Надменный взгляд, припухшие губы, бархатистость лица.
— Туманность! — Лене до бессвязного крика хотелось понравиться шефу, не упасть в пропасть. И он добавил:
— Еще перо на шляпе… Белое перо…
— Да, и руки в муфте… Но ведь это все детали. Верно, Гарик? Ты верно сказал — туманность, не восточная ли кровь?
— Извините, — осмелел Леня. — Я не понимаю, для чего вы меня вызвали.
— Твоя фамилия Касаткин?
— Да.
— Прекрасная фамилия, аристократическая. А тебе, Касаткин, не казалось, что та девушка… То был девятнадцатый век… А сейчас у нас, — и шеф показал на перекидной календарь, — между прочим, по моему заказу сделан, люблю старину, такая, понимаешь ли, слабость, сейчас у нас 12 июня 2002 года. Века меняются, а женщины во все века бывают прекрасны. У тебя, Касаткин, замечательно красивая жена. Я ее, правда, мельком видел из машины, когда ты ее целовал у офиса, — он сделал долгую паузу. — И успел оценить. Любишь туманность? Хороший у тебя вкус. А я старину собираю. Хотя искусство тебе надо бы лучше знать, не только языки. Твоя удача, Гарик.
— Да, мы хорошо живем. Она, между прочим, знает французский и английский не хуже меня.
— Я так и думал, — и шеф посмотрел на часы. — Мы с тобой долго беседуем. А у меня время — деньги, извини за трюизм. Короче, приглашаю на дачу. Вот адрес.
И он взял маленький кусок твердой бумаги, похожий на визитную карточку, и ручкой стал что-то писать. Как показалось Лене, довольно долго и даже замысловато.
— Вот визитная карточка, — шеф протянул, и Леня машинально положил карточку в карман.
— Благодарю за приглашение. Мы с женой будем рады, — пробормотал Касаткин.
Шеф расхохотался.
— Я что-нибудь не то сказал? — забеспокоился Леня.
— Все то и все так… все так, мой милый дружочек Гарик. Как ее зовут?
— Оля.
— Мы с тобой сделали открытие. Оказывается, «Неизвестную» зовут Оля. Вот и привози Олю 16 июня, к четырем часам дня. Да, замечательно. «Неизвестная», так все раньше полагали, а ее-то зовут Оля.
«Боже мой, — лихорадочно думал Леня, — бред. Я болен, я сейчас упаду.»
Шеф будто догадался:
— Извини, забыл пригласить тебя, — и он сделал долгую паузу, — сесть в кресло.
Леня чуть опустился, но тут же вскочил:
— Дайте мне бумагу, немедленно, дайте мне бумагу.
— Пожалуйста, а вот и старинный «Паркер».
«Прошу уволить меня» — написал Касаткин и твердо спросил:
— Какое сегодня число?
— На календаре, — в голосе шефа теперь была деловая сухость.
Леня облегченно вздохнул:
— Все!
— Одну минутку, — шеф вытащил чековую книжку, заполнил и расписался. Возьми.
— Что это?
— Посмотри на сумму. Ты плохо выглядишь. Не болен ли?
— Болен.
— Ну вот, в любом банке, и поезжай отдохнуть, полечись.
Леня взял чек и разорвал. Шеф будто не заметил, он не смотрел на Касаткина. Заново заполнил чековую книжку.
— С Третьяковкой ведь не договоришься.
Голос его звучал как сквозь толстое стекло.
— Поезжай на Мадейру, или на Багамы, или куда захочешь. Ты теперь богатый человек. Очень. Можешь открыть свой офис. Протри глаза, Гарик, и посмотри на цифры. Последний твой шанс. Другой суммы не будет. В общем, дальнейшее меня не интересует.
Касаткин держал в руке чек.
— Мы больше никогда не увидимся, и на даче тоже. Ну ты все понял? Моя машина заедет без пятнадцати три.
Касаткин ничего не сказал в отделе. Молча собрал несколько своих бумаг, сунул в сумку и пошел к двери.
Дома он быстро разделся, лег в кровать. Он закрыл глаза, пытаясь уснуть. Потом вскочил. Схватил брюки. Вытащил бумажку шефа, его визитную карточку. На ней был чернилами нарисован маленький домик. Из окошка домика выглядывал зайчик. А внизу четким почерком: «Спасибо».
— Спасибо, — повторил Леня. И еще, — спаси — бо, спаси Бог.
«А, ну да, — думал Касаткин, — это по-древнему — спаси Бог».
У него начинался сильный жар.
— Спаси Бог… спаси Бог… спаси Бог, — повторял Леня уже в бреду, как молился.
Он полз по колокольнозвонкой земле, хватая руками пучки травы, цепляясь за корни, за колючие ветки. Он не понимал, вверх или вниз ползет, его слепил внутренний огонь, сквозь которые проглядывали злобные рожи. Колючки рвали ему грудь. А он полз и полз.
Не обращал внимания на рожи, и в нем все громче, все колокольнее звенел свет, хоронивший страх. Рожи исчезли. И отдаленно, но все отчетливее, выпуклее, в нем набухала радость. Он засмеялся. И не заметил, когда потная подушка затихла, и он спокойно заснул, отдыхая душой.
Кузнечик проснулся весь в поту. Откинул одеяло. Желтым глазом смотрела луна. Кузнечик осторожно ощупал себя. Крылья лежали привычно: левое поверх правого. Как всегда. Как всегда. Да вроде ничего и не болело. Но глаз говорил твердо, даже неотвратимо.
Привычный за жизнь шорох страха, не видимый другим людям, царапнул Кузнечика мелкими зубчиками. Исчез.
«Нет, еще не то, — думал Кузнечик. — Не сон ли?»
Мелко крошились мысли: «В темной отаве, из гудков автомобилей. Ветром меня пригнуло. Дереву холодно. Оно тянет ветви в пустоту неба».
И раньше, тоже длинной вереницей, шли то ли сны, то ли явь… И еще пугливые, понурые фигуры с зеленым болотным отливом.
Мелкие зубчики, жилки левого крыла, проскрежетали: «Тебе и шестидесяти нет. Еще не старость, не старость…»
В его жизни медленно пересекались линии — работа, жена. Рано родился ребенок. Пяти лет Коля умер. На могилу они ходили вместе с женой, на маленьком гранитном столбике — выпуклая фотография: улыбающееся личико ребенка. И каждую весну приходили сажать вокруг столбика цветы.
Как-то незаметно и без скандала покинула его жена. Немногочисленные друзья поднимали бокалы в дни празднеств.
Самое привычное для взрослого Кузнечика — большая комната в его институте. На его столе и еще у четырех сотрудников — компьютеры. Курить выходили в коридор.
Летом около реки стрекотал. Задние длинные ноги выбрасывали его далеко. Прорывался сквозь траву. Тепло. Приятно. Даже очень. Но пустота давно и свободно пробилась в его сердце.
О, если бы не одна та заветная секунда.
А мать?.. Да, мать умерла. И тогда особо ощутил пустоту.
По вечерам открывалась и закрывалась раковина телевизора. Кузнечик неподвижно сидел напротив в зеленом кресле. Зеленый Кузнечик в зеленом кресле, никому не видимый.
Кузнечик тихо стрекотнул. Левое крыло потерлось жилкой о зеркало правого крыла. Тысяча тысяч поколений кузнечиков сменилась, и только ему была дана та единственная секунда.
Вспомнил, теперь весь в поту, вспомнил. Хотя и никогда не забывал. Да и не дано ему было забыть.
Он спускался по эскалатору в метро. Изнутри что-то резко толкнуло его. Он спускался вниз, а по эскалатору вверх, совсем близко от него, смуглое лицо девушки, явно с примесью восточной крови. Отточенность до пронзительного крика, не слышного никому, кроме Кузнечика. Звук его души влился в оглушительное молчание любви. Она не смотрела на него.
Властный голос молчания и запах речной травы захватили сердце Кузнечика. И он услышал, как переливается вода через камни на перекате реки с солнечной рябью.
Одно мгновение — и звук пропал. Но где-то в небесах сразу вспыхнула Новая звезда.
Может, ради этой секунды он навсегда теперь вписан в книгу вечности. Может, в будущем бессмертные души будут поклоняться ему как высшему существу. А он останется мучеником той вечно неразделенной земной секунды. Может быть, он, здесь, на земле, смешной Кузнечик, станет еще одним божеством. Не крылья поднимут его в небо.
Лунный глаз позвал Кузнечика. Он оттолкнулся своими «прыгательными» ногами и ринулся в лунную бесконечность.
Постель была пуста. Кроме лунного света уже ничего не было…
А что я? Я буду, пока мой ангел оберегает меня, искать в ночи над собой, среди звезд, ту единственную, Новую звезду Кузнечика. Моя надежда, моя вера в бессмертие.
Июль. Слепой от солнца. Валера Котин знает только: прямо, вперед и дальше.
В детстве играл в куклы с Зиной и Шурой, девочки жили в одном с ним доме.
Куклу назвали красиво — Эльвира.
Шил платья чаще всего Валера. Шура и Зина ему помогали.
— Она хрустальная, — говорил Валера. — С ней надо осторожней.
Эльвира и вправду была хрустальной вазой. Очень дорогого звучания. Она стояла на старинном комоде красного дерева.
Валера сказал родителям, что ваза разбилась. Осколки выбросил. Искренне плакал, просил прощения, дрожал. Ложь наращивала судорогу. Родители испугались.
А игра сразу получилась опасной и привлекательной — тряпичная голова, руки, ноги, а внутри хрупко.
Туман обмана окружил куклу. Зина рисовала для куклы дворцы со взрослым словом — палаццо. И сады. Много цветов, заросли роз.
