Я верил, что старики, дай им только весточку, воспрянут и ободрятся, вернуться к жизни как увядшие цветы после дождя, но не мог придумать, как это сделать. Пролить спасительный дождь, ураганный, можно сказать, ливень, состоящий всего-то из трёх коротеньких слов – мама, я жив, - так чтоб не погибнуть, не иссякнуть с ним самому, было очень трудно. И все-таки сделать это было необходимо. И я придумал.
Я уехал из Штырина, на рейсовом раздолбанном пазике, через поля и леса, с хитрой пересадкой, до которой я оттоптал по полям километров 10, в Заилань – райцентр, который находился в сорока километрах от Штырина. Между границами районов, управляемых из двух этих местечек вклинивалась полоса Кумаринского района. Этой заячьей петлей я рассчитывал усыпить, если что, бдительность погони и следствия.
В Заилани я купил тетрадь, ручку, конверт, марку – написал письмо, указав адрес соседки из крайнего подъезда, большой маминой приятельницы и человека несомненных моральных качеств, бросил его в ящик и быстро, даже не поняв, что такое Заилань, исчез.
Несмотря на письмо, тревога все равно меня не покидала, и, даже больше, усиливалась. Теперь к переживаниям за родителей добавились переживания за то, дойдет ли письмо, не затеряется ли, передаст ли его Серафима Леонидовна. От тоски и тревоги, да и от безделья, я начал попивать.
В собутыльники себе я выбрал Юрыча, о чем неоднократно пожалел. Юрыч во хмелю и Юрыч в трезвости оказались двумя совершенно разными людьми. Выпив Юрыч становился параноиком, агрессивным, но с агрессией внутрь себя. Шумный и многословный, пьяный Юрыч отличался от себя трезвого, как твердь земная от неизмеримого простора неба. В нем бушевали грозы и рвались во все стороны ветры, сотни тонн влаги изливал он из своих мрачных, тяжелых туч и не было от этого спасения. Он клял всех и вся, прыгал и скакал, хватался за опасные предметы и исполнял с ними абречьи танцы, размахивал и грозился вонзить куда нибудь рыбацкий нож. Поначалу я испугался, но довольно быстро понял, что опасности от такого поведения нет никакой, что это своеобразный воинственный горский танец, очень искрометный и зажигательный, неистовый и оттого, для непосвященного, страшный.
Гораздо более доканывала пьяная Юрычева ахинея, которую он нес не умолкая, на повышенных тонах, будто бы обращаясь ко всему миру сразу. Его ораторство было бессмысленным не только потому, что не было аудитории, но и потому, что извергаемые мутным потоком слова сами по себе не имели смысла.
Позже, немного разъяснив для себя Юрыча, я понял, что смысл в них все-таки был. Юрыч, был не homo sapiens в привычном смысле этого слова, а переходная модель от человека разумного обратно к человеку природному. Причем переход этот состоялся не только под влиянием алкогольной деградации, ведущей как и всякая деградация к опрощению всего и вся, но и от какого-то, случившегося давно, и еле им удерживаемого в самых уголках памяти надлома. Может быть трагедии, а может быть несостоявшихся замыслов или внезапно рухнувших надежд. В общем Юрыч представлял собой человечьи руины, по которым еще можно опознать контуры и очертания здания, но тлен которых уже вытеснялся природой.
Он пытался бороться с этим своим не то разложением, не то замещением, но делал это по наитию и только находясь в трезвом состоянии. По пьяни же попытки борьбы оказывались неудачными и быстро перерастали в саморазрушение. Остатки разума пытались бороться с ним, но, сгорая в алкоголе, создавали какой-то новый и нелепый мир, как языки пламени создают композиционно сложные сказочные видения.
Слушать его было забавно, но от его ужимок и прыжков быстро наступало утомление и тогда я боролся с Юрычем частым подливанием водки в его стакан. Доходя, как и все алкоголики, до определенной дозы спиртного, он быстро угасал и засыпал? изредка во сне вскрикивая, на пути к протрезвлению выдавливая видимо остатками разума из себя замещаемый мир.
Так или иначе именно из его алкогольных откровений я узнал что окунь в некоем Черном озере пропал оттого, что «этими суками» был проведен эксперимент и в озеро запустили карликовых дельфинов, которые всё поели, а потом издохли сами, и что само озеро появилось тоже в следствии "ксперимента". Что прожженный по пьяному делу у костра ночью бок на его бушлате – дело посещения инопланетянами реки и отбирания ими из Юрычевого организма пробы (он якобы видел мерцающий черный шар, который пролетел близко да и опалил ему бок). А также о том, что у него есть схрон в лесу, а в нем оружие времен второй мировой войны, по большей части немецкое. На мою заметку, что линия фронта проходила отсюда в полутора тысячах километров он не стушевавшись ответил, что это был диверсионный отряд, и если бы я ему вовремя не подлил водки, скорее всего бы договорился до того что это именно немцы-диверсанты и запустили в озеро карликовых дельфинов. Также, по большому секрету, он поведал что есть у него в лесу борть, в которой живут какие-то одичавшие шмели отбившиеся от «президентской программы», которые делают мед со вкусом дегтя и необычным, почти наркотическим эффектом. По правде говоря, глядя на Юрыча, я иногда начинал верить в существование волшебного меда, - так несло этого приютившего меня человека.
Однажды, когда я скучал за бутылкой пива перед телевизором, внезапно распахнулась дверь и предо мною предстал совершенно безумный и невменяемый Юрыч, протянул мне спичечный коробок и отрапортовал:
- Ай эм гуманоид!
Я хотел было представиться в ответ каким нибудь межпланетным, третьей гильдии купцом с Альфа-Кассиопеи, но Юрыч спохватился и доложил по форме:
- Ай хэв гуманоид, - и убедительно тряс при этом спичечным коробком, подтверждая наличие в нем настоящего гуманоида.
Гуманоид на поверку оказался личинкой стрекозы, той самой, что мы в детстве называли «шарошка» и пугали девчонок, только каких-то очень уж внушительных размеров. Очевидно Юрыч ползал где-то собирая этих самых шарошек для наживки на рыбалку, нашел этот крупный экземпляр, а после встретил собутыльников.
Так для меня открылся еще один Юрычев талант – талант к английскому языку. К нему он прибегал тогда, когда алкогольная пена его нездорового сознания сворачивала его с теории заговоров по истреблению «этими сволочами» всего окуня во всех окрестных водоемах, на высокие, необъяснимые материи, на нити божественного провидения, линии судьбы, на философию и метафизику. Судя по всему Юрыч считал, что об этих непонятных, призрачных и туманных вещах стоит рассуждать языком Шекспира, чтобы еще более всё запутать и вот тогда-то оно и прояснится само.
Естественно, никакого английского языка Юрыч не знал и хранил в памяти лишь словарный запас курса средней школы. Из этого запаса и вворачивал он что нибудь, казалось, что невпопад, но видя для себя в этом тайный смысл и знаки. Когда же я начинал хохотать над этими невероятными фразочками, Юрыч, казалось на мгновения трезвел, и даже как-то обижался, как обижаются художники, когда до зрителей не доходит сакральный замысел, воплощенный в их безумной хаотической мазне.
Так я узнал, что нет никакого ангела божия, но есть Божий, как будто бы, дядя.
-Это мы, славяне, - пояснил Юрыч, - по недоумию переиначили английского-де дядю, Анкла - в созвучного нам ангела. Спорить было бесполезно.
Я и плакал, и хохотал, и заходился в гневе, когда мне начинал досаждать до прилипчивости пьяный Юрыч и наконец прекратил все совместные с ним возлияния.
Тем более, что пришла еще одна беда.
На пятый день побега пришла беда откуда не ждали. И беда эта была такого деликатного свойства что и рассказывать-то неприлично. По всем признакам беда имела обличье триппера.
Выделений было много, и они не утихали. Я накупил себе ворох дешевых сатиновых трусов но едва успевал менять и застирывать их, как запас подходил к концу и с веревки на балконе приходилось сдергивать недосушенные. Боли и рези донимали, выделения усиливались и, наконец, превратились в поток. Я создал дома приличные запасы ваты и всерьез задумался о том, что женские прокладки, должно быть величайшее достижение прогресса. Такие мысли неуклонно подталкивали меня к походу в аптеку и обзаведению парой пачек этих полезных штучек. Но какая-то шовинистическая мужская гордость не позволяла решиться на подобный шаг. Да и сама просьба о продаже женских прокладок могла привлечь любопытный аптекарский взгляд, чего я в своей непростой ситуации, конечно не мог позволить.
И, несмотря на то, что анонимные венерологи существовали уже давно, еще хуже обстояло дело с лечением. Ибо в анонимности пресловутых анонимных венерологов я совсем не был уверен. В конце концов статья о заражении венерической болезнью, насколько я знал, преспокойно находилась в уголовном кодексе и не думала оттуда исчезать. Посему, мнилось мне, эти анонимные венерологи, анонимны для кого угодно, но только не для органов правопорядка. И все-таки лечиться было необходимо.
