Та тоже остановилась. Прохожие толкали нас, но мы ничего не чувствовали: нас как будто заморозили. Наверное, со стороны все это могло показаться сумасшествием. Особенно ей. С высоты ее хельсинского полета. Но не полета Той. Которая стояла сейчас на Магистральной улице. В очень холодной Москве. Моей Москве.
«…Мне нравится в „Парижской жизни“. Я пойду. — Та легонько отодвинула мою руку с паспортом. Мы смотрели друг на друга и улыбались. Потом Та сказала, что опаздывает. И записала номер мобильника. Голова пошла волнами, как когда-то в юности шел волнами асфальт под ногами после анаши. Неужели я забуду ее?! Неужели решусь предать свое воспоминание? Самое лучшее, разъединственное воспоминание?! Ради… этой… балерины?
Мне тридцать четыре, и… «чукча не писатель», надо быть честным. Я на самом деле совсем один. Раз в середине жизни можно признаться.
Я ждал Ту за столиком одиннадцать минут. Та пришла в маленьком черном платье — впрочем, какая разница? Даже если б Та пришла в халате… и все же, хорошо, что это не было халатом. Я заказал вино и попросил. О балете рассказать попросил! Потому как разве есть теперь что-то более важное, чем балет? «Влюбился, — крутился со страшной силой счетчик. — Влюбился!» Та как-то замялась: «У меня травма… Сейчас я не в форме… Уже полгода…» …Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением…
И тут я все понял: и про глаза, и про «дым», и про книгу. «Я работаю теперь в цветочном магазине. Знаете, — она сделала большой глоток вина, — несмотря на то, что, как говорят, у цветов нет нервной системы и органов чувств… они все чувствуют. И все эти дискуссии на тему присутствия-отсутствия у растений эмоций и памяти… Знаете, когда человеку плохо, его цветы на подоконнике нервничают… Страдают вместе с ним… Я знаю точно! — она покачала головой так, словно знала что-то тайное, и повторила: — Абсолютно точно». Потом сказала, что дома у нее бегония, с которой можно разговаривать по утрам. Потому что бегония любит утро. Араукария, с которой хорошо беседовать на ночь. Потому что араукария любит темноту. И кофейное дерево, которое всегда молчит. «Наверное, оно немое», — улыбнулась Та.
А тапер играл, а Чаплин смеялся, а свечи горели: и тут я понял, что не стану больше — никогда, больше, не стану. — набирать в Яndex'е ее имя и смотреть, идет ли дождь в Хельсинки.
Я испугался. Закурил. Шутка ли, столько лет!.. Она. А потом стало легко. Вдруг. До боли! И очень тихо. Как будто из меня что-то вырезали и образовалась пустота, которая вот-вот должна заполниться… но еще не заполнилась, нет-нет. Я смотрел на Ту не отрываясь до тех самых пор, пока любовь на пуантах не превратилась в фарфоровую кроху в балетной пачке и не прыгнула на блестящую поверхность музыкальной шкатулки; и что-то из Сибелиуса… впрочем, я не знаток классики.
Захлопнув шкатулку и положив ее в карман, я расплатился и вышел.
Я смотрю на себя с обратной стороны. Раз я смотрю на себя с обратной стороны, значит, я не в себе. Раз я не в себе, значит, меня нет. Если меня нет, значит, мне не должно быть больно — больно должно быть кому-то вместо меня: этот «кто-то» — та, на которую я смотрю с изнанки.
На ней чересчур узкое платье; ее плющит так, что гидравлический пресс кажется детской забавой. Она крашена в рыжий: я вижу бритый затылок-ежик и нахально спадающую на лоб черную челку. Но в носу нет кольца, как снято оно и с пальца.
— Как зовут тебя? — спрашиваю.
Она оборачивается. Думает: «Здесь же никого нет», — но я повторяю вопрос. Она озирается:
— Кто здесь?
— Я, — говорю.
— Кто — ты? — удивляется она.
— Ну, все решают по-разному… — увиливаю не-русалкой. — В зависимости от диплома, религии, внутреннего состояния, а также пухлости кошелька.
— Понятно, — она вроде успокаивается. — А я раскольцевалась.
— Зачем? — делаю вид, будто не в курсе.
— Ну, так, для разнообразия. Скучно мне, скучно, — она заскулила, но достаточно быстро себя одернула и закурила. — Хотя что в лоб, что по лбу.
— Ты же знала обо всем еще в доутробный период, — я делаю какой-то вид, но она упорно меня не замечает: мне становится забавно разговаривать со Слепой-Как-Бы-Зрячей.
— Ну, знала, — Слепая-Как-Бы-Зрячая разводит руками. — Но что мне было делать? По помойкам шляться?
Я морщусь:
— Почему обязательно «по помойкам»? Есть гораздо более качественная среда обитания…
Девушка делает останавливающий жест и шлепает к подземному переходу. Там, уже внизу, она направляется к витрине, где продается всякая байда (ее словечко) типа тибетских колокольчиков, ароматических палочек и порядком отъевшихся нэцкэ.
…Она достает кошелек, расплачиваясь за фигурку Хотэя и запах сандала, выходит из перехода на улицу и смотрит на солнце: через четыре с половиной минуты под землей раздается взрыв. Девушка, кажется, не понимает (читай — не врубается) — как, впрочем, не врубается (читай — не понимает) и Всё То, Что Девушкой Не Является.
То, Что Не Является Девушкой, сначала застывает, а потом кричит — вслух и про себя, и вскоре смыкается плотными рядами. Подъезжают машины с мигалками. Девушка оказывается стиснутой даже сверху. Я ей тогда: «Надо выбираться», а она моргает безбашенно: «Куда?» — «Не маленькая, сама должна знать», — не сразу открываю все карты.
Девушка трет виски, и ни с того ни с сего начинает обалденно пахнуть сандалом.
— Помоги мне, — шепчет, — я заплачу, — ударение на последнем.
— Заплатишь? — я смеюсь. — Но у тебя нет таких денег, а у меня — прайса на услуги по спасению визжащих душ.
— Найди прайс! Я заработаю, я могу… — девушка ввинчивает в мою пустоту свои затравленные глаза и начинает выбираться из толпы, обступившей то, что несколько минут назад было подземным переходом.
…На месте взрыва много шума, гама, криков, жертв и разрушений; мало — родных и близких покойных.
Девушка удаляется от метро к бульвару: ей хочется завыть сиреной, но сегодня она не в голосе. Я догоняю ее, пытаясь успокоить:
— Понимаешь, тебе не помогут никакие деньги. У меня другие расценки.
— Что я должна делать? — она, кажется, готова выслушать самое худшее, самое-самое; и я говорю самое худшее, самое-самое банальное:
— Сама ответить на свой вопрос.
Девушка съеживается и в мою сторону не глядит: ей становится душно, она покупает бутылочку Miller'a.
Я с сожалением смотрю на удаляющуюся спину в чем-то безумно узком, и вздыхаю.
…Горячая девушка заходит в квартиру, ложится на диван и пьет холодное пиво маленькими глотками. Ее посещают мысли о второй бутылке, но встать она не может и от усталости засыпает. Я подкрадываюсь к ней, рассматриваю: расточительно голые губы, зеленая тушь, что-то узкое. А девушке снится, будто я-то ее рассматриваю! Так она видит себя: спящую на диване и сидящую у дивана. Еще ей кажется, будто она просыпается и начинает ходить по стенке, а сидящая у дивана она же радостно хлопает в ладоши.
Но это Девушка спит и видит, а по стенке хожу я, не зная, что с ней делать и как ей будет лучше, ведь она кричит sos, хотя ее не убило и никого у нее не убило… А может, у нее тоже другие расценки? Продолжая ходить по стенке, не замечаю того, как она вдруг просыпается и совершенно отчетливо начинает видеть меня.
— Эй, тебе не надоело? — она, типа, спрашивает.
Я откровенничаю:
— Еще как! Девятое воплощение…
Она откидывает голову на подушку и начинает хохотать: «Ой, не могу! Да ты только послушай! — она просто захлебывается от смеха. — Знаешь, что он мне сказал?»
Делаю вид, будто не знаю.
«Заведи себе нормального мужика с машиной, вот что, — девушка спрыгивает с кровати и бежит ко мне. — Разве не идиот?»
Я останавливаю хождение по мукам:
— Ну, хочешь, выйдем опять на поверхность, я тебе кремик куплю с плацентой — вон у тебя сколько морщинок под глазами, а тебе еще столько на…
— Может, не надо? — жалобно просит она, перебивая.
— Чего — не надо? — не понимаю.
— Ну «столько» — не надо, а? Мне бы одного недеревянного. Не надо «столько», а? — она смотрит совсем уж затравленно и становится похожей на лису, жмущуюся к полу в клетке, около которой прыгают охотничьи собаки. Я надуваю воображаемые губы:
— Что-то уж совсем примитивно… Неужели и ты — как все? Какого Хендрикса нашего Джима я тогда девятый раз воплощаюсь? Ты должна быть независима! Должна! У тебя вообще все с головой в порядке или нет? — визжу я. — Ты думаешь, тебе баксы с красивой мордой просто так даны, да? А насчет остального? — я визжу все сильнее.
