«Чем ты думала, когда рожала?» — спрашивал не желаю помнить кто. Да ничем я не думала — жизнь за меня думала… Вот так и сейчас: думы сделают мое лицо каменным позже, позже… Сидя в застолье, где все блещут умом и обаянием, и очаровываю как бы просто так, между прочим как бы, я думаю: что с нами станется, когда мы наконец замолчим? Чем будем блистать, когда на всё про всё лишь пара голых глаз и уставшее функционировать тело?»
Да… В анонимках что-то есть…
— Ты не танцевала нагишом на столе… А зря! Не блевала в музее, не ругалась матом в общественных местах. Переходила дорогу на зеленый свет, подавала нищим, Не бросала окурки на асфальт, платила за электричество. Не лазила по карманам в набитом битком трамвае… Ты не участвовала в групповом сексе, ты не видела в нем красоты.
Была очень вежлива со своими родителями, с учителями, с начальниками, с коллегами и с теми, кого называла друзьями…
Ты хотела быть хорошей, как ты это понимала — но может быть зря!
И теперь ты сидишь, безопасная и беззубая, с умной книжкой в руках.
Такая хорошая, что даже тошнит — вот до чего! Ты не употребляла наркотики, не напивалась в хлам, ты любила ясную речь и разборчивый почерк. Ты хотела, чтобы тебя уважали, а потом поняла, что ты хотела совсем не этого, но было уже поздно. За что боролась, на то и напоролась — бесплодные долины правоты в твоих ногах. И абсолютно не жалко.
Ты не танцевала нагишом на столе — а зря! Не приставала к мужчинам моложе тебя, берегла лицо. Кому теперь нужно это твоё лицо? Унижалась в пределах литературного допуска, Искусству дивясь.
И не любила женщин за то, что они слишком сексуальны.
Ты знала, что хорошо, а что плохо, ты казалась спокойной.
Когда зима убивала траву — это было твоё время года.
Страницы книг дышали весной, солнце будущего времени грело.
Не понимаю — что ты с этого поимела? Лучше бы ты танцевала нагишом на столе. Лучше бы ты блевала в музее и хамила прохожим — может быть, этого они и хотели? Где оно — чувство морального удовлетворения? Лучше бы ты была жирной старой шлюхой. Чем вот такой тощей старой дурой! Вот и читай свои умные книжки — всякое дело требует завершения и логической точки.
(Далее следует еще несколько страниц в таком же духе.
Писать их — невыносимо, читать — еще невыносимей… Через пару дней она выбросит всё это из головы. Мелкие бытовые неурядицы… Кровля течёт, сломался бачок унитаза, на подбородке проклюнулся прыщик (это ужасно!)… Подруга Машенька вот уж третий час рассказывает ей, как надо правильно жить… Легкая тошнота не смертельна, но очень утомительна. «Я должна устроится на работу, и тогда нам будет на что опереться. То, что я делаю — совсем не работа, даже если я валюсь от усталости… Это не мания преследования, потому что меня преследует пустота — никто, ничто. Машеньку смущает сам факт моего существования, руки её встревожены… Мне больно её огорчать и я соглашаюсь со всем тем бредом, который она несёт…» Через пару дней она и это выбросит из головы, другие мысли её пленят: что же, что же нового такого учинить? Время от времени следует совершать глупости, что-то неожиданное даже для себя самой!
В этих «неправильностях», на её рассеянный взгляд, жизни залог… Но ничего оригинального просто в голову не приходит. Никто не пишет. Никто не звонит. «Меня никто не любит, — говорит она себе самой, — значит, я очень плохой человек… Надо бы постараться стать лучше, но что-то сил нет, потом, потом, как-нибудь потом…» Она спит по двенадцать часов в день. Деньги, присланные её немецким другом, понемногу тают, тают… «Когда тебя никто не любит, то можно делать всё что угодно — ничего не меняется. Можно быть плохим человеком, если ты и так уже для всех плоха…»
К весне деньги растаяли. Она просыпается, чувствуя в себе прямо-таки богатырский энергетический потенциал. Кометой пролетев над запыленными комнатами, выуживает скопившиеся за год пивные бутылки и с радостным воплем «Йес?» несется их сдавать. Солнце уже греет. На улице какой-то мужчина вдруг подмигивает ей — и она подмигивает в ответ, сигналя: «Ты чувствуешь, мужик, как это здорово — жить?» Ей кажется, что он чувствует.)
«Ваша Лялечка».
Дублин — Хиросима
Уважаемый С., не известны ли Вам какие-нибудь координаты Л. помимо сетевых? Я запрашивал X., но он отписал какой-то нервный бред типа «знать её не знаю». Посылал обычное письмо по последнему адресу — ответа нет. Может у Вас есть телефон каких-нибудь её знакомых?
Буду премного благодарен —
Ваш Б. Хиросима — Дублин
Уважаемый Б., у меня был телефон одной из её подруг, я звонил полгода назад — подруга съехала в неизвестном направлении. Полный тупик, дружище. Последний раз она звонила Писателю в июле, вроде бы собиралась подъехать в Репино на августовский коллоквиум, и — не приехала. Если что узнаю — стукну. Вот Вам и сети: был человек — нет человека. Сообщайтесь —
Ваш С. Хиросима — Москва
Ниночка, сестренка! Не проявлялась ли в глухомани вашей Л.? Ищут пожарные, ищет милиция — и ни слуху ни духу. Не знаю, что она соделала X., но тот просто в трансе и вообще ругается ругательски… Уж просигналь, будь ласка. Твой до гроба Цунами.
Москва — Хиросима
Не проявлялась с год уж. Я в обидке — два моих письма в черную дыру, а я так старалась… Относительно X. сплетня есть (уж не обессудь): якобы Л. высказала наконец парню всё, что думает «о придурках, задаром пашущих на такую сволочь, как она». Говорят, смеялась ему в лицо мефистофельским смехом (представляю с трудом) и наговорила о себе всяких ужастей три короба. Рассудок X. через то окончательно угас… И боле ничего не знаю. Но мне почему-то кажется, что в Питере её точно нет (с чего кажется — тайна коммерческа!). Кстати, а что вдруг она тебе понадобилась?
Твоя Инесса Арманд навсегда. Хиросима — Москва
Обижаете, мадам, — мне её и задаром не надо (ты ж ведаешь — у меня на эту язву аллергия!). Но Б. просил помочь сыскать, вот и дружелюбничаю. Если не в Питере — то нигде. Ты вспомни (есть распечаточка?): «Я пыталась выбраться из этой паутины — и задыхалась через месяц. Город — я. Я — город. Раствориться в его камнях — лучшей участи нет. Бесследно — в оплаканную штукатурку доходных тонущих кораблей, осыпаться в землю — вместе с ними…» Ну и тэ дю и тэ пю. Лжива как на знаю кто, но в данном случае — верю. Ну что… На нет и суда нет. Может и впрямь растворилась?
Кстати, Зойку Битую читала? Впечатление самое ошеломляющее. Получай координаты… Твой навеки. Сообщайся.
Нигде — Никуда
Вы знаете, какой сегодня год. Но пожалуйста — ни звука! Мы всё те же, ничего в сущности не изменилось. Вы скажете мне позже — а сейчас я тяну момент, как паучок паутинку. Я знаю, вам нелегко молчать, — всё так и рвется наружу! Но сделайте это — как чрезмерно дорогой подарок невесте. Не считайтесь на этот раз. Потом мы осмыслим разумный бюджет. Щедрость и болезненное мотовство подспудной нищеты — не одно и то же. Потом, потом вы скажете всё что рвется! Мне уже до самой смерти вас слушать… А эти несколько часов подарите моим последним (надеюсь, боюсь) причудам.
Тревожный запах сосняка. Море, перемалывающее грязь.
Я целую вас в середку лба, заранее прощая всё, всё, что вы мне сделаете и не сделаете. Разрешая взвалить уж не знаю какое бремя и разрешаясь от бремени. Уж не знаю какого… Руки мои не сильные и не слабые, ум не длинный и не короткий, лет мне пятнадцать и девяносто. Мужайтесь — кудри ваши недолговечны. Страсть приходит и уходит, и у любви непредсказуемый маршрут, и я умираю в ваших ладонях снегом. Вы повернули голову и я посмотрела туда же. Наши плечи поцеловались. Нас ограбили. Нет денег — нет проблем. Проблемы со временем…
Прохладный ветер клонит теплое к теплу. Вы берете меня за руку и ведете в ночную чащу. Я теряю сознание и оплываю в черничные кусты, в холодный мох. Я чувствую вашу ладонь у себя на лбу, у себя на животе, у себя на плечах, у себя на губах. И поднимаюсь, цепляясь за вас, как слепой за стену. Мы идем дальше…