Лариса Неделяева - Медленно схожу с ума

Возвращаясь к металлу… Не знаю, как на вашем острове, а на нашем ПЛАЧУТ вовсе не обязательно затем, чтобы услышать возможно справедливое «что делать! так тебе дуре и надо!» Оторвался ты, солнышко, от корней… Слышала я, что на Западе диком коли плачешь — значит с объекта что-то поиметь хочешь. Так ты ж вроде на Востоке? Неужто и там?.. Ужас. Как однообразен стал мир… Одна Россия осталась. Где глупые гражданки, если хочут поиметь, так и говорят: «Ребятки, я хочу», а если плачутся — то просто в душе свербит…

Впрочем — люблю тебя даже и такого, оторвавшегося. Нежно, страстно, пылко, не платонически, а вполне развратно —

Штришок: при оказии передавай мое огромное «Йесс!» подругам по разуму, отказавшимся именоваться «сестренками». Люблю настоящих женщин… Даже жалко, что платонически (супротив физиологии дурой не торчу…).

У меня случилась неприятность, я ему поплакалась… Испуганный платоник видать принял меня-старую за Танечку Ларину — и нудно отчитал вполне в духе Женечки Онегина… Конечно, он прав: гении должны дружить. А если кто-то из них — не гений?..

Прости, но мне кажется (из моего далека), что он просто испугался, что ты хочешь попросить еще денег. Я ничуть не осуждаю твое давнишнее объявление (хотя и не одобряю), но люди есть люди: если ты попросила один раз, они конечно ожидают, что ты способна просить еще и еще…

Ниночка, что с тобой? Чей чужой ум тебя озарил? Я не соглашусь — а как же Немец? Значит дело не в объявлении, а в человеке, который его читал. Немец вот ничего такого не подумал… Твоя защита Цунами такая детская! Да разве ж я отказываю ему в таланте? Всего лишь сомневаюсь в его гениальности — но разве подобное сомнение «оскорбляет человека, который столько сделал и т. д.»? Но я не сомневаюсь, что он дико, дико талантлив. Но это не значит, что он должен непременно ВСЕХ чувствовать. Я просто расстроена, что он МЕНЯ не чувствует абсолютно, вот и всё. Разве это может не расстраивать? Не знаю, кому он пишет (Лариной небось), но — точно не мне, а кому-то молодому, истеричному и недалекому.

А с чего ты взяла, что Немец не подумал? Тебе приходило хоть раз в голову, что люди далеко не всегда пишут то, что думают?

Не приходило давно. Спасибо, теперь снова пришло. Относительно Немца… Так две ж страницы текста! За двумя страницами слов да запашка не почувствовать? Ниночка, ты меня обижаешь… Это была бы полная профнепригодность. Нет, Немец чист как слеза. Пошлости ни на гран — просто поверь. Ты спрашивала про писательство (ну месяца три тому, помнишь? там, где про твоего «лапушку»?) — вот тебе и главное: чувствовать за текстом. Кстати — и за твоим. Что-то чую, а что — не пойму… У тебя точно всё хорошо?

Молчала-молчала, а теперь обижаешься! Молчала ты потрясающе — мне и в голову не пришло. Черт! Миль пардон… Кабы я знала — так я б тебе целую «диссертацию» намахала о том, какой он чудесный, умный, гениальный и так далее! Всё мрачное и язвительное беру назад с превеликими извинениями, и — не лукавя ничуть. В ком из нас ни пятнышка? А когда любим — всё самое лучшее из себя достаем. А лучшего в нем — выше крыши. Я чертовски рада за тебя. И очень злорадствую (прости Господи меня заразу!) в отношении твоего козла. Ну вот, теперь ты его простишь. Слушай… А я ведь полная идиотка! «Чувствовать за текстом, чувствовать за текстом…» Ну ни хрена не почувствовала, что это тот самый «лапушка»…

Счастьица тебе, Ниночка. Видит Бог — ты его заслужила…

…а что еще я могла ей сказать? Вы человек пожилой и мудрый, а я подчас дура дурой… Мозгов лет на двадцать, не больше! Я была влюблена очень — три дня. И еще с месяц — слегка. Для меня это то же, что для кого-то — пятнадцать лет… ОЧЕНЬ быстро я проживаю свою жизнь, совсем не в человеческом времени… Конечно плачу! Это когда люблю, мне весело. А когда не люблю никого — это же такое горе! Как же не плакать-то… Весь бы мир слезами залила — да в хилом тельце столько нету слез! Счастливая Ниночка! Влюбленная, поглупевшая несносно… Любо-дорого смотреть… Вот идеальная женщина — думает его мыслями, говорит его словами… А я всегда была сама по себе.

Рассказки вот засела писать, как студентик ветеринарный — к трупику почившей дворняжки с ножиком-режиком… К собственному трупику… А кто я есть? Дворняжка и есть! Плоть от плоти народной, кость от кости гнилой… Неумёха с богатым запасом матерщины в подкорке… Говорящая вечно не то и садящаяся вечно не там, вечно на чью-то чужую шляпу! Боже, Боже… Как очаровывают плебейских дворняжек эти умники с тремя дипломами во лбу! С их цитатами, напевами из Пендерецкого, изящными винами, аллюзиями и оксюморонами! В морду не бьют — и уже ангелы, языки ведают — и уже гении… С пустыми улыбками, которые не значат ровным счетом ничего. Конечно плачу… Любительница КУЛЬТУРНО ОГРАНЕННЫХ КАМНЕЙ.

Простите… Какая дурацкая просьба! Я знаю — вы мне ВСЁ простите. Может кроме какого-то страшного-престрашного преступления. И всё равно простите — я себе что-то совсем, совсем не нравлюсь. А люди, которые себе не нравятся, такие противные… Глаза бы не смотрели!

Самое гадкое: всё это будет повторяться вновь и вновь, вновь и вновь! До старческой немощной дрожи в руках, до последнего просвета в слепнущих глазенках, до последнего всхрипа в высохших костях! Одно и то же, одно и то же… «Возлюбите ближнего…» Да я НЕНАВИЖУ любить! Ни ближних, ни дальних. Никого и ничего. Не нравится мне на кресте пришпиленной благим матом орать — так это неэстетно! Так некультурно, мать-перемать! Стоило ли ради этого неэстетного рваться, кожей треща, из пьяного вхлам «гинекологического древа»? Из дерьма — к этой хирургической чистоте со страшно блещущим металлом, который вот сейчас меня умненько «проанализирует» и зафиксирует в бумажку? И будет эта бумажка пылиться… где угодно — только не у Боженьки за пазухой… В родном дерьме — теплее. И всё на круги своя… До тошноты хрестоматийно.

Много лет назад я свалилась как подкошенная в кровать мужчины, безо всякого быть может злого умысла назвавшего меня ЛЯЛЕЧКОЙ. Это дурацкое имя сработало как ядерная кнопка: бац — и готово! Он ахнуть не успел, как на него медведь насел…

Этот странный фонетический аккорд неуемным сперматозоидом, героем-одиночкой прорвался сквозь убийственную среду благоприобретенного сарказма и сделал свое дело — очень маленькое, но большое… Он оплодотворил хрен знает что, находящееся совсем не в том месте. С тех пор меня двое — я и Лялечка.

Бывает, что я обращаюсь с нею, как помещик с холопом. А бывает и так, что во мне вдруг совесть просыпается и я начинаю бедняжку всячески холить и лелеять, откармливать-отпаивать, каяться в жестокости и ножки умывать… Она никогда не укоряет и зла былого не помнит, от этого стыднее вдвойне. Но через какое-то время, тихая такая с виду, она берет нехилую власть и, вроде бы не принуждая впрямую, вынуждает совершать дурацкие, с моей личной точки зрения, поступки…

Возможно, мне следует обратиться к психиатру, но… Но вы же знаете их дурацкую манеру вечно отрезать не ту ногу и выплескивать младенчика с водой! Хрен его знает, этого теоретического деятеля — а вдруг он, сволочь такая, решит, что Лялечка — это я, а я — это излишек? И отрежет не то, что просили… Нет уж — лучше помучаюсь вдвоем!

Лялечка несколько раз была замужем и никогда не изменяла мужьям, уходя от них не к кому-то, а просто уходя. Полное отсутствие опыта по части измен было её позорной тайной, которой она ужасно стыдилась и которую старалась не афишировать. Что при Лялечкиной патологической болтливости было не так-то просто… Самое поганство было в том, что она не изменяла даже и в мыслях — трудно придумать что-то более нелепое. Зато уж как оттягивалась в антрактах! Да, в отпуску она распутничала с энтузиазмом подростка… Она мечтала и можно сказать настраивалась, что вот в следующий раз, замуж выйдя, непременно станет изменять мужу, и пусть он застукает её с любовником в самом что ни есть пикантном положении распутных тел, и интересно что он скажет, и что ответит вляпавшийся в анекдот любовник, и будет ли неинтеллигентный, но такой волнующий мордобой, или только красивые слова типа «Как ты могла!» и трагическое хлопанье дверьми, и она, вся в слезах, за ним следом: «Прости, прости! Я не могла устоять, я слаба на передок, ты же знаешь — но люблю я только тебя! Это был зов безнравственной плоти, пойми!» Интересно, простит он её или нет? Лучше чтобы простил, но не сразу, а со временем… Её будет мучать совесть, на ней лица не будет, потухшая какая-то, бледная, она будет страдать и все скажут: «Как она исстрадалась, бедняжка! Она постарела за несколько дней на десять лет! Ужас, ужас!» Да, пусть в волосах её от горя появится немножко седины… Только немножко. И вот однажды, случайно, на улице где-нибудь, он увидит её и поймет, что был гадом, гадом! И он поймет, как она любила его поганца, он поймет, как это глупо и жестоко — ломать ей душу и обездоливать тело из-за такого пустяка! И он попросит у неё прощения — и она его конечно простит. Не сразу — со временем… Да, пусть он тоже немного помучается… Ведь как было раньше с мужьями? Она от них — в пустоту, голее, чем пришла, и всё как-то в одну минуту: «Я тебя больше не люблю». И никаких скандалов, схождений и расхождений, выяснений за что и почему… Как же скучно было — слов нету! Адски скучные товарищи были её мужья — мало в них было жизненного огня и совсем почти не наблюдалось творческого подхода к быту… Бедная, бедная Лялечка! Всегда на сцене одна…