— Наверно, прав,— ответила Люда.— И ты тоже не думаешь, будто я из ревности пошла на строительный.
Костя незаметно взглянул на Марину. Ему показалось, она плохо слушает. Ее серые, с удивительным темным ободком по самому краю зрачка глаза смотрели куда-то далеко. Хотел бы он знать, что ока там видит.
— Мы ждем,— напомнила Люда Володьке.
— У меня не тост, а предложение,— сказал он, подняв бокал.— Но и тост. Предварительно — вопрос Косте. Ты сколько у нас пробудешь?
— Дня два смогу.
— Так вот, давайте завтра наплюем на все дела и махнем в Мардакяны. Возьмем лодку, непременно лодку! Я предлагаю этот пикник, пикник со значением. В тот раз, как вы помните, нам не дали докататься. Так мы это сделаем теперь. Понятно?
— А что, мальчики-девочки, это идея,— посмотрела Люда сперва на Костю, потом на Марину.
— Я за,— согласился Костя.— И за этот пикник, и за его внутренний смысл. А кроме того, я здорово соскучился по морю.
— Ты как, Марина?
— Подчиняюсь большинству,— ответила она Люде.
— Так вот... За это, за возобновление прерванной прогулки, я и предлагаю вам выпить шампанского. А кто сегодня не пьет с нами, тот против нас!
И снова им откликнулся певучий хрусталь!
— Я смотрю, ты здорово переменился, Володька,— сказал Костя.— Тебя никак невозможно узнать. Куда девался твой высокомерный скептицизм?
Володька весело рассмеялся.
— Ты бы в зеркало посмотрел сам на себя! Ты, может быть, остался таким, как был? А кто из нас в свои семнадцать лет не мечтал казаться не тем, что он есть на самом деле!.. Ну, кто? Пусть бросит в меня камнем.
Все они очень давно знали друг друга, но вот сейчас, встретившись после долгой разлуки, они как бы заново знакомились.
— Людок!— сказал Володька.— Рюмки ты достала. А где наш графинчик? Заветный... Я видел, там вчера порядочно оставалось. Мы с Костей старые солдаты, нам даже как-то неудобно пить за встречу шампанское. Не к лицу нам это.
— Точнее — не ко рту. Но он глубоко прав,— поддержал Костя.— А потом мы же не сказали еще слов, за которые вам, девочки, тоже придется поднять рюмки. Пусть в них будет налито символически, по десять граммов,— добавил он, увидев, как сморщилась Люда.
Темно-красный тяжелый графинчик появился на столе, и Костя налил Володьке, себе, Марине и Люде.
— Прошу встать,— сказал он и встал первый.— Кто из наших? Я не про всех знаю.
— Игорь Смирнов. Рауф Джеванширов. Ленька Севастьянов.
— Да. Знаю.
— Жора Амбарцумян. Владька Семенов. Таня Островерхова.
— Таня?..
— Она была радисткой в десантных войсках. Миша, Треухов.
— Как, и Миша?
— Да. Он шел на барже по Ладоге, в Ленинград. Баржу разбомбили. И ни один не выплыл.
Они выпили не чокаясь. После этой рюмки Володька и Костя вышли на балкон покурить.
— Я вот так иной раз выйду сюда,— сказал Володька,— и не верится. Не верится, что я — это я, что вернулся и действительно все это вижу. В сорок втором, когда я уезжал, над городом уже появлялись фашистские разведчики. Нас было двенадцать человек — команда. В пехотное училище. Все, конечно, были храбрые и уверенные — с первого же дня покажут себя!.. А потом оказалось — все не так просто. А в первой атаке — да и в третьей, и в десятой — надо много выдержки, чтобы не прилечь в первую подвернувшуюся яму.
— Я в атаку не ходил,— сказал Костя,— но, бывало, наш орудийный расчет — к немцам чуть ли не вплотную. Старший сержант Васютин, так он любил вое больше прямой наводкой. Я о нем подумал, когда мы сейчас пили за тех, кто остался там.
Они вернулись к девушкам и снова сели за стол. «А помнишь? А ты помнишь?..» Этому не было конца, и хотя все всё отлично помнили, но им доставляло особое удовольствие вместе вспоминать то, что было.
Марина собралась уходить.
— Посиди еще, куда ты?— попросила ее Люда.
— Нет, пора. У меня дома есть одно дело, и надо кое-что собрать, если мы всерьез собираемся завтра в Мардакяны.
— А ты что думала, мы шутки шутим?— сказал Володька.
Костя подумал, что надо, наверное, проводить ее. Надо или не надо? Очень давно прошли времена, когда это разумелось само собой. И Костя не знал, как быть.
На помощь пришла Люда:
— Ты что ж стоишь, рыцарь? Проводи Марину.
— Нет, зачем же, я на троллейбусе — от вас и прямо до дома,— сказала Марина, но не очень уверенно. Костя вышел в коридор. Люда — за ним.
— Иди,— торопливо шепнула она.— Иди, чудак ты человек!
Костя не ответил. Смешная Люда! Такая же восторженная... Неужели ей до сих пор кажется, что десятиклассник Костя влюблен в свою одноклассницу и соседку по парте Марину?
Марина и Володька появились в коридоре,
— Ты возьми ключ, Костя,— сказал он.— На тот случай, если мы ляжем.
— Вот радушный хозяин!— вмешалась Люда.
— Я бы обиделся, если бы Костя считал себя каким-то гостем. Какие к черту хозяева, гости, когда речь идет о нас, о таких старых друзьях?
Проспект Кирова... А когда-то раньше —Большая Морская... Вдоль тротуаров светились молочно-белые шары фонарей, горели разноцветные огни рекламы — красные, зеленые, фиолетовые, синие. Небо над городом, озаренное огнями, казалось рыжим.
— Ты где теперь живешь?— спросил он.
— Там же, у тетки.
— Помирились?
— Да, она очень одинока. И поняла, что я стала взрослой.
— Пешком пойдем?
— А ты не устал с дороги?
— Нет, я даже рад буду пройтись.
Они свернули на Торговую, и когда надо было снова ступить на тротуар, Костя крепко взял Марину под руку.
—— Мы с тобой весь вечер молчим об одном и том же,— сказал он.— То, что было, было очень давно, когда мы были детьми. С тех пор мы повидали много такого, о чем и не подозревали, когда вот так лее бродили с тобой. Помнишь?
— Помню,
Было уже поздно. Костя усмехнулся. Он подумал, что редкие прохожие наверняка принимают их за влюбленную парочку.
— Я скажу тебе правду,— продолжал он.— Я долго не мог сломать в себе это. Все же сломал. Но ведь у нас с тобой много такого, что ты не можешь стать для меня совсем чужой.
Он замолчал. Если она опять ответит односложно, нечего и поднимать весь этот разговор. За вечер Марина ни разу ни о чем не спросила его. Так не лучше ли продолжать делать вид, что им не о чем разговаривать?
— И ты тоже...
О чем это она? А-а, в ответ на его слова, что она не может стать чужой для него.
— Я много раз собиралась написать тебе...— Марина заговорила.— Когда работала в госпитале и потом, когда уже училась в университете. И всякий раз не знала, что писать. Мои радости и мои горести были очень далеки от тебя. Тебе только больно было бы читать. Я очень любила мужа.
— Любила?— спросил Костя,
— Он же убит! Они добирались в Москву, ка парад Победы. И по дороге их обстреляли какие-то недобитые сволочи. Погибло семеро, семеро из семнадцати.
— Я не знал этого... Я знал только, что у тебя сын,
— И сына нет. Дифтерит его задушил, и ничего на осталось мне от Мити, кроме старой фотографии, еще довоенной.
— Я не знал...— повторил Костя и понял, что совсем не то говорит. Лучше уж молчать.
Они сами не заметили, что идут теперь медленнее. Он выждал какое-то время, чтобы дать ей справиться с чужими для него воспоминаниями. Они миновали Книжный пассаж, вышли на улицу, огибающую «Парапет»,— к этому скверу в самом центре города долго из могло привиться новое название.
— Послушай, Марина,— сказал он,— мне было неловко спрашивать у Володьки. Кто их там знает в этом отношении...
— О Левке Ольшевском?— как прежде, поняла она.
— Да, о нем. Когда я — уже из Алма-Аты — ушел на фронт, у нас переписка оборвалась,
— Он жив, слава богу. Служит в Германии и никак не может добиться демобилизации. Если хочешь, я достану его адрес.
— Достань, обязательно достань, А ты знаешь,— внезапно для себя проговорил он,— можно так идти очень долго и не знать, придешь ли...
— Что там Володька утверждал, будто ты переменился,— тихо сказала она.— Никто никогда не меняется. Ты неисправимый и закоренелый романтик. Был таким и будешь.
— Не знаю, что такое быть романтиком. Но я в пятнадцать лет, когда прочитал «Овода», так даже заикаться начал и прихрамывать в подражание Риваресу.
Если это называется быть романтиком, то разве плохо им быть?
— Нет, неплохо. Я же этого не говорю. Вот и в геологи ты подался из-за этого, конечно. А теперь из-за этого думаешь о журналистике.
— Я ездить люблю,— сказал Костя.— Ездить, видеть новые места, новых людей.
— А ты не пробовал писать?— спросила Марина, и они смутились — и Костя, и сама она. Ведь сколько стихов он отправил ей, сколько безнадежно плохих стихов, где «любовь» неизменно рифмовалась с «вновь» и на разные лады речь шла о верности, о встрече после томительной, невыносимой разлуки.
— Я о прозе говорю,— поправилась ока.
