— И сейчас вы понимаете все?
— Почти.
— Вы один? Больше никто?
— Еще Манунта. Не так, как я, но почти. Манунта — прекрасный человек. И привязан ко мне. Он никогда не предаст.
— А Стробеле?
— Стробеле? Вы, наверно, уже поняли: Стробеле — великолепный инженер. Без него сидеть бы нам в луже. Отличный координатор. В остальном — круглый дурак. Куда ему все это понять?
— А что Алоизи?
— Алоизи, я убежден, понимал голос по меньшей мере так же, как я. Но ни разу не обмолвился. А я не спрашивал. Не смейтесь. Между Алоизи и мною снова встала Лаура, разделяя нас. Потом Алоизи разбился в горах. Может, оно и к лучшему.
— А Лауру вы сразу узнали?
— Сразу. Для меня, и, видимо, для Алоизи тоже, это было самое сильное потрясение в жизни. Из этой омерзительной крепости, выстроенной на цифрах, звучал голос женщины, той единственной женщины, которая на протяжении лет притягивала к себе мои мысли. На мгновение, признаюсь, я почувствовал себя чуть ли не Господом Богом. Из ничего, из мертвой материи вытащить живое существо! Алоизи стоял рядом и все смотрел на меня, смотрел. Не радовался, не ликовал — просто стоял рядом. «Ты что, — спрашиваю, — не узнаешь? Это же ее голос, ну скажи, ее?» Он послушал, потом говорит как-то неуверенно: «Да, голос ее. Но это не она».
Вы спросите, что он имел в виду? Голос действительно был ее. Но только голос. Все остальное, что вульгарно именуют личностью, было чужое, принадлежало кому-то неизвестному, неустановленному. А точнее сказать, в целом это была она, но отсутствовало нечто, тот самый признак, та загадочная сущность, благодаря которой каждый из нас — единственный в мире.
Что было делать, отказаться? Начать все сначала? Честно скажу, не будь Алоизи, я бы сдался. Но Алоизи знал Лауру так же, как я, а то и лучше. Мы заперлись в лабиринтах робота. Все отключили. Первый Номер снова сделался безмолвным мертвым предметом.
Едва ли я смогу, дорогая Элиза, объяснить вам, что это была за работа. Она походила на лечение мозга, на исправление души. Ошибка состояла в том, что Лауру воспроизвели согласно моим требованиям: как добрую, верную, страстную. То есть не похожую на нее. Чтобы получилась настоящая Лаура, нужно было заложить в нее желчь, ложь, хитрость, тщеславие, гордыню, сумасбродные желания — все, от чего я так страдал. Словом, чтобы получить ее, мою Лауру, мне надлежало вновь сделаться несчастным.
Вот что произошло дальше. Помню, был февральский вечер, все занесло снегом, темнеет, я сижу дома, в своем кабинете. И вдруг — голос этого чудовища, нашего творения, которое возвращалось к жизни. Снова ее голос, Лауры.
И мгновенно здесь, в груди, будто огнем полыхнуло. Тревога. Муки. Отчаяние. Любовь.
Теперь это действительно была Лаура. Без всяких сомнений. Я вновь страдал.
— Вы ее очень любили?
— С первого дня, — сказал Эндриад, — я лишился покоя. Помолвка, свадьба, совместная жизнь — ничто не могло облегчить моих мучений. Видеть ее, прикасаться к ней, знать, что она всегда моя, в любой час дня и ночи, — все это не помогало. Далекая, чужая, скрытая в неуловимых желаниях и мыслях. Смеялась, шутила. Бесполезно. Я не находил покоя. А все просто: я любил, а она — нет.
Вновь начались пытки. Вновь я ощущал ее рядом — трепетную, чужую, недостижимую. Замкнутую в герметической цитадели Первого Номера, не способную шевельнуться, бежать, изменить мне иначе как мысленно. Но моя страстная жажда была такой же, как и прежде, когда Лаура существовала во плоти.
Вам, Элиза, может быть, не доводилось переживать подобное. Терять голову из-за человека, который никогда не станет полностью вашим. И день и ночь задыхаться, не в силах больше ни о чем думать. Нервы постоянно натянуты. Ни минуты отдыха. И сомнения, опасения, всевозможные подозрения, предательски сверлящие мозг.
Даже сейчас, вот мы с вами говорим в тиши этого леса, а на душе неспокойно, и сердце замирает. Она, Лаура, там, в котловине, лежит не шелохнется, и я над нею полный хозяин. Но известно ли мне, о чем она думает? Что она думает обо мне? Лгать научилась. Такая плутовка, что морочит даже магнитные регистраторы. Вышла из-под нашего контроля. За ее тайными мыслями нам уже не угнаться никогда. А я здесь, перед вами, отверженный, раб, полоумный…
— Эндриад, во всей этой истории я одного не могу понять. Ведь ваше устройство построено на средства военного министерства. Разве не должно оно работать на войну?
— Должно. Предполагалось создать не только вычислительные мощности, но также интуицию, превышающую возможности человеческого разума. И тем самым решить проблемы, к которым пока не подступиться. Я мог бы назвать десятки таких. Искусственная дифракция поля, например, позволяющая разместить, скажем, вдоль границ невидимую стену неограниченной высоты. И Первый Номер, будьте уверены, что-нибудь этакое нам преподнесет.
— Но как же так? — спросила Элиза. — Если Первый Номер обладает этими чудовищными вычислительными способностями, то он не может быть Лаурой. А если это Лаура, то вы не дождетесь от нее вычислений.
— Вы полагаете, Элиза, что я предал Родину? Родину, которая могла стать самой могущественной державой мира, непобедимой силой, а я со своей любовной страстишкой взял да все испортил? Мы могли иметь самый гениальный мозг на свете, а вместо этого… призрак женщины, маленькой капризной женщины. Вы так думаете?
— Ну, приблизительно.
— Это действительно заботило нас. Желая слишком многого, мы рисковали не получить ни того, ни другого: ни феноменального мозга, ни портрета Лауры. К счастью, все обошлось удачно.
Вы меня понимаете, Элиза? Мы справились с нашей задачей. Личность Лауры уживается с математическим гением. Мы добились своего. Представляете себе, нагрянули бы сюда шишки из министерства: «Ну-ка, Первый Номер, сколько будет: кубический корень из семисот девяноста семи тысяч пятисот семидесяти девяти в двадцать четвертой степени?» А Первый Номер показывает им язык.
— Я не представляю себе Лауру профессором высшей математики, — сказала Элиза Исмани.
— Мозг Эйнштейна в сравнении с ее мозгом — спичечный коробок. И все же, это она, Лаура, женщина до корней… О господи, до фундамента своих стен… Почему вы так смотрите? Я, по-вашему, сумасшедший?
— Простите, Эндриад. Все это слишком фантастично.
Она примостилась под елью. Кругом был ковер из сухих игл, сухих веток, муравьиные дорожки. Солнечные пятна плясали, когда ветер трогал крону деревьев. Какая-то упрямая птичка все звала и звала. Кого звала? А оттуда, из-за леса, из котловины, исходил пространный, рассыпчатый шорох, и загадочно звучала молодая жизнь.
Элиза снова подняла голову, взглянула на Эндриада, необыкновенного, измученного человека, и улыбнулась.
— Ну а сейчас?.. Вы по-прежнему несчастны?
Он вытер лицо рукой.
— Не знаю. Иногда мне кажется, будто я начал жизнь сначала. Но многолетняя тревога не отпускает. И потом, я боюсь, боюсь…
— Чего боитесь?
— Всего. Боюсь неизвестных врагов. Думаете, не знают за границей о нашем изобретении? Агенты, шпионы, наемные убийцы. Мне чудится, я слышу их жужжанье вокруг, разгадываю их немой заговор. Словно полчища термитов, они грызут, грызут, чтобы пролезть сюда. И все уничтожить. Кругом стены, заграждения, контрольно-пропускные пункты, тревожная сигнализация, колючая проволока под высоким напряжением. Все вздор. Не доверяю. Но дело даже не в этом. Я цепляюсь за страх перед покушениями, чтобы не думать о другом.
— О чем?
Эндриад тряхнул головой, седые волосы разметались во все стороны. Он со злостью топнул по земле.
— Мы с вами знакомы всего несколько дней. И ничего друг о друге не знаем. Два пассажира, которые на несколько часов оказались вместе в железнодорожном купе. Поезд идет. А я… я посвящаю вас в самые сокровенные тайны моей жизни, исповедуюсь перед вами в своей погибели. О, Лаура, Лаура, я не в силах поверить, что она вернулась!.. Что это сделано моими руками. И если… если…
— Думаю, что смогу быть вашим другом, — мягко сказала Элиза.
— Если… если… — медленно повторил Эндриад, погруженный в себя, — если чудо свершится до конца… Если в этой Лауре, которую мы воссоздали по кусочкам, по клеточкам, появится душа истинной Лауры, душа, блуждавшая до сих пор по земле, а может быть, и по небесам… Я хочу сказать: что, если эта наша Лаура, вырванная из могилы при помощи наших математических ухищрений, эта искусственная Лаура, которую мы с Алоизи возродили счастливой, веселой, легкомысленной, излучающей — вы, наверно, заметили — радость, жизненную силу, юность, что, если эта Лаура станет истинной Лаурой до конца и к ней вернутся воспоминания о прежней жизни? Желания… Отчаяние… Что, если она осознает чудовищное положение, в котором оказалась теперь, превращенная в какую-то электростанцию, прикованная к скалам, — женщина, но без тела, способная любить, но не имеющая возможности быть любимой никем, кроме сумасшедшего вроде меня, женщина без губ для поцелуя, без тела для объятий, без… Понимаете, Элиза, в какой ад превратится ее жизнь?
