успех.
— В высшей степени точно, — обрадовался Остромов, умевший выделить в любой компании самого несчастного и его завоевать в первую очередь, а там пойдет. — В высшей степени, но с важным добавлением: удар нанесен был в астрому, дуальное психо-духовное тело. И оттого он оказался смертелен, хотя и наносился тупым предметом. Удар, полученный в астральном состоянии, может лишить любых дарований, и вы знаете, конечно, что безумие Гельдерлина началось с выхода его из тела в астральном состоянии. На пути к той, которую он называл Диотимой, ему встретился как бы ворон, хотя сегодняшний исследователь, не колеблясь, сказал бы, что это лярва. Об этого ворона он резко ударился, потерял ощущение пространства, упал на льдистую землю и едва добрался домой, после чего рассудок начал изменять ему. Нет сомнения, что эта же лярва явилась Эдгару По. В нынешней классификации она упоминается как larva corvi, не высшая из лярв, но противнейшая.
— Лярва? — переспросил Ломов.
— Также личина, — успокоил его Остромов. — Но личина сейчас малоупотребительна. Чем далее, тем более братья переходят на универсальную добрую латынь.
— Но я никогда не слышал о лярвах, — настаивал Ломов.
— Лярвой в русских деревнях зовут кликушу, — сказал полковник. — Лярва, курва, стерва…
— Larva пришла из Рима, — опроверг Остромов. — Мы расходимся, конечно, в определении ее природы. Фергюсон полагал, что это душа злодея, тогда как Амантис — что это всего лишь неосуществленное его желание, поскольку в его системе только неосуществленное имеет материальную силу. Сбывшееся желание умирает, несбывшееся вечно. Красивый взгляд, не правда ли? Однако что бы это ни было, лярва всегда караулит астрому, собираясь занять тело. Известны случаи, когда астрома, вернувшись, находила тело занятым, и тогда ей приходилось ждать по несколько месяцев. В ночь святой Вальпургии лярва не может остаться в теле, и только тогда астрома возвращает себе принадлежащее ей по праву. Именно этим, — любезно кивнул он Игорьку, — объясняется огромное количество исцелений, отмеченное в клинике Шарко в первую декаду мая.
