На воле страх – зона, на зоне – опущенные.
А в «Ветерке» неугодники нужны были еще и потому, что вся канализация, а теперь и ассенизация держалась на них. Из всех неугодников только одна фамилия запомнилась – Золоторотов, тот, которого Зуйков убил. Пилюлькин склонился тогда над ним и прочитал на нагрудной фанерке фамилию и отряд. Самая, между прочим, подходящая фамилия для 21-го отряда. «Золотая рота» испокон веку на Руси нужники чистила. Но фамилия запомнилась еще потому, что Золоторотов тот пришел с этапа как опасный, склонный к побегу маньяк. Челубеев взял тогда его личное дело, но с первых страниц увидел – шито белыми нитками. И кто шил? Господин Сокрушилин, и. о. генерального прокурора, тот самый, кто его родного дядю за решетку на восемь лет упек. Подбросил наркотики человеку, который кроме «Столичной» никаких других напитков не признает. В газетах писали: «Конец милицейскому наркобарону» – Челубеев читал и чуть не плакал, сжимая от бессилия кулаки. Вообще, насчет того, кто виновен, а кто нет, за годы службы в системе исполнения наказаний Марат Марксэнович вывел следующий расклад: треть сидит совершенно ни за что, треть можно было сажать, а можно и на воле оставить, и только треть по праву отбывает здесь свой срок, а некоторые еще и мало получили, и каждого третьего из последней трети лучше бы не держать за решеткой, деньги государственные расходуя, а сразу после суда расстреливать. Но он не статистик, а начальник исправительно-трудового учреждения: виновен, невиновен – сиди. Досидел, дожил – выходи на волю и доказывай, если есть силы и желание, свою невиновность. Правда, тем, кто ни за что, сидеть трудней, чем тем, кто по делу. Они ведь все пытаются понять: за что, за что, а понимать нечего – система работает, и желательно в ее жернова не попадать. «Невезучий ты, видно, был парень, очень невезучий», – подумал тогда Челубеев про скрючившегося на земле неугодника и приказал писать свидетельство о смерти.
И такую вот неприятную деталь из прошлого вспомнил Челубеев в ожидании монахов, а они почему-то всё не шли.
Марат Марксэнович встал из-за стола и направился в угол, где на узорчатом коврике замерли Дуся и Фрося, которые в буквальном смысле спасли его после случая в парке. Все делал тогда механически: ел, спал, служил, и выхода из этого состояния не обнаруживалось. И вот, находясь по какому-то делу в К-ске, проходя по улице, увидел их в витрине спортмага. Две стоящие рядом чугунные гири – одна поменьше, другая поболе. Постоял, полюбовался, зашел и купил ту, которая поменьше, подумал немного и большую тоже взял. Почему-то не в багажник служебной «Волги» их положил, а поставил на заднее сиденье, и они ехали там, покачиваясь на ухабах, позвякивая, как будто переговаривались, как две барышни, и еще до приезда в «Пионерку» стали Дусей и Фросей.
То, конечно, была судьба.
Когда увлекся, втянулся, вошел во вкус, в голове стали рождаться афоризмы, которыми охотно делился с окружающими: «жизнь калечит, а гири лечат», «гири ум вправляют, на правильный путь наставляют», еще: «гири мирят». Что бы ни случилось, какое бы ни было настроение, плохое или хорошее – подходил к Дусе и Фросе, брал в руки и играл, как с малыми детьми: поднимал – Москву показывал, подбрасывал с переворотом и ловил, одним словом – тешился, и сразу плохое настроение превращалось в хорошее, а хорошее делалось отличным.
Увлекшись сам, увлек гиревым спортом зону. «Пионерка» гремела. Первое место в системе ИТУ, ИУ, ИЗ и ИК, первое место в «Динамо», второе на Спартакиаде народов СССР, даже в Болгарию должны были ехать на первенство соцлагеря, но московские выскочки подсуетились, поехали сами и всё профукали. Сейчас времена уже не те, гиревой спорт в загоне, сейчас и гирю нормальную не купишь, но для себя, для души Челубеев делал ежедневно пару-тройку подходов, особенно если требовалось снять накопившуюся усталость или принять важное решение. В первом случае лучше помогала пудовая Дуся, во втором – Фрося, двухпудовик.
Челубеев постоял над ними, посмотрел сверху вопросительно, но даже наклоняться не стал, даже они не помогали ему теперь. Через несколько дней после Светкиного крещения случилась ссора.
– Ты мне не муж, – заявила вдруг Светка.
– А кто кому муж? – поинтересовался Челубеев, понимая, куда она клонит.
– Шалаумов – Людке, Нехорошев – Наташке. Потому что повенчаны и живут в законном браке.
– А мы в незаконном?
– Да, в незаконном! Законный не в загсе, а в церкви! А ты даже не хочешь креститься! – Светка говорила на повышенных тонах, в последнее время она только так и говорила.
– Не хочу и не буду, – ответил он на это, сохраняя спокойствие, но тут же сорвался, тоже на повышенный тон перешел. – Я лучше обрезание себе сделаю! По самое некуда!
– Вот-вот, – удовлетворенно закивала Светка. – Разве муж может сказать такое? Такое может сказать только блудник!
– Я – блудник?! – возмутился Челубеев, и даже чересчур возмутился, так что подозрение могло возникнуть, хорошо, что Светка не обратила на это внимания.
– И я блудница, потому что с тобой живу! Четверть века в блуде!
– В блуде, говоришь? Значит и детей мы в блуде… завели?!
– В блуде, и еще каком! – закричала Светка и замолчала.
Челубеев смотрел на жену и думал с тоской: «Юлька все слышит». Юлька – племянница, дочь его родной сестры Жозефины, свалилась на Челубеевых, как снег на голову. Ей было двадцать лет, она училась на историко-филологическом факультете К-ского государственного университета им. М. В. Кукарекина. В университет был наспех переделан бывший филиал столичного пединститута, но к-ские гордились: «У нас теперь есть свой университет!» Кукарекин возглавлял местные демократические силы в девяносто первом и в девяносто третьем, а в девяносто шестом, будучи уже ректором, умер в расцвете своей политической карьеры от сердечного приступа. Самый знаменитый из к-ских, он оставил свое имя университету. Юля вышла замуж за сына Кукарекина, своего сокурсника, родила от него ребеночка и, слишком скоро познав вкус супружеской измены, ставшей известной всем, развелась. Оставаться в К-ске она не могла, перевелась на заочное и приехала «к дяде Марату и тете Свете» – жить и работать. Егоровна, многолетняя секретарша Челубеева, как ее увидела, все сразу поняла: собрала свои банки-склянки и ушла. А Юля села на ее место. Челубеевы отдали родственнице комнату детей, которые к тому времени уехали на учебу в Москву, и поначалу были даже рады – тишина из детской навевала тоску. Когда в жилпоселке отремонтировали еще одну пятиэтажку, Челубеев предложил ей там однокомнатную. Юля благородно отказалась в пользу более нуждающихся, но ее благородство было за чужой счет… В ванную не проскочишь, в уборной толком не посидишь. Как женщина Юля для Челубеева не существовала – фактически ребенок и к тому же родственница, но нельзя же в самом деле среди бела дня из ванной в двух полотенцах выходить, из которых одно на голове, а второе пупок едва прикрывает. Он хоть и родной дядя, но пока еще мужик. И куда ни сунешься, везде эти чертовы прокладки! Не выдержал однажды, сказал, что по этому поводу думает. А она с улыбочкой в ответ: «Что естественно, то не стыдно». Нет, милая, стыдно, и еще как стыдно! Он с тетей Светой жизнь прожил, а о ее критических днях узнавал только, когда отказывала. Вот как приличная женщина должна себя вести! Во всей этой истории Светка вела себя на пятерку. А ведь тоже живой человек: и в ванне поплескаться хочется, и в туалете по-человечески посидеть. Но один плюс был несомненный – Ванюшка, Юлькин сын, Иван Иванович. Как придет Челубеев со службы, сразу в лошадки играть: «Иго-го, запрягай Марата!» Светка даже приревновала: «Со своими так не играл». А что тут скажешь? Дурак был, вот и не играл. Светка тоже Ванюшку полюбила, но в сердце не впускала, держала его для своих будущих внуков. Нет, дома еще куда ни шло, но на работе… Как выйдешь из кабинета в предбанник – сидит и либо ногти красит, либо гороскопы читает. Чаю не допросишься! А скажешь – обижается, а то еще хуже – заплачет. А с тем дурацким письмом неудельных, в котором они требовали своему отряду присвоить имя какого-то Степана, ну разве можно было его регистрировать? А она зарегистрировала!
– Ты регистрировала?
– Я.
– Как оно к тебе попало?
– Не знаю.
Ничего не знает. Отругал, а она в слезы. А Челубеев смотрел на нее и видел родную сестру – такая же недотепа, личная жизнь совсем не заладилась, и преподаватели научного коммунизма нигде теперь не нужны.
«Но почему же они не идут? – раздраженно подумал Челубеев, рассеянно размышляя сразу обо всем: о прошлом, настоящем и будущем. – Сказали – идут, а сами не идут…»
На улице сильно потемнело, а в кабинете сделалось совсем темно. Челубеев включил верхний свет, мельком глянул на свою понурую фигуру в большом, в рост, зеркале и, не желая видеть себя такого, отвернулся.
