— Уходи, — сказала она, — оставь нас; сама смерть не в силах нас разлучить.
Однако раб не послушался ее, он так и стоял между ним и ею; более того, он нагнулся к нему, напряженно внемлющему, и сказал ему на ухо:
— Обратный путь тебе заказан; и бойся зверей!
Каких зверей? Уж не тех ли волов у водопоя? Или, может быть, снежно-белого быка злосчастной Пасифаи, бродящего там среди коров? Или суетливых козлов, спаривающихся там со своими козами? Час Пана, полдневный покой сошел на цветущие рощи, но то был вместе и вечер, и фавны уже заводили свой хоровод, топая копытами и яро вздыбив могучие фаллы. По-вечернему ясно пели над всей этой кутерьмой небесные дали, по-вечернему ясно плыли над ней воздушные токи, в темных гротах по мшистым камням журчала прохладная влага, полон вечерней истомы был голубиный рокот в тенистых кустах у входов, и темней нависли над ними горные тени, темней и всеохватней; вечер, полный услады и боли, просто вечер, упоительно-безрассудный и упоительно-величавый. Может быть, вот он, поворот? Вот оно, возвращенье?
И снова заговорила Плотия:
— Я для тебя не живое воспоминанье, о мой Вергилий; и всякий раз, узнавая меня, ты меня видишь впервые.
— О, ты мой дом, вечный дом, к которому не надобно возвращенья…
Раб прервал его:
— Дом свой ты обретешь лишь у цели, Вергилий, а тебе к ней идти и идти. И он протянул ему ладный узловатый посох, окованный медью. — Не для тебя передышки и воспоминанья; вот твой посох, зажми рукоятку в кулак — и иди!
Властен был голос раба, и, подчинись он ему, возьми он посох в руки, он так и побрел бы с ним и пришел бы в тот сумрачный дол, где растут из недр в потаенной глуши золотые побеги; то был воистину строгий приказ, не терпящий ослушанья, и он последовал бы ему, — но каким-то чудесным образом посох вдруг оказался в легких руках Плотии, недостижимых для раба, и это тоже было как беспамятный восторг первого познания, будто и сам он впервые познал и впервые был познан женщиной.
— О Плотия, твоя судьба стала моим уделом, ибо ты в нем познала меня.
— Ложь! — сурово сказал раб и сделал неопределенное движение, словно намереваясь вырвать посох из ее рук. — Все ложь. Удел женщины — прошлое, твоя же судьба, Вергилий, — грядущее, и тот, кто отягчен прошлым, не облегчит ее тебе.
Веско прозвучало предостережение, оно разрушило всю теплую весеннюю радость происходящего, и оно ранило его в самое сердце: мужская обреченность грядущему, женская обреченность прошлому всегда они были для него неслиянны вопреки всей его жажде счастья, и вот они снова воздвигались преградой между ним и Плотией. Где искать правду? У раба, у Плотии?
А Плотия молвила:
— Возьми мой удел, Вергилий, воплощай прошлое, дабы в тебе оно стало нашим грядущим.
— Ложь! — повторил раб. — Ты женщина; за сколькими вот такими каликами ты уже тащилась вослед!
— Ах! — выдохнула Плотия, подавленная столь жестоким укором, и этим кратким приливом трогательной безоружности воспользовался раб, чтобы завладеть посохом и резким взмахом его разделить древесную крону, так что в образовавшийся проем режуще-ярко, со всей полдневной яростью, хлынул солнечный свет. Правда, тем самым раб распугал и похотливых мартышек, предававшихся там в листве оргиям самоудовлетворения; с пронзительными воплями бросились они врассыпную, и это снова вернуло веселость дню: все в комнате расхохотались, глядя на застигнутых врасплох мартышек, а врач направил зеркальце в их сторону, будто желая подольше задержать в нем спугнутых светом тварей или по крайней мере поиздеваться над ними, ибо, в то время как визгливая стая разлетелась по сучьям кто куда, он стал цитировать:
— «Ныне пусть волк бежит от овцы, золотые приносит
Яблоки кряжистый дуб, и ольха расцветает нарциссом!
Пусть тамарисков кора источает янтарные смолы,
С лебедем спорит сова, — и Титир да станет Орфеем,
Титир — Орфеем в лесах, меж дельфинов — самим Арионом!»
Тут и Плотия превозмогла свою удрученность; еще задушевней приникли руки ее к его ладоням, а взор устремлен был ввысь, к потоку света.
— Этот свет — с ним я слышу твою поэму, Вергилий.
— Мою поэму? Она тоже прошлое…
— Я слышу то, что еще не спето.
— О Плотия, как ты можешь услышать отчаяние? Отчаяние все, что не спето, все, что не сделано, — искания без надежды, без цели… Их тщета — вот что такое песня.
— Мрак ты ищешь в себе, но светом его ты и создан, и никогда тебя не оставит надежда — все придет, все исполнится, будь только рядом со мною.
Вот оно, рядом — нескончаемое будущее, мимолетное и вечное; вот оно, зеркало, свет отраженный, окунутый в свет отраженный. Груди ее у него под руками, соски набухают от прикосновенья — не она ли сама направляла его пальцы? — и, полоненный колыбельным теплом ее тела, он слушал и слушал:
— То, что не спето в тебе, недоступно песне, и огромней созданья воля к созданью, та великая воля, что и тебя создает; недостижимо далека она от тебя, ибо сам ты и есть эта воля; но когда ты вблизи от меня, ты ближе всего и к себе, и тогда ты всего достигнешь.
Не только лик ее, груди ее создавались под его рукой, но и незримое сердце ее в сокровенном уюте объятья. И он спросил:
— Стало быть, ты и есть та форма, что стала мною? Форма моего становленья?
— Да, я в тебе, но все же ты жаждешь проникнуть в меня; твой жребий растет во мне, и потому я тебя познаю в неспетом грядущем.
— О Плотия, цель моя, недостижимая цель!
— Я тьма, я пещерный мрак, но тебя я приму, чтоб вывести к свету.
— Родина, недостижимая родина — это ты…
— Знанье мое о твоем бытии ожидает тебя; приди — и найдешь меня.
— В знанье твоем покоится недостижимое, покоится грядущее…
— Во мне покоится твоя судьба, и я несу ее, в знанье моем и есть твоя цель.
— Так дай же и мне твой грядущий удел, дабы я нес его вместе с тобой…
— Нет его у меня.
— И цель твою дай мне, дабы я искал ее вместе с тобой…
— Нет ее у меня.
— Плотия, Плотия, как же найти тебя? Где искать тебя в недостижимом?!
— Не ищи моего грядущего — познай мой исток; помни о нем, и он станет тебе неизбывным грядущим в сегодняшнем нашем дне.
О голос, о речь! То все еще был разговор, шепот — или только уже немая беседа, внятная лишь им одним в прозрачности их слиянных тел, в прозрачности их душ? О душа, живущая лишь ради неспетого и несвершенного, ради будущей формы, призванной воплотить судьбу! О душа, лепящая себя для бессмертия и взыскующая спутника, дабы распознать цель в себе самой! О возвращенье домой, о безвременная вечность совместного бытия, хранимая в сплетенных руках! Все бесшумней струились воды, тише журчали ключи, и тихий-тихий шепот прошелестел в его душе, в его сердце, в его вздохе: «Я люблю тебя».
«Я люблю тебя», — неслышным эхом прозвучало в ответ, будто она всего лишь безмолвно сжала его руку. Так пребывали они, соединивши руки, соединивши души, он — прислонившись к ветвистому вязу, она — присевши на сундук, и не шевелились, ни на пядь не стронулись с места, но все же некая благотворная невесомая сила приближала их друг к другу, сокращая расстоянье меж ними и сплетая ветки вяза с обвивавшими их подрезанными лозами в густой приютный шатер, в пронизанный золотисто-зеленым свеченьем грог, в котором вскоре лишь для них одних и осталось место; и был этот грот как зеленый двойник скалистой пещеры, приютившей однажды Дидону с Энеем для их краткого, ах, такого краткого счастья. Но значит, эта золотисто-зеленая прозрачность листвы тоже была лишь обманом? Тоже лишь ложью? Золотом все светилось вокруг, но не видно было ни единой золотой ветки, не слышно было золотого звона; ах, ведь и чете героев был сужден лишь один-единственный миг осуществленного счастья — тот мимолетный миг, когда дано было соединиться уделу Дидоны с уделом Энея, женской обреченности прошлому с мужской обреченностью грядущему; то и другое померкло тогда в их сердцах: образ прошлого, память о юности, о любимом супруге, вероломно сраженном Сихее, и образ грядущего, повеленьем богов начертанный образ владыки италийской державы; то и другое переплавилось тогда в вечность единого мига, мига, слиянья, мига осуществленья, — ах, лишь на этот единственный миг, да и то уже омраченный многоглазой, многоязыкой, многоустой, многокрылой ночной исполиншей Молвой, что яростно гонит влюбленных и обрекает на поношенье. О, неужели и здесь приуготовлялось что-то подобное? Неужели их ожидала сходная участь? Возможно ли это? Разве они уже не слишком были соединены, пересозданы для окончательной реальности, чтобы их еще могло ожидать такое? Надо всем окрест витала улыбка Плотии и казалась почти печальной в своей светозарной застылости, и природа, вся пронизанная этой улыбкой, сняла завесу над их становленьем, погруженным в прошлое и чреватым будущим, над их рожденьем и их родами. Он прикасался пальцами к листьям, цветам и плодам, к коре и земле, и всякий раз оказывалось, что это к Плотии он прикасался, что это душа Плотии, улыбка Плотии светила ему сквозь все бесчисленные знамения природы.
