– Недурно, очень недурно, молодой человек…
Картину, конечно, от нашей художественной школы выдвинут на конкурс. Потом выставят в городской галерее. Наверняка, повезут на выставку за рубеж. Разумеется, вместе со мной. Пресс-конференции. Искусствоведы, журналисты, фотографы, телевидение… Вопросы, вопросы, вопросы…
– Ты один? – раздался знакомый голос.
Я обернулся. На пороге стояла она. В том же больничном халате.
– Можно войти?
Я онемел.
Женщина, оглядываясь, вышла на средину комнаты:
– Значит, так живут великие художники…
Язык по-прежнему не слушался меня. А она, она шла уже вдоль ряда расставленных у стены набросков:
– Недурно, очень недурно, молодой человек…
У своего портрета женщина остановилась, как вкопанная:
– Чудесно. Потрясающе…
– Правда? – выжал я из себя.
– Замечательно, – качала она головой, – Нет, действительно великолепно. Я ему целыми днями позировала, а он даже не известил меня, что его работа окончена, что картина будет выставляться…
– Но…
– Никаких но, – женщина резко оборвала меня, – я соучастник этого творческого процесса. И должна получить по заслугам…
– Каким образом? – пытался сообразить я.
Она приблизилась:
– Пока не знаю. Может быть, мы подпишем договор о том, что я являюсь владелицей картины. А ты у меня ее арендуешь для выставок…
– Как-как? – почти закашлялся я.
Женщина знакомо сузила зрачки:
– А может, может я соглашусь выйти за тебя замуж.
Я почувствовал, как волосы на моей голове встают дыбом:
– Но я младше вас… На много…
– Не имеет значения…
Она придвинулась ко мне вплотную, и я узнал запах ее духов. Женщина прикоснулась щекой к моим губам, и я прочувствовал под макияжем дряблость ее немолодой кожи.
– Какая ночь ждет нас сегодня…, – проник в мое ухо ее шепот.
Я живо представил мою натурщицу сверху вниз. Всю. Без одежды. Без макияжа. В животе что-то возмущенно забурлило:
– Нет. Я не хочу.
Шепот возобновился:
– Это не важно, не важно… Мы теперь будем вместе… Всегда… Обещ-щаю…
Она сделала шаг назад. Повернулась ко мне спиной и одним движением сбросила халат. Под ним женщина была совершенно нагой. Как я и ожидал, это оказалось отвратительным зрелищем. Ее кожа была настолько старой, испещренной таким множеством складок и морщин, что казалась чешуей какого-то земноводного. Я опустил взгляд вниз. И вздрогнул. У женщины не было ног. Тело кончалось хвостом.
– Змея? – в ужасе вырвалось у меня.
– Тс-с, – прошипела она, сворачиваясь клубочком на халате. Кобра? Гюрза? Африканская мамба?
Она смотрела мне в глаза. «Гипнотизирует, – догадался я и решил: – Надо встать, взять какую-нибудь палку и прибить гадину». Но ни ноги, ни руки не слушались меня.
Она, видимо, знала о произведенном эффекте. Скользнула в мою сторону. Я зажмурился и через мгновение ощутил, как тварь обвила мои ноги, двинулась вверх по спирали. По животу, по груди… Вот она уже обернулась вокруг моей шеи.
«Все. Задушит» – мелькнуло в голове. Но гадина, укрепившись, замерла. И я осторожно открыл глаза. И тут же снова зажмурил – она смотрела на меня в упор. И я вновь услышал шипенье:
– Тс-с…
Что-то холодное коснулась моих губ. Не знаю почему, но я раскрыл рот. И ощутил, как в него тут же скользнула ее головка. И длинная-длинная шея.
Она рывками принялась входить в мое горло, продвигаться вниз по пищеводу.
«Схватить за хвост, выдернуть» – мой мозг пытался спасти меня. Но руки по-прежнему не слушались. Я их просто не чувствовал. Как будто их вообще у меня никогда не было.
Меня спасло отвращение. Мышцы живота, неожиданно резко сократившись, выбросили гадину из меня прямо на стол. Вместе с полупереваренным бутербродом, окрашенным красным вином.
Я вытер платком слезы и испарину, выступившие от напряжения. С опаской глянул на малоэстетичный натюрморт. Но никакой змеи, конечно же, на столе не увидел.
Я умылся. И погрозил себе в зеркало пальцем:
– Во-первых, отдыхать надо, молодой человек. А во-вторых, не есть и не пить всякую гадость…
Я поднял с пола портрет женщины. Поднял и аккуратно порвал пополам. И еще раз. И еще. Потом спустил в унитаз.
В тот же вечер я уехал за город. Прочь из пыльного душного города. Дышать свежим воздухом, погружаться в теплую синь и зелень, загорать и веселиться.
Даже когда я был не очень большим, и сыр резала мама, все равно помогал ей.
Она не могла обойтись без меня. Выкладывая на стол кусочек солнца, обязательно звала, спрашивала:
– Пора?
Я останавливал ее взмахом пальчика и подбегал к окну. От мамы я знал, что сыр можно резать только тогда, когда это разрешит делать Главный Сырный Обермейстер. А если управиться без него, то Вкус может запросто испортиться. И тогда нарезанное солнышко окажется горьким или кислым, или даже вонючим.
Так вот, я нужен был маме потому, что взрослые не могут видеть и слышать Главного Сырного Обермейстера. Только дети. У них зрение очень молодое и зоркое, а слух – острый. Мама, когда была маленькой, тоже видела и слышала Главного Сырного Обермейстера. А теперь-то она взрослая и без меня просто, как без рук:
– Вся надежда на тебя, Санька. Смотри внимательнее. Не проворонь…
И я важно отвечал:
– Уж не провороню…
Я смотрел сквозь стекло в сторону дальнего дома. Главный Сырный Обермейстер всегда начинал отдавать свои распоряжения оттуда. Я видел, как он сначала маленькой мухой облетал окна того дальнего дома. Потом приближался воробьем через пустырь. У окон ближних домов Главный Сырный Обермейстер был с ворону. А к нам подлетал уже во весь свой рост.
Он был не выше мамы. Но пошире, потолще папы. В рыжей кудрявой бороде. На голове – черный цилиндр, на плечах – золотой сюртук, под мышкой – толстая книга с адресами и Особыми Отметками.
Главный Сырный Обермейстер подлетал к нашему окну и останавливался напротив. Через мою голову строго смотрел на мамину руку, замершую над куском солнышка. Потом замечал меня и уже приветливо приподнимал над головой цилиндр. И я в ответ махал ему ладошкой:
– Здравствуйте, Главный Сырный Обермейстер.
Он улыбался и доставал из-под мышки свою толстую книгу с адресами и Особыми Отметками. Листал страницы, наконец, останавливался и тыкал пальцем в одну из строчек. Затем глядел на часы, которые вынимал за цепочку из кармана. Еще раз бросал взгляд на маму. На меня. И вдруг захлопывал книгу, и я слышал его немного скрипучий голос:
– Время резать сыр.
Я тут же оборачивался:
– Мама! Мама! Ты слышала?
– Нет.
– Эх, что бы вы без меня делали. Он сказал: «Время резать сыр». Главный Сырный Обермейстер.
Мама пристально смотрела на меня:
– Ты уверен?
У меня широко распахивались глаза:
– Конечно, я же видел. Я же слышал…
– Что ж, – говорила мама, – Раз ты видел, раз ты слышал, значит…
Я тут же подскакивал к ней:
– Значит…
Мы переглядывались и объявляли в один голос:
– Время резать сыр…
И мама опускала нож на кусочек солнца. И тонкие-тонкие дырявистые пластики укладывались рядком на бочок… И у меня бежали слюнки…
Один пластик обязательно выходил из-под маминого ножа каким-то чересчур толстоватым, неукладывающимся в общий стройный ряд.
– Это Главному Сырному Обермейстеру? – догадывался я.
– Правильно, – кивала мама и подавала мне толстоватый пластик.
Я подносил кусочек солнышка к окну и во все глаза высматривал Главного Сырного Обермейстера. Он, облетев другие окна дома, должен был еще раз заглянуть в наше.
Вот он. Тяну к нему руку. Но Главный Сырный Обермейстер, улыбаясь, показывает, чтобы я съел этот толстоватый пластик сам. Не могу ему отказать. И я говорю маме:
– Главный Сырный Обермейстер хочет, чтобы этот кусочек я съел сам. Он, наверное, уже поел в других домах.
И мама отвечает:
– Ну, раз Главный Сырный Обермейстер так захотел, тогда ешь…
И я мигом засовывал в рот вкуснючий кусочек солнца.
