Неправда. Бодра она была. Весела, как никогда. Собрана в крепкий кулак. Все ее жилистое, длинное тело боролось и подбиралось. Втягивался голодный живот. Вихрились за спиной косы. Там, где когда-то были крылья, под лопатками, болело и ныло. Она усмехалась. Крылья, крылья. Паруса корабля. Если доведется еще раз обрести их и подняться в небо, она не прогадает. Она разобьется так, как хочет — принародно, прилюдно, с большой высоты упадет, разлетится в красные осколки.
Подъезды к безумному граду. Надолбы и рвы. Железные рельсы, обломки досок вскинуты к небу, как черные руки. Стреляют всюду. Везде. Как ее пуля щадит, она не понимает. Гранаты разрываются под носом. Крики: «Ложись!..» Она ложится — лицом в снег, лицом в грязь. Рядом с ней снарядом убивает старуху, несущую на спине мешок с картошкой — для голодных внуков, запрятанных в подвале. Ксения видит, как замолкает ввалившийся рот, шептавший последнюю молитву, как размыкаются руки, намертво вцепившиеся в собранную пучком холстину. Картошка рассыпается по снегу. Земляные клубни, как комья мерзлой земли, лежат у морщинистого старухиного лица. Ксения подползает, закрывает ей глаза. Не воскресить, ибо она отжила свое, и снаряд только исполнил последний срок.
На ходу она вскакивает в вагон. Армагеддон близко. Может, час езды. Может два. Солдаты в черных формах трясут оружием перед ее лицом. «Документы!.. Быстро!..» Она разводит руками. Дула упираются ей в бок, в ребро, под лопатку. «Нет допуска!.. Обратно!.. Не сметь!..» Они выталкивают ее из вагона, и люди с пустыми, серыми, усталыми лицами равнодушно глядят, как солдаты выпихивают из поезда, забросанного окурками, огрызками яблок, семечной шелухой то ли девчонку, то ли бабенку, то ли старушку, худую и долговязую, одетую в грубо сшитую рогожу с дырой для головы и в пятнистую гимнастерку. «А гимнастерку-то отдай!.. Украла с трупа небось! Не твоя!..» Они сдергивают гимнастерку с плеч Ксении, толкают ее дулами, прикладами и штыками в спину; иди, иди живо, сучка. Ах, не идешь?!.. Упираешься?!.. Стерва… Один из солдат оскаливается и стреляет в воздух. Люди закрывают уши руками от грохота, прячут головы в колени. Истошно визжит ребенок. Ксения разлепляет губы: «Мне добраться надо. Надо. Или — убивайте сейчас». Прямо на нее глядит лицо солдата. Какое знакомое. Веснушки. Нос толстоват. Ясные глаза. Вот только оскал злобен и нищ. Кто же тебя искалечил, парень? Кто перехватил тебе удавкой глотку?
«Тебе что, позарез туда надо?..»
«Хотите, зарежьте. Я знаю, что назначено мне там быть. Я иду к себе. Я — там. Моя жизнь — там. Я сделала круг по земле. Я возвращаюсь. Через Войну. Через боль. Через выстрелы. Смерти. Можете меня убить — я все равно вернусь. Если вы выкинете меня из поезда, я пойду пешком. Если меня остановит патруль, я пойду грудью на штыки. Меня остановит только…»
Прямо на солдата глядело лицо Ксении. Родное. Кровное.
Не говори. Это Война. Нельзя кричать. Надо молчать. А может, это не ты?! Нет. Это я. Не двигайся. Стой. Я тебя отпускаю. Я не трону свою…
— Отпусти ее!
— Тю, ты что, сдурел?!.. Кордон… оцепление… никого не велено…
Ксения развела руками два автоматных ствола, скрещенных перед нею. Вагонная публика молчала. За окном неслись, мелькали, двоились и троились красные, синие, белые мокрые огни, сливаясь в длинные пылающие ленты и нити. Гундосый машинист объявлял названия станций. Знакомые имена резали слух. Завизжали тормоза, колеса перестукнули сердито, свисток взвыл, захлебнулся, состав замер, оцепенев. Народ дымно и черно повалил из вагонов наружу, вынеся на хребте своем Ксению, и она, отдышавшись, встала в мешковине, вытянувшись во весь рост, худая и костлявая, на запорошенном снегом бетоне вокзала, под пронизывающим ветром Армагеддона. Босые ноги ее ощутили родной камень и лед. Скрючились. Закраснели на холоду. Она была в граде, бившем ее и кормившем ее, притянувшем обратно ее, как магнитом.
Она легла животом на заметеленный перрон и поцеловала холодную, исковырянную колесами и каблуками бетонную плиту.
— Здравствуй!
К ней подошли новые солдаты, с черными повязками на рукавах. Из карманов у них торчали коробочки, они приближали к ним губы и говорили в них, и коробочки отвечали им невнятным гулом и бормотанием. Руки в жестких черных перчатках схватили Ксеньины плечи и запястья.
— Кто такая?.. Издалека?.. Прошла проверку?.. Быстро в лагерь, в карантин для вновь прибывших, потом за колючую проволоку, в резервацию… Имя?!
Она молчала. Стояла перед солдатами. Ветер целовал ее губы.
— Имя?!..
Ее ударили. Она откинула волосы на плечо, снова выпрямилась.
У нее не было для них имени. Ее звали так, как звали лед и ветер.
Ее подвели, заложив руки за спину, к железному кузову, засунули внутрь, захлопнули дверь, повезли. В темноте кузова над ее головой белело зарешеченное окошко. Рядом тряслись люди. Она ощупала сидевших близ нее руками. Женщины? Мужчины?.. Детский всхлип. Стариковский хриплогорлый вздох… В темной машине трясся, едучи в никуда, народ. Его кусок. Его ломоть. Слепленный наспех жестокой рукой снежок из его грязного и чистого снега, нападавшего горами, мехами на изувеченный танк Зимней Войны.
— Кто вы такие будете, люди?..
Пленные. В какой-то карбантин нас тащат. А ты кто?..
И я, выходит тоже пленная. Дети тут есть?.. Нате вот… дайте им.
Ксения порылась за пазухой и вытащила из маленького мешочка, пришитого к внутренней стороне одежного мешка, зачерствелую горбушку, — ей подарил хлеб человек, и она передала хлеб человеку, чтоб тот ел, выжил, обрадовался. Женщина, невидимая в темноте, наощупь взяла хлеб трясущейся рукой, и слышно было, как она заплакала.
— Ешь, маленький… Боже, что с нами будет?!..
Их везли в неизвестность и во тьму. Железная повозка подпрыгивала на ухабах. В слепоте и мраке они не видели, как мимо них проплывал Армагеддон, кишащий огнями, солдатами, танками, пульсирующими жилами реклам, криками, стонами, выстрелами, защитными чехлами на домах, людях, орудиях убийства, испуганными перешептываниями, слепящими вспышками, перебежчиками, снайперами, кровью, брызгающей, стреляющей вверх, к небу, красными рыбами, церковными свечками, фейерверками, багровыми огнями, — огни, огни, все горит и кружится, и Ксению везут в замкнутой наглухо железной повозке вместе с плачущими людьми туда, где им снова покажут кривое лицо страдания.
Ксения подняла руки. Слова молитвы спустились на ее уста. Она говорила и читала, шептала и бормотала, пела и увещевала, просила и заклинала. Люди, сбившись в кучу, сгрудились, затихли, слезы бежали по их щекам, они не утирали их.
— Господи, Ты видишь, Господи, сколько страдания в мире. Зачем оно есть на свете, страдание?.. я не знаю, Господи, но оно есть на земле всегда. И человек живет в нем… ест вместе с ним, пьет, спит, любит через страдание, умирает — опять через страдание… Значит, в нем есть тайна, Господи, и смысл!.. Если в нем смысла нет — нет смысла тогда и в нашей жизни человеческой, Ты видишь это!.. Кто мы такие?! Порождения Твои или порождения того, кого наказал Ты, свергнув с небес о, милый, Ты ведь Еву наказал уже и так слишком сильно, она в муках рожает детишек и всю жизнь мучится, страдая вместе с ними… За что?!… За тот грех?!.. И почему радость быстротечна, Господи, а страдание постоянно?.. Бесконечно… Значит ли это, что, если б мы, люди, были на земле нашей счастливы вполне, мы бы не смогли отличить тогда, где светится Рай, а где кроется Ад, мы бы смешали свет и тьму, слепили в один снежный ком добро и зло, соскучились бы, зажрались бы, разжирели, отолстели бы и умерли, умерли бы навсегда, бесповоротно, без надежды, без воскресения?!.. Значит ли это, что постоянное счастье — это несчастье, Господи?.. Вот Война… она дошла сюда, добрела, доковыляла на простреленных лапах… Она идет, Господи, всегда, и Ты не прекращаешь ее на земле, ибо знаешь про нее то, что не знаем пока мы, глупые, друг друга на этой Войне убивающие… Люди убивают друг друга. Стреляют друг в друга. Стреляют в детей своих… А матерь стережет тела своих повешенных, расстрелянных детей, бегая вокруг них в помрачении ума, ворон и крыс от них старым веником отгоняя… И улетают вороны, и убегают крысы и волки, и поджимают хвосты одичавшие собаки, ибо сильнее мать, сильнее всех на свете, кроме Тебя, Господи, и Твоим светом светится ее сумасшедшее лицо. Ведь это Ты сделал так, что выстрелы попали в сердца ее детей; и зачем Ты сделал это?!.. — чтобы она бегала кругами вокруг виселиц, вокруг новых распятий?!.. чтобы новая Магдалина падала коленями на снег, обвивала косами голые кровоточащие ноги убитых, плакала навзрыд, умоляя Тебя, Господи, закрыть ей глаза тоже, а Ты хочешь, чтобы она жила… а Ты хочешь, чтобы она молилась, и ходила меж убитых по полям сражений… а Ты хочешь, чтобы я подхватывала ее молитву, ее плач, и шла дальше, в гущу битвы, и пули свистели, ища то грудь, то спину мою?!.. Значит, мы не знаем, чего Ты хочешь… Скажи нам!.. Отведи беду от детей наших и внуков наших!.. Сохрани нам надежду на счастье, хоть и коротко живет оно, хоть и тает на глазах, как весенний лед! Дай нам силы жить дальше! Простри над нами покров Свой, над выстрелами Зимней Войны, над ее снегами и метелями, над ужасами и воплями!.. Господи, как мы счастья хотим!.. Неужели оно всего лишь наше безумие, наш юродивый сон, наш обманный крючок, блесткий манок, блесна в толще безвидного мрака и страдания, и мы, как дураки, рвемся за блесной, кидаемся, чтобы поймать, ухватить, к сердцу прижать, и натыкаемся грудью на коряги и железные гарпуны, и хватаем губами острые загнутые крючья, и обливаемся кровью, и корчимся, вытащенные грубыми руками на берег Войны, — мы задыхаемся, мы страдаем и умираем, только не знаем, Господи, теперь уже не знаем, во имя чего, за что, и зачем?!.. ПРОСТО ТАК!.. Но ведь просто так, Господи, ничего не бывает. Все полно смысла. Все поделено на мир видимый и мир невидимый… Так дай же нам, Господи Боже наш, смысл страдания! Яви нам великую любовь Свою! Не дай нам потерять нашу любовь к Тебе и друг к другу навсегда, оставив нас наедине с горечью и пустотой! Не дай нам при жизни умереть! Ведь если люди Твои начнут умирать при жизни, Господи, — это значит только то, что Сатана берет их голыми руками, насаживает на свою наглую вилку, себе в пасть отправляет, ест да похваливает: эх, вкусно!.. вот отличная пища мне, вот хорошая еда, спасибо Тебе, Господь Вседержитель!.. А дай нам последнее счастье — вместе, любя и плача, молиться Тебе, раскрывать Тебе сердца и объятия, ведь есть руки, хотящие обнять Тебя, есть сердца, настежь, до сквозняка, открытые Тебе, как навсегда открыты сердца детей Твоих, Адама и Евы, там, в Раю, в Эдемском Саду!.. И в нашем саду, хоть снег тут идет, сыплет с небес вместо лилий и лотосов, хоть вместо молочных рек и кисельных берегов хлещут из водосточных труб грязные потоки осенних дождей, хоть Каин ежедневно выходит здесь, с ножом или с обрезом в руке, на охоту свою, а Хам еженощно глумится над пьяным спящим отцом своим, пиная его ногой и плюя в лицо ему, — вырастают и в нашем саду под снегом и бураном жаркие сердца, цветут и у нас сияющие детские глаза, глядящие прямо в небо, туда, где Ты отныне живешь, горят улыбками любви и у нас человечьи лица, устремленные к Тебе, несмотря на все испытания и муки, что Ты посылаешь людям! Не все в нашем мире сейчас мужественны, подобно Иову, Господи!.. Да ведь и старому Иову Ты явил себя, явил любовь Свою, чтобы Иов понял, чтобы… заплакал от радости и счастья…Дай же и нам заплакать от радости и счастья, милый, любимый!.. Дай нам знак… один-единственный… маленький, слабенький, жалкий, такую крошечку, чепушиночку, щепочку кинь, гаечку золотую с неба брось, радугу вокруг зимней Луны нарисуй, молока из облака излей… на площади с бубном станцуй, и я станцую с тобой, я ведь умею всякие танцы танцевать, меня Испанка всему научила… дай нам знать, что не бессмысленно все, что есть выход из Адского круга, что будут жить наши дети в любви и радости, позабыв бредовое столетие, что нашим внукам за на наше страдание воздастся сторицей!…А если невозможно так…если просим мы слишком многого… если зарвались мы, занеслись высоко мыслью о счастье… если одержимы гордыней мы и о невозможном, немыслимом на земле Тебя умоляем, — тогда прости нас, Господи, великодушно, ибо великодушен Ты есть, а я есмь грешна и малодушна, Ксения, бедная, нищая раба Твоя, бессмертная любовь Твоя!… Прости и помолчи там, в небесах, — а мы тут услышим Твое молчание, Твое дыхание уловим и поймем, что и Тебе трудно там, Господи, и Тебя снедает и гложет страдание, и Ты от него… никуда не денешься… и общий удел это… общее горе… общая беда… общая…
