На этой скамейке ближе к обеду собираются для распития местные алкаши. На этой скамейке ближе к вечеру хохмят молодые девчонки и парнишки. На этой скамейке лежала она в ночь выпускного бала. Глазами в звезды. А он поклялся.
Свадьба через месяц. Первый ребенок через девять. Второй через два года. Третий еще через год. Потом он беспросветно любил кого-то на других скамейках и диван-кроватях. А у нее осталась святая троица. Ненадолго. А – раз: и старший сын уехал с женой к океану. Младший вообще эмигрировал за этот самый проклятый океан. А дочка существует не так что б уж очень далеко – на другом конце города – вместе со своим жуликом. Сядет, ведь, подлец. Надолго сядет. А лишь бы ее за собой не потащил. «Мама, не вмешивайся, не твое дело…» Может, образумится да и съедет одна на квартиру матери после…
«Старуха N2» погладила отполированные задами доски. На этой скамейке… Конечно, это не та скамейка. И это не тот двор. И это не тот дом. Тот дом давно снесли. На месте того двора – супермаркет с колбасой и шмустрицами. А скамейку – она видела – сломали строители и сожгли, грея свои огромные зазябшие руки. А перед этим они на ней сидели, звякали стаканами и тискали своих красножилеточных подруг.
«Страруха N2» успокоилась. Сердце ее согласилось. Ноги были готовы. И сама она окончательно, кажется, «да». «Старуха N2» поднялась и еще погладила скамейку:
– Не та… Да и я…
Она дошла до арки. Выйдя на улицу, защурилась. Чужой солнечный свет ударил в глаза до самых мозгов. Больно. «Забыла черные очки». Слезы вконец размыли фигуры и тени. И «Старуха N2» пошла по улице на слух, на остатки запахов, на ощупь. Ее почти не задевали зрячие прохожие. И она шла и шла вправо. Мелкими расчетливыми шажочками. По привычной дороге к магазину. Там продают хлеб, молоко, творог. А в день пенсии там продают паштет и бутылку дешевого красного вина. Этот день превращается в «неделю паштета и красного вина».
Но сегодня «Старухе N2» не надо в магазин. Ей просто необходимо проверить: сможет ли она сейчас. Протопав метров сорок, она решилась: «да», конечно «да», несомненно «да».
«Старуха N2» развернулась и пошла обратно. Мимо двора к автобусной остановке.
Добралась и, взявшись за поручень крытого павильона, опять замерла крокодилом. «Все-таки, все-таки…» Прежняя решимость отступила. И она уже не была уверена. И пропустила один автобус, второй.
Когда подошел третий, «Старуха N2» передумала: «Ну, не сегодня, так завтра…» Она отпустила поручень и стала разворачиваться. Как-то неуклюже получилось. Ее шатнуло в сторону автобуса. И тут же двое пышущих силой и пивом юношей подхватили падающего крокодила под руки. Без слов занесли в автобус.
Устроившись на теплом сидении «Старуха N2» вздохнула: «Ничего не попишешь…» Она ехала. Она все-таки ехала. «Старуха N1» ждет ее сегодня не зря.
Бирюков был обычным почтальоном. Днем шастал по подъездам, разбрасывая по ящикам жильцов письма, открытки, газеты, извещения. Вечером, отужинав, усаживался у телевизора отдыхать. В первую очередь ногами. Укладывал их на специальный пуфик, доставшийся по наследству от отца – также почтальона. Приговаривал:
– Кормилицы вы мои, кормилицы…
До пенсии ему еще было далеко и потому берег Бирюков свои ноги. Тщательно подбирал обувь – чистой кожи, удобную, чтоб сидела на ноге как влитая, нигде не натирала. Исправно каждый день менял носки. И левой своей, и правой делал перед сном ванночки с ромашкой, а то и с лавандой. Чесал им пятки. И засыпал всегда и радостно, и покойно.
И просыпался бодрым, почти счастливым. Хватал двухпудовую гирю. Вдоволь намахавшись ею, умывался, завтракал и еще раз оглядывал перед выходом свои ноги:
– Кормилицы…
Хотя Бирюков всегда говорил о ногах во множественном числе и вроде бы одинаково ухаживал за обеими ногами, он лукавил. Правая у него все же была в определенном фаворе. Так уж получилось, что на протяжении всей жизни в самые ответственные моменты решающие движения делала именно она. Может просто от рождения была сильней левой, а может так уж ей сама природа предписала: если что – выступать первой.
Бирюков еще в школе подметил, что как бы он ни разбегался для прыжка хоть в длину, хоть в высоту, отталкиваться будет непременно правой. Пробовал он толкаться левой, но тогда даже и до девчоночьих результатов не дотягивал. И падал по приземлению, как пьяный воробей, заваливался. Физрук орал:
– Правой толкайся, Бирюков, правой. Она у тебя толчковая…
И в футболе все свои красавцы-голы забивал Бирюков правой. А если и бил иногда левой, то мяч, коряво подпрыгивая, непременно укатывался в аут. Но никто из пацанов его в таких случаях не ругал. Все понимающе говорили:
– На левую у человека мяч лег. Бывает…
В обычной ходьбе по работе или в магазин правая была нога, как нога, а вот эта левая постоянно что-то откаблучивала: то подворачивалась на ровном месте, то на бордюр пальцами налетала. И хромал тогда Бирюков, всем весом наваливался на правую. И она родимая не выпендривалась – выносила его тело, хоть двести метров надо было шкандыбать до дома, хоть полторы тыщи.
Уверен был Бирюков: случись ему через пропасть на Тибете прыгать или ударить особо опасного преступника в пах – правая не подведет. А левой доверия нет. Положись он на нее и не долетит до другого края пропасти – рухнет вниз. И хихикнет опасный преступник, вынимая из-за пазухи огромный нож…
Вздыхал Бирюков при таких раздумьях и поглаживал обе свои ноги. Но правую все же – поласковее. Кроме силы, надежности, ценил он в ней еще одно качество. Все и всегда у него шло как по маслу, если вставал он с правой ноги. Спустит ее утром с кровати на мягкий коврик первой, значит, в этот день начальство на него не накричит, никакой дорогой подписной журнал не пропадет и экспедиторша Дуся обязательно вздохнет своей полной грудью, напоит его чаем с вишневым вареньем. А погода установится разгуляй – солнце, чистое небо, мягкий, вышибающий блаженную слезу ветерок. И он будет ходить из дома в дом, из подъезда в подъезд, опускать почту в ящики и думать, какой Бирюков полезный человек – связывает жильцов со всем светом: с родственниками в Гваделупе и Антанариву, с военкоматом и налоговой инспекцией, со службами знакомств и клубами анонимных алкоголиков.
– Кто все люди без нас? – вопрошал Бирюков глядя с правой на левую, – жертвы кораблекрушения. Жизнь у них сразу – как на необитаемом острове. Что ты: человек без почты, как без рук. Как я без ног…
И он тут же сплевывал:
– Тьфу, тьфу, тьфу…
Хотя и видел Бирюков на улицах людей с загипсованными ногами, а то и вовсе инвалидов без нижних конечностей, старался не замечать таких субъектов, тут же переводил свой взгляд на что-нибудь другое. Засматривался на халатик в витрине магазина – в нем недурно бы выглядела, например, экспедиторша Дуся. И та закрутка для банок с вареньем – тоже полезная в хозяйстве вещь.
Взгляд его двигался по витрине дальше. Туда, где он мог видеть в отражении свои целехонькие – левую и правую.
– Тьфу, тьфу, тьфу…, – отгонял он от себя дурные мысли.
Бирюков не мог себе даже и представить, как это можно ему жить без ног, да даже и без одной ноги. Особенно без правой. Хотя бы и временно загипсованной.
Как же он сможет встать с ноги, которой нет? А правый растоптанный ботинок станет не нужным? И ванночки значит придется делать только одной левой? А выдержит ли она двойную нагрузку? Она, ведь, не правая?
Потом прошибало Бирюкова, когда он думал, что не сможет разносить почту, не зайдет в свою отделение и не увидит, как вздохнет своей полной грудью экспедиторша Дуся. И внимательнее смотрел Бирюков себе под ноги и по сторонам, когда переходил улицу. Ступал осторожно, мягко, как крадущийся камышовый кот.
Он и через порог почтового отделения научился переступать неслышно, проявлялся в экспедиторской внезапно, раз и здесь.
– Бирюков, – вздрагивал начальник, обнаружив его рядом, – ну и ноги у тебя. Прям талант какой-то ходить так…
– Потомственный я почтальон, – смущался Бирюков и поглядывал на грудь экспедиторши Дуси. Белой могучей лавиной нависала она над столом, в ящике которого хранилась заветная баночка вишневого варенья.
В обеденный перерыв, а иногда и после работы поила Дуся его чаем и не мог оторвать Бирюков взгляда от ее лавины. Вздрагивала она от каждого движения, как будто собиралась выплеснуться, но сдерживал ее хитрый механизм. Знал Бирюков, что где-то под кофточкой Дуси скрыта тайная кнопка, надавив на которую можно вызвать сход лавины. Выпив стаканчик чая, разморившись, Бирюков обыкновенно представлял себе как нажимает на нее. С глухим хлопком разомкнется хитрый механизм и белая лавина рванет наружу, мягкими волнами обрушится прямо на него. Бирюков будет барахтаться, и тонуть, тонуть, тонуть…
И Дуся определенно думала о нем. Никого ведь кроме Бирюкова и начальника не угощала чаем с вишневым вареньем. А еще так привздыхала, глядя на потомственного почтальона.
