К вечеру того же дня Тавернье, закончив давать показания, вышел из полицейского управления в сопровождении офицера в штатском и уселся на заднее сиденье автомобиля, в котором его должны были отвезти домой. С той минуты, как он увидел на перекрестке человека в темных очках, поднимавшего автомат, его не оставляло какое-то оцепенение: он машинально повиновался всем распоряжениям окружавших его полицейских, машинально отвечал на вопросы инспектора, машинально подписывал свои показания. В его мозгу непрерывно прокручивалась сцена покушения: элегантный убийца поднимает автомат, затем его голова дергается, автомат вылетает из рук, и он, завертевшись волчком, падает на мостовую, катится по ней и замирает лицом вниз. Испачканный пылью пиджак задрался убитому на голову, белая сорочка выбилась из брюк, с одной ноги слетел башмак, и штанина на той же ноге нелепо задралась, обнажая бледно-оливковую мускулистую ногу. Легко и уверенло двигавшийся человек в пару секунд превратился в сломанную и равнодушно отброшенную марионетку, вокруг головы которой растекалась темно-красная маслянистая лужица какого-то ненастоящего, почти химического вида. Быстрота этого перехода, совершившегося на его глазах, угнетала Тавернье; он видел на своем веку немало смертей на войне, но вот так — в мирной жизни, на мирной улочке — впервые в жизни. В своем спасителе он узнал Орсини, но не испытывал к нему благодарности. Люди, подобные Орсини, внушали ему смешанное чувство страха и отвращения, так как их специальностью как раз и являлось превращение полных сил людей в никчемное подобие сломанных кукол. Под влиянием увиденного это чувство в нем усилилось, и Тавернье выложил в полиции все, что знал об Орсини. Инспектор тут же нажал на кнопку внутренней связи и пересказал невидимому собеседнику сведения, услышанные им от Тавернье, включая приметы стрелявшего. С особым нажимом было упомянуто о вытатуированных на руке преступника цифрах — видимо, они представляли собой личный номер военнослужащего. Вот только какой армии? Орсини наверняка успел послужить под многими знаменами. Более подробный портрет еще предстояло составить, перенести на бумагу и размножить, но инспектор был уверен, что для идентификации личности хватит и примет, изложенных Тавернье. Выключив интерком, он в упор посмотрел на журналиста и произнес:
— Вы, конечно, отдаете себе отчет о том, что ваш знакомый действовал параллельно с полицией, пытаясь предотвратить покушение, которого вы опасались. К сожалению, он оказался проворнее наших людей, а может быть, ему просто больше повезло. В любом случае его действия являются абсолютно незаконными: он присвоил себе прерогативы полиции. Поскольку противозаконные действия, приведшие к смерти четырех человек, были совершены ради вашей защиты, я вынужден потребовать у вас прямого ответа на следующий вопрос: почему этот человек прикрывал вас? Между вами имелась соответствующая договоренность, или вы наняли его для охраны, или?..
Инспектор умолк и вперил испытующий взгляд в лицо Тавернье. Тот с опозданием сообразил, что напрасно дал волю эмоциям и распустил язык: теперь приходилось рассказать, откуда к нему попала видеозапись, а против этого восставала вся его натура журналиста. Впрочем, отступать было уже поздно, и Тавернье ответил:
— Нет, я не нанимал Орсини и не уславливался с, ним о том, что он будет меня охранять, однако он мог предвидеть покушение на меня и принять свои меры, так как именно он передал мне в Бейруте видеокассету с материалом, компрометирующим президента Республики Тукуман генерала Видалеса. Со слов Орсини мне известно, что он долгое время работал в Тукумане, часто входил в контакт с самим Видалесом и потому был в состоянии предсказать реакцию генерала на публикацию видеозаписи.
— Но ведь он знал, что материал уже попал в печать и на телевидение, и тем самым он достиг своей цели, — с удивлением заметил инспектор. — Зачем же ему понадобилось и после этого охранять вас?
— Возможно, мои слова покажутся вам странными, но у меня сложилось впечатление, что Орси-ни — человек, руководствующийся в жизни определенными нравственными принципами. Орсини считал себя обязанным обеспечить мне защиту, поскольку я подвергался опасности из-за дела, которое начал он.
— Простите, но такой образ мыслей и действий совершенно не характерен для людей, подобных вашему приятелю. Вам трудно будет доказать, что вы не находились с ним в сговоре, иначе говоря, что он не действовал по вашему заданию.
— Не считайте меня ребенком, инспектор, — фыркнул Тавернье. — Доказывать что-либо — это дело не мое, а следствия. С вашей стороны вряд ли честно пытаться повесить все происшедшее на меня. Я ведь мог вам ничего не рассказывать, и вам тогда пришлось бы туго: с одной стороны, инцидент явно не случайный, а с другой — фактов у вас никаких и объяснить ничего вы не можете. Я утверждал бы, что понятия не имею, чем вызвана перестрелка и кто стрелял, и у вас не было бы ничего против меня. Как бы вы без меня вышли на Орсини? Думаю, что мою откровенность следовало бы поощрить, а не обращать ее мне во вред.
Инспектор цинично усмехнулся:
— Почему же вы его сдали? Ведь он вас все-таки спас!
— Я выполнил все, что ему обещал, но я против самого присутствия подобных людей в цивилизованной стране, — раздраженно ответил Тавернье. — Нельзя позволять им насаждать в Европе свои порядки.
Инспектор что-то угрюмо проворчал и покосился на вошедшего в кабинет сержанта. Тот положил перед ним на стол конверт с фотографиями. Вытряхнув снимки из конверта, инспектор перебросил их через стол к Тавернье.
— Узнаете?
Тавернье разложил фотографии веером перед собой. На него смотрели пять лиц: все блондины, все мужчины в расцвете сил, при этом, однако, очень непохожие друг на друга. Роднила их только холодная настороженность во взгляде, словно изображенный на фото человек хотел посоветовать всем тем, кто будет рассматривать его портрет, не шутить с оригиналом и не совать нос в его дела. Тавернье взял фотографию Орсини и протянул ее инспектору. Тот передал снимок сержанту. Сержант вышел из кабинета, а инспектор сказал извиняющимся тоном:
— Придется немного подождать.
Тавернье в его взвинченном состоянии сорок минут ожидания показались мучительными, и он облегченно вздохнул, когда сержант вернулся и положил перед инспектором на стол ксерокопию какого-то досье. Инспектор удовлетворенно кивнул, движением руки отпустил сержанта и обратился к Тавернье:
— Ну вот мы и вычислили вашего приятеля. К счастью, таких молодцов, как он, совсем немного. Мы с конца шестидесятых годов, со времен событий в Катанге, внимательно следим за миром наемников. Эти люди бывают опасны не только на войне, но и в мирной жизни, где они со своей тягой к насилию не находят себе места. Кроме того, в их среде часто скрываются от правосудия лица, совершившие тяжкие преступления. Так что на многих из них, в особенности на специалистов высшего класса, у нас имеются досье. Досье на так называемого Орсини — одно из самых подробных. Дело в том, что в Америке, где он вырос, у него были проблемы с законом, от которых он удрал в армию, и американская полиция поделилась с нами информацией. Так что теперь у нас есть даже его пальчики. А цифры у него на руке — это личный номер солдата американской армии. Татуировка сделана во Вьетнаме.
— Так как же его зовут на самом деле? — вырвалось у Тавернье.
Инспектор исподлобья бросил быстрый взгляд на своего собеседника и после секундного раздумья произнес:
— Что ж, пожалуй, вы вправе это знать. Его зовут Виктор Корсаков, он американец русского происхождения, причем из очень древнего дворянского рода. У него богатая биография, но в ней множество темных страниц. С юных лет он проявил феноменальные способности к языкам и в то же время уникальные спортивные задатки, изучая в одной частной школе восточные единоборства. Увлекался изучением восточных культур и даже поступил в университет, но свои научные занятия умудрялся совмещать со всякими противоправными деяниями, так что Вьетнам стал для него в известном смысле спасением. Там он быстро отличился и был направлен в школу войск специального назначения, в подразделение снайперов. Школу окончил с отличием, его назначили командиром группы, которая выполнила несколько важных заданий командования. Потом он был ранен, получил длительный отпуск, а тут и война кончилась. Но он, видимо, из тех вояк, которым мирная жизнь кажется пресной. Он вновь поступил в университет, но скоро учеба ему надоела, он связался с наемниками и отправился в Анголу.
— Заниматься востоковедением, учиться в университете и быть не в ладах с законом — одно с другим как-то не вяжется, — заметил Тавернье.
— Ну, положим, можно быть студентом и не ладить с законом, — возразил инспектор. — Хотя вообще-то. вы правы. Этот Корсаков и в самом деле необычный тип. Изучал в университете восточные цивилизации-и одновременно был связан с молодежной бандой! Сын интеллигентных родителей, перспективный студент — и занимается рэкетом! Полиглот, человек с блестящей перспективой — и тратит время на то, чтобы в какой-то сомнительной школе заниматься боевыми искусствами. Кстати, сейчас он в них большой специалист. Впрочем, видимо, такова беда всех вундеркиндов, которым легко дается то, на что другие кладут целую жизнь, — они просто не умеют ценить даров судьбы. Вот и Корсаков — человек весьма начитанный, образованный, ему и клички давали соответствующие: «Доктор», «Профессор» и тому подобное, — при этом исключительно смел, хладнокровен, умеет подчинять себе людей. Ему цены бы не было, используй он свои способности в мирной жизни. Какую карьеру человек мог бы сделать! А что вместо этого? Вот: «Снайпер высокого класса... Знает все основные виды современного стрелкового оружия и большинство видов полевых артиллерийских систем. Имеет навыки вождения практически всех боевых машин... Отлично подготовлен тактически, может командовать пехотными подразделениями вплоть до батальона...» Батальон белых или черных головорезов в какой-нибудь богом забытой дыре — вот его потолок. Служить он, естественно, предпочитает тому, кто больше платит, и его не интересует, какие цели преследует его наниматель. Если в Анголе он воевал против коммунистов, то в Центральной Америке был инструктором у партизан прокитайского толка. Словом, личность беспринципная.
