Не всем подобная дотошность нравилась, кое-кто даже сравнивал исповедь с допросом, но неправомерность подобного сравнения доказывалась уже тем, что на допросе, хотя бы юридически, главенствует принцип невиновности допрашиваемого, исповедь же с самого начала предопределяла несомненную и тотальную вину исповедуемого.
Женщина мужественная, натура цельная, рассуждающая здраво и мыслящая логически, Наталья Васильевна Нехорошева попыталась однажды разомкнуть этот, как ей казалось, замкнутый круг, но все кончилось в буквальном смысле слова плачевно. Решив по своему обыкновению взять быка за рога, Наталья Васильевна подготовилась к очередной исповеди так, что ей не в чем было каяться: каждый свой день она начинала с молитвы и молитвой же заканчивала, целиком, без купюр, вычитывала утреннее и вечернее правило, строго постилась по средам и пятницам, читала только душеспасительное, телевизор же не смотрела вовсе, не завидовала, не гневалась, словом – не грешила. К сказанному не лишним будет прибавить следующую интимную подробность: когда законный ее супруг Николай Михайлович Нехорошев как-то под утро вызвался вдруг исполнить свой супружеский долг, что, надо сказать, случалось нечасто и всегда получало немедленный положительный отклик, – последовал ее твердый отказ, но, что тоже очень важно, в необидной для мужского самолюбия форме, с объяснением причины отказа – то утреннее предложение поступило как раз накануне исповеди.
Придя вечером в храм, Наталья Васильевна буквально физически ощущала собственную душевную чистоту, отразившуюся в девственно чистом листе бумаги, который она и положила на аналой перед о. Мартирием. Тот, однако, на листок не глянул, а, как всегда на исповеди, стоял и ждал. Наталья Васильевна посмотрела на него сочувственно и, чтобы не тянуть кота за хвост и никого не обременять бесплодным ожиданием, негромко, но твердо объявила:
– У меня нет грехов.
О. Мартирий вскинул густые жесткие брови.
– Совсем?
– Совсем, – ответила Наталья Васильевна с легкой улыбкой, которая ей очень шла.
– Ни единого? – дрогнувшим голосом попытался уточнить монах.
– Ни единого, – успокоила его женщина.
– Святая, безгрешная Наталья, – вдруг прошептал о. Мартирий, пятясь, не в силах в это поверить, но тут же остановился, поверил, радостно улыбнулся и, откинув туловище, так торжествующе заголосил, что закачались не только огоньки в лампадках, но и сами лампадки.
– Свя-та-ая, безгрешная Наталья!!!
Все находившиеся в тот момент в храме замерли в испуге непонимания, ожидая со страхом, что же будет дальше. А дальше – больше, дальше – страшнее! Выстрелив дуплетом коленными суставами, о. Мартирий с грохотом повалился на пол и, протягивая к Наталье Васильевне ручищи, забасил жалобно и плаксиво:
– Прости меня, святая безгрешная Наталья, что аз, недостойный иерей, рядом с тобой, как равный с равной, стоял! – И, бросив возмущенный взгляд на растерянную паству, грозно ее укорил: – Что стоите, олухи царя небесного? На колени!
В ответ на пастырский призыв все так и повалились на пол, но как-то не по-церковному, шумно, потешно – многие начали уже догадываться, что этот понарошечный спектакль устроен о. Мартирием во спасение возгордившейся Спицыной души, а первыми все поняли конечно же сестры: стоящие на коленях Светлана Васильевна и Людмила Васильевна смотрели на попавшую в ужасный просак Наталью Васильевну с любострастным интересом и, что удивительно, без малейшего сочувствия к подруге. А о. Мартирий тем временем размашисто перекрестился и сочно ударился лбом об пол у носков обуви Натальи Васильевны – как вогнал в половицу гвоздь-сотку. Следом точно так поступили остальные, и в храме словно застучали молотки на строительстве дома в большой и дружной сельской семье – весело застучали.
Уже все всё понимали, и только разумная Спица словно лишилась разума. Она покровительственно смотрела сверху вниз на рабски выгнутые спины, и ее тонкие губы кривились в усмешке. Быть может, Наталье Васильевне казалось, что стоящие перед ней на коленях маленькие грешные людишки, как холопы, ей, безгрешной, теперь по праву принадлежат, но сама себе она уже, кажется, не принадлежала. В храме сделалось тягостно тихо, что случается в природе перед страшной грозой, которая, может, будет, а может, и нет. Никто не знал, каким окажется финал этого неожиданного для всех спектакля, да и сам его режиссер – о. Мартирий вряд ли это знал, продолжая упираться в пол коленями, локтями и лбом.
И – грянула гроза!
Имевшая, как мы знаем, в кругу своих сестер шутливое прозвище Лошарик, Наталья Васильевна выпятила вдруг грудь, тряхнула головой, как если бы имела гриву и громко, совершенно по-лошадиному заржала. Это было так неожиданно, так странно и так страшно, что все, кто в тот момент находился в храме, тут же постарались все это забыть и никогда больше не вспоминать – видимо, ржание Натальи Васильевны было из разряда тех явлений, какие человеку понять нельзя и поэтому не следует помнить. Что-что, а стыд на зоне – понятие теоретическое, не до стыда, когда речь идет об элементарном выживании, но в тот момент всем было так за Наталью Васильевну стыдно, что никто не решался даже на нее взглянуть. Один о. Мартирий выпрямился и, продолжая стоять на коленях, смотрел на прихожанку глазами, полными жалости и сострадания.
– Господи, что это со мной? – не увидев, но, видимо, почувствовав этот взгляд, растерянно пробормотала Наталья Васильевна и выбежала из храма. Логичным было бы предположить, что все услышали тогда топот лошадиных копыт, но чего не было, того не было – только торопливые женские шаги и стук закрывшейся двери.
Исповедовав в тот вечер всех желающих, о. Мартирий не пошел, как обычно, в трапезную ужинать, поручив о. Мардарию одному управиться за двоих, сам же отправился к Наталье Васильевне домой – он освящал квартиру Нехорошевых и помнил, где они живут. Монах пробыл в гостях полтора часа – время отметили сестры, которые не могли спать и из своих окон видели, когда о. Мартирий вошел в подъезд и когда вышел. Женский интерес подогревался и тем обстоятельством, что мужа Натальи Васильевны в ту ночь дома не было – он находился в К-ске на двухдневном кустовом совещании оперативных работников ИТУ, ИУ, ИЗ и ИК.
Промучившись в неведении до утра, Светлана Васильевна и Людмила Васильевна еще до начала рабочего дня, не сговариваясь, ввалились в квартиру нареченной своей сестры.
– Что? – спросили они дуэтом и замерли в ожидании ответа.
Сестры ждали подробностей ночного визита, мелких, но важных деталей встречи, ее тонов и полутонов, словом, всего, что не может не интересовать в подобной ситуации нормальную женщину, но Наталья Васильевна словно не услышала вопроса. Моргая красными проплаканными глазами, хриплым от рыданий голосом (приходится напомнить, что Спица практически никогда не плакала, относясь к этому женскому средству самовыражения и достижения жизненных целей с нескрываемым презрением) она сказала, что во искупление смертного греха гордыни о. Мартирий наложил на нее епитимью, вследствие чего должна она в ближайшее время переписать от руки первую книгу Библии – Бытие.
На епитимьи о. Мартирий был щедр, накладывая их в большом количестве, но то были, если так можно выразиться, рядовые искупления грехов – сто, триста, пятьсот, редко – тысяча земных поклонов перед иконой Благоразумного разбойника. Это же была епитимья необычная, непонятная, кажущаяся даже бессмысленной – в самом деле, кому нужно переписанное от руки Бытие, если можно взять Библию и прочитать? Прямая даже в скорби, Спица так прямо и спросила о. Мартирия:
– Я, конечно, перепишу, но кому это нужно?
О. Мартирий успокаивающе улыбнулся и уложил ответ в одно короткое слово.
– Богу.
Наталью Васильевну он в целом удовлетворил, оставалось выяснить детали.
– А почему именно Бытие?
Подумав, о. Мартирий ответил и на этот вопрос:
– Женщина ты серьезная, ум имеешь зрелый, но душа твоя пребывает в диком животном состоянии, как будто не две тысячи лет от Спасителева рождения на земле прошло, а только пятый день творения наступил, когда человека еще не было, одни дикие животные скакали…
Услышав последнее слово, Наталья Васильевна вздрогнула, покрылась красными пятнами, но от слез удержалась.
Во исполнение православного наказания она раздобыла где-то прекрасную писчую бумагу с водяными знаками в виде двуглавых орлов, завела ручку с золотым пером, заправила ее черными чернилами и со свойственным большинству женщин тщанием и природной склонностью к порядку колючим, но ровным почерком переписала все пятьдесят глав Бытия без единой ошибки и помарки. И, надо сказать, это, на первый взгляд бессмысленное, занятие произвело на Наталью Васильевну поистине благотворное воздействие: после нанесенного самой себе удара, который если не сокрушил ее, то уж точно надломил, Спица снова выпрямилась, вернув своему прозвищу законность, и не то чтобы похорошела, она всегда была по-своему хороша, а как бы просветлела, наполнившись чем-то очень хорошим, важным, нужным. Начальные знания священной истории стали переполнять Наталью Васильевну еще в процессе исполнения епитимьи, и она щедро делилась ими с сестрами:
