Рафа наклонился вперед, к самым «дворникам», и посмотрел наверх.
— Похоже, тучи рассеиваются, — сказал он.
Дорога закручивалась локоном. Слева по склону шел кустарник, горевший желтыми цветами, а выше — широкая полоса дубов, казалось, поддерживала бурую массу утесов, которые уходили так далеко ввысь, что с этой стороны ничего больше не было видно. Справа земля тоже пылала от цветущего желтым кустарника, спускавшегося к реке, окаймленной кое-где бузиной и жимолостью; там же, где ничего не росло, земля пучилась почти вертикальными складками, украшенными поверху изъеденными глыбами причудливой формы, резко выделявшимися на фоне светлевшего дня.
— Черт побери! Ну просто Колорадский каньон! — воскликнул Рафа.
Иногда ущелье становилось еще теснее, повороты еще круче. Дождевые потоки, сбегавшие к шоссе, размыли землю, и машину на поворотах заносило. Виктор посмотрел в одно, потом в другое окошко.
— Уму непостижимо, — сказал он.
Лали не могла отвести глаз от огромной каменной глыбы, дыбившейся над дубовой рощей.
— Видал, какие иногда камни встречаются. Смотри, вон тот! Похож на богоматерь с младенцем.
Рафа засмеялся:
— А за ним — святой Иосиф с осликом. Брось! Воображение вас губит.
За перевалом местность стала еще более суровой и безотрадной. Из-за утесов показались темные силуэты гор со снеговыми вершинами. Внизу, у подножия гор, густая растительность надвое рассекалась рекой. Виктор похлопал Рафу по спине.
— Ну-ка, останови. В жизни не видал такого.
— Слушаюсь, депутат.
Рафа остановил машину.
— Может, поставить подальше, на обочину?
— Успокойся. Сюда с тридцать шестого года ни одна душа не являлась.
Виктор осторожно заглянул вниз, в пропасть. Неожиданно солнце, уже некоторое время сражавшееся с тучами, выглянуло, и все вокруг, до этого словно дремавшее, стало выпуклым и ожило невиданным богатством оттенков. Сонный взгляд Виктора пополз от реки к пронзительно-желтым цветам, к кожано-жестким, теперь засверкавшим листьям дубняка и остановился в выси, где прихотливо дыбились стройные зубья утесов. Со дна долины несся торжественный, бесконечно обновлявшийся рокот речного тока. Некоторое время Виктор молчал. Потом тихо, почти шепотом, повторил:
— Уму непостижимо.
Рафа легкомысленно отозвался:
— Потрясающе, старик, и все-таки, если в один прекрасный день я пропаду, здесь меня не ищите. Это приют для баранов.
Взгляд Виктора проследил течение реки и задержался на зеленой прозрачной заводи, окаймленной густым орешником.
— А я бы согласился до конца дней прожить здесь с любимой женщиной, и чтобы она любила меня.
Рафа скорчил уморительную рожу.
— Ну-ну, — сказал он, — только где ты найдешь такую женщину?
Вмешалась Лали:
— Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такое своеобразное представление о женщинах?
Рафа не ответил. В тишине еще слышнее стало, как на дне теснины билась о камни вода.
— Помните спор, — сказал Виктор, вдруг становясь серьезным, — в фильме Занусси «Структура кристалла»?
— Потрясный фильм, — сказал Рафа.
Лали с интересом взглянула на него:
— А ты за кого?
— Что значит — за кого?
— На чьей ты стороне — того, кто едет в деревню, выбирает размеренную, полную труда сельскую жизнь, или другого, который из кожи лезет вон, лишь бы выбраться наверх?
Рафа поспешил ответить:
— Что за вопрос — конечно, я за того, который лезет наверх. Другой — просто лопух.
Виктор вмешался:
— Ну, ты уж слишком.
— Потрясно! — завопил Рафа. — В глушь, в деревню со своей лапочкой, со своими книжечками-пластиночками… Прекрасно, просто обалденно. А остальные пусть накроются. Очень удобная позиция, но с общественной точки зрения — бесполезная.
Виктор погладил подбородок, присел на корточки, сорвал травинку, закусил ее зубами, мягко сказал:
— Почему же бесполезная?
— Потому что он эгоист.
— Эгоист! Какой же он эгоист, — сказала Лали. — Эгоист тот, кто лезет наверх, к славе и к деньгам, карьерист.
— Но он служит обществу, лапочка. Разве мы здесь не потому оказались, что служим? А ты сама в депутаты выставилась не потому ли, что служишь?
Виктор покусывал травинку. Потом распрямился и примиряюще сказал:
— Ты слишком упрощаешь. Метеоролог тоже сидит в деревне, не в носу ковыряет, просто он не честолюбив и довольствуется скромным местом, однако и он служит. Если человек в свободное от работы время развлечется книгой, или пропустит рюмочку, или сходит на реку с удочкой — это не дезертирство.
Рафа наклонился, поднял с дороги камешек и изо всех сил метнул его, стараясь добросить до реки, но тщетно. Виктор улыбнулся и тоже бросил. Его камешек с коротким всхлипом нырнул в воду.
— Вот она, нынешняя молодежь, даже камешки бросать не умеете, — сказал Виктор со снисходительным презрением.
Лицо у Рафы вдруг стало другим. Он не мог оторвать глаз от пропасти, от тонкого снопа солнечных лучей, надвое рассекавших узкую долину. С несвойственной ему серьезностью он сказал:
— Свет и тень. Вот они, живьем, елки. Не в этом ли заключалось изобретение братьев Люмьер?
Взгляд у Виктора снова стал сонным и далеким.
— Свет и тень, — повторил он словно сам себе. — Игра со светом. И к чему привело? Голое экспериментирование для прикрытия посредственности.
К Рафе вернулась привычная беззаботность.
— Ну, старик, ты чересчур.
А Лали согласилась:
— Я — целиком «за». Кино и литература, которые не исследуют человеческого сердца, для меня не существуют. Чрезмерное экспериментирование в искусстве — это бегство от действительности.
Виктор глянул в глубь ее глаз.
— Критический реализм? — уточнил он.
Лали решительно возразила:
— Нет, не он. Я имела в виду итальянский неореализм: «Четыре шага в облаках», «Чудо в Милане», в общем, сам знаешь.
— Старье-мурье, — сказал Рафа. — Антониони давно похоронил все это.
Лали вскинула руку, в ужасе показывая часы.
— Времени-то сколько, знаете?
— Вот это да — пять, черт побери, — сказал Рафа. — Ну мы даем, ребята. Вся деревня полчаса простоит на площади в ожидании знаменитостей.
Справа от дороги, на уступе скалы, утопая в зелени буков, зарослях ежевики, мяты и крапивы, лепилось селение. Селение упиралось в отвесную стену, гребнем уходившую в пасмурное небо; наверху с гомоном кружились галки. С уступа, на котором ютилось селение, срывался поток и, рассыпаясь в брызги, падал с двадцатиметровой высоты и уходил под мостик, чтобы где-то там, на самом дне ущелья, встретиться с рекой. По этому мосту они только что проехали.
Виктор двумя пальцами постучал по плечу Рафы.
— Ну-ка, сверни сюда.
— Сюда? Не проедем.
Однако Рафа вывернул руль, и машина въехала в узенькую и крутую улочку: дома из туфа, двустворчатые двери, галереи с потускневшими деревянными балясинами. Обветшалые крыши, выбитые стекла, соскочившие с петель оконные створки, дверные проемы, заросшие сорняками, создавали впечатление разрухи и запустения. Лали высунулась в окошко. Посмотрела в одну, в другую сторону. Сказала:
— Заброшено — никого нет.
— Давай немного дальше, — сказал Виктор.
Улица петляла, и по сторонам то и дело зияли темные дыры подвесных сеновалов, подпертых крепкими дубовыми косыгами, грязные, уходящие круто вверх тупички, закупоренные овином или кузней. Перед домом из тесаного камня с каменной аркой Рафа остановил машину. Не считая жужжания мотора да унылых галочьих криков над скалою, вокруг было тихо.
— А это? — Рафа указал на арку. — Что сие означает?
Виктор окинул дом взглядом знатока.
— Я видел такие в Рефико, — сказал он. — А на двух домах были даже гербы. В семнадцатом веке эти земли кое-что значили.
Рафа с сомнением покачал головой и тронулся дальше. Улица совсем сузилась.
— Елки, прямо-таки страшно становится, старик, — сказал Рафа.
Он свернул за пустой, выпотрошенный сарай на каменном фундаменте, и в глубине улицы мелькнул просвет. Машина выехала на довольно широкую площадь, через которую по белому каменистому руслу несся хрустально-прозрачный ручей, вырываясь откуда-то из грота, размытого в основании скалы. Меж буков, росших вдоль ручья, ходили, поклевывая, рыжие куры, и на другом берегу, у орехового дерева, к которому был привязан пепельно-серый ослик, возвышался дом с навесом над дверью и галереей, на которой красовались цветочные горшки и развешанное на проволоке постельное белье.
Лали вздохнула и вышла из машины.
— Вроде кто-то есть, — сказала она с облегчением.
С двух плакатов, приклеенных Анхелем на глухую стену сарая, смотрел лидер, а под ним — объявление приглашало жителей собраться в пять часов на митинг.
