На улице сильно потемнело, а в кабинете сделалось совсем темно. Челубеев включил верхний свет, мельком глянул на свою понурую фигуру в большом, в рост, зеркале и, не желая видеть себя такого, отвернулся.
А мы, пожалуй, задержим взгляд…
Увлеченные прошлым героя, его социально-политическими устремлениями и личными пристрастиями, мы чуть не забыли о внешности одного из главных фигурантов нашей истории. А между тем внешность у Марата Марксэновича примечательная. Говорят, не за плечи девки любят… Это надо спросить у девок. Что же касается Светланы Васильевны, то она полюбила своего будущего мужа именно за плечи, за их неизмеримую силу, в чем убедилась при первой же встрече.
Случилась она много лет назад летом в Ленинграде, где, как уже было сказано, Светлана Васильевна училась на истфаке ЛГУ, а Марат Марксэнович, курсант ВВУ МВД, оказался в числе отличников учебы, премированных поездкой «в город трех революций». В тот день курсанты побывали на крейсере «Аврора», в мемориальном кабинете Ленина в Смольном и на Марсовом поле почтили память павших в борьбе за народное счастье, как оно тогда понималось, а вечером отправились в Парк культуры и отдыха культурно отдыхать. Оказавшись у популярного в те времена аттракциона «Силомер» (это когда бьешь специальной кувалдой по основанию и вверх подскакивает планка, показывая твою силу в каких-то условных единицах), молодые люди в форме начали соревноваться с молодыми людьми в гражданском и делали это с переменным успехом, пока не подошел подвыпивший мужичок и одним ударом поднял планку на недосягаемую, как думалось, высоту. Надо сказать, что курсант Челубеев не принимал участия в состязании, а, стоя в сторонке, смотрел. Дело в том, что у него еще не совсем зажила травмированная на уроке самбо рука и он боялся ее потревожить. Группка девушек, среди которых была Светлана, посмеялась над ним, что же, мол, своих не поддержите? Марат отшутился: «Жду персонального приглашения».
– От кого?
– От вас.
Марат смотрел на Светлану, а Светлана на Марата – оказывается, любовь с первого взгляда бывает не только в кино.
– Я вас прошу, – сказала Светлана, смущенно улыбнувшись, и указала взглядом на кувалду.
Марат снял китель, расправил плечи, и только теперь все увидели, какие они у него широченные. Взяв кувалду, он ударил по силомеру так, что планка подскочила вверх и, сбив ограничитель, улетела в кусты. Все кричали что-то и смеялись, и только Светлана смотрела на смущенного Марата с немым обожанием. Наверное, лишним будет говорить, что они провели тот вечер вместе…
Так вот, возвращаясь к внешности Марата Марксэновича: плечи его были и остаются из ряда вон выходящими, отчего иногда кажется, что в ширину он едва ли не больше, чем в высоту. Именно плечи скрывают невысокий, ниже среднего, на целый спичечный коробок ниже Светланы Васильевны, рост Марата Марксэновича. И не только скрывают, но и удивительным образом возвышают – Челубеев умудрялся смотреть на свою жену исключительно сверху вниз. И руки, и торс, и грудь, и шею он имел соответствующие плечам, а вот размер ноги у Марата Марксэновича маленький, стыдно даже сказать какой, но ради правды жизни придется. Тридцать шестой. (Светлана Васильевна носила обувь тридцать девятого размера, и в первые годы замужества от этого даже немного комплексовала.) Но на своих маленьких, чуть не детских ступнях крепко стоял на земле Челубеев. Волосы – светло-русые, на макушке поредевшие, он зачесывал их назад, отчего еще больше увеличивался широкий, непробиваемо-крепкий лоб. Нос прямой, с раздвоенной пимпочкой на конце, ротик небольшой, зубы мелкие и в очень большом количестве, губы узкие, волевые и, наконец, глаза – они у Марата Марксэновича маленькие, внимательные, с холодным стальным отливом – профессиональные глаза, которые нередки в системе исполнения наказаний и которые видят только то, что для нужно для дела, остальное игнорируют.
Нет, это даже удивительно, что такой мужчина в расцвете лет с такими физическими кондициями оказался в таком бедственном положении!
Марат Марксэнович еще раз прислушался к тому, что происходит за дверью, но ничего не услышал. Прихода незваных гостей он ждал с какой-то обреченностью, и по мере того, что гости всё не шли, эта обреченность росла, ослабляя и обезволивая его могучую и волевую натуру.
Челубеев подошел к дивану, лег на спину, сложил руки на груди, вспомнил, что так лежат покойники, но продолжал лежать, глядя в потолок. Смерти Марат Марксэнович не боялся. За годы службы в системе исполнения наказаний таких смертей насмотрелся – никаких фильмов ужасов не надо. Когда по «Ветерку» прокатилась война самоубийств, чтобы остановить ее, Челубеев выступил на общем построении: «Если кто из вас еще повесится, я сам вот здесь заместо флага вздернусь». И вздернулся бы, потому что слово свое привык держать! Рисковал, конечно, но не так, чтобы очень, потому что как никто зэка знал. Зэк консервативен – не захочет старого Хозяина на нового менять, консервативней зэка только поп, да и то не факт.
Нет, не смерти боялся Челубеев, а конца жизни, которая прежде смерти может наступить. Не мог Челубеев представить себя без зоны – без утренних разводов, без лая собак, без перекличек, без специфического, для кого-то, может, и неприятного, а для него родного запаха.
Когда был молодым, думал, чего это люди пенсии так боятся? Казалось, живи в свое удовольствие, спи до двенадцати, поливай на даче помидоры. Егоровна, прежняя секретарша, фронтовичка, до семидесяти лет на трофейном «ундервуде» двумя пальцами в его приемной тюкала, смеялись коллеги, когда по обмену опытом приезжали: «Ты что же это, Марксэныч, не можешь у себя молоденькую посадить для поднятия тонуса?» – а он бабку жалел, догадывался. Егоровна так свой уход описывала: «Сяду – посижу, потом ляжу – полежу. И больше уже не встану».
Так оно и вышло – померла старуха.
Теперь Челубеев точно знал, как все будет, если его вдруг когда-нибудь от службы отставят: «Сяду – посижу, потом ляжу – полежу, потом…»
В дверь громко и решительно постучали.
Глава девятая
Игорёк и епитимья
Исповедовал о. Мартирий долго. По часу-два, а то и более. Начавшись сразу после вечерней службы, исповедь нередко заканчивалась за полночь. И все эти томительно-долгие часы исповедуемые стояли. Посидеть в храме во имя Благоразумного разбойника было негде. Когда храм обустраивали, кто-то (уж не Дурак ли?) предложил поставить у стены низенькую скамеечку.
– Зачем? – спросил тогда Игорёк.
– Посидеть…
Да, это точно был Дурак.
– Не насиделся? – усмехнулся Игорёк, и все над Дураком засмеялись.
О. Мартирий открыл эту тему на первой своей проповеди и тут же закрыл навсегда, сказав неподвижно стоящей, жадно внимающей пастве:
– Досиживать будете стоя!
И еще сказал тогда монах запомнившиеся многим слова:
– Человек – свечка Божья! И мы должны стоять перед Ним и гореть, пока в огарок не превратимся!
Так что, даже если бы были в храме скамейки, вряд ли кто решился бы на них присесть в присутствии неколебимо стоящего о. Мартирия.
– Стоит, как столб! – высказалась однажды в сердцах в его адрес Людмила Васильевна.
Светлана Васильевна подтвердила сравнение судорожным кивком головы – разговор происходил на следующий после исповеди день, и ноги у женщин безбожно болели, но вольнодумных своих сестер тут же поправила Наталья Васильевна:
– Как столп…
Людмила Васильевна и Светлана Васильевна испуганно переглянулись, поняв, что невольно осудили своего духовного отца, и покаянно затараторили:
– Как столп, как столп, ну конечно же, как столп!
Но и осуждающие, и возвышающие сравнения исповедующего о. Мартирия со столбом, со столпом ли (что, впрочем, кажется, одно и то же) не были точны. Большой, а в сумраке храма казавшийся огромным, более всего о. Мартирий напоминал вопросительный знак – суровый и неотвратимый.
С чем еще можно сравнить о. Мартирия во время исповеди? Быть может, с рыболовным крючком, на остро заточенное жало которого безжалостно насаживался кающийся грешник? Этот добычливый ловец человеков не выуживал грехи из темных омутов сердец, не применял усилий для выдавливания всякой гадости из больных загноившихся душ, не выспрашивал, не допрашивал, а, молча склонившись над кающимся, нависнув над ним грозным утесом – стоял и ждал, стоял и ждал, стоял и ждал, и это безмолвное и неотвратимое стояние и ожидание понуждало грешника начинать движение вспять – в прошлую свою жизнь, слепо там бродить, натыкаясь на забытые чуланы памяти, взламывать их забитые двери и в темноте, духоте, пыли и паутине обнаруживать то, что за давностью лет казалось несуществующим, и от этих неожиданных и неприятных находок перехватывало вдруг дыхание, начинало есть глаза так, что выступали слезы, – однако то не были еще очищающие и облегчающие слезы покаяния, а всего лишь аллергическая реакция на свое прошлое, первый шаг перед гибельным и очистительным падением в бездну собственной памяти.
