— Солдат должен быть готов к любым испытаниям, ясно, салажня?! А ежели для него самая обычная солдатская присяга страшна, так на хрена в армию пошел?! Какой из него защитничек? Не-е, не каждый может с честью пройти через это, прямо скажу, почетное и нелегкое испытание! — Черецкого понесло. И остановить его было невозможно, это уже знали все. И потому думали: пускай травит, лишь бы рукам воли не давал.
— Короче, Сурок, запоминай. Вот, табурет, сечешь? Ставим его на попа, эт-то, значит, ножками кверху, ясно?!
— Заткнись ты! — не выдержал Сергей и сунул голову под подушку. Все равно все было прекрасно слышно.
Но Черецкий снизил тон, хотя уверенности не поутратил, будто давая понять, что он здесь хозяин и плевать хотел на всякую там мышиную возню из угла.
— Так вот на этот табурет ставим салагу. То есть молодого бойца.
— То есть тебя самого и ставим! — вставил Хлебников.
— Не надо, Слава, не надо, и помоложе найдутся. Значит, ставим салагу — скажем. Сурка! А делается эт-то так: чтоб всеми четырьмя конечностями он на торчащих вверх ножках табурета стоял. Усекли? Поза, я думаю, ясна! Первый элемент присяги — выработка уважения к солдатскому хлебушку. Чтоб от домашних галушек поотвыкли! Берем ложку, черенок — к полотенцу покрепче привязываем, а потом за другой конец этого полотенца — и с оттяжечкой, раз десять, с отмашечкой по заднице! Чтоб уважал!
— Э-хе-хе, ну и обалдуй же ты, Боря! — сказал Слепнев. Но Черецкий уже никого и ничего не слышал. И слышать ничего не хотел.
— А в эт-то время сводный оркестр салабонов зеленопузых, не прошедших присяги, вовсю марши наяривает — на губах, расческах, да кто на чем сумеет. И в руках у самого достойного — знамя всей объединенной полковой салажни, оно же швабра с полотнищем из мешковины — реет, реет над головами! И чтоб стоять на табурете насмерть! Не шелохнувшись! Иначе — все насмарку, все по новой!
Чья-то подушка на мгновение попала в голову Черецкому и заткнула ему рот. Но лишь на долю секунды! Он тут же послал подушку обратно, в темноту.
— Второй этап — все то же самое, но сапогом. Чтоб, значит, одежку казенную ценили да обувку не стаптывали почем зря! Ведь вам, салажне, в сапогах этих топать и топать еще, верст по тыще!
— Бред какой-то! — возмутился снова Слепнев.
И Сурков застонал вполголоса.
— Тихо! Старика не уважаете! — деланно обиделся Черецкий. — Я им, можно сказать, по-отечески все растолковываю, а вместо благодарности — одни упреки! Ну, дела! Ну, молодежь! Да разве ж мы такими были, а?!
— Да не скули ты! И не паясничай! — прервал его Хлебников. — Давай уж досказывай по-быстрому и закругляйся, хватит!
— Да, чуть не забыл! — спохватывается Черецкий. — После каждого раза надо с табуретки-то соскочить, обежать вокруг нее круга по три да к знамени приложиться! Ну вот, хорошо вспомнил… На третий раз — бляхой! Тоже десять раз! С отмашечкой! Видали бляху мою ременную?! Блестит не хуже лампочки нашей! Так вот, чтоб и у салажат на лицах блеск и удовольствие сияло, ясно? И опять пробежечка. Эт-то чтоб привычка к марш-броскам была! Ну, дальше я особо останавливаться не буду, там еще несколько вариантов есть — флягой, и саплопатой… Последнее, хе-хе, это Сереге нашему дорогому Реброву не помешало бы, чтоб копать научился…
Сергей привстал и ударил Черецкого подушкой по голове. Но тот успел подставить руку, смягчил удар.
— Чего ты волнуешься? Эт-то еще пока только инструкция, ты потом волнуйся, когда до практики дойдет!
— А это тебе волноваться надо, такому болтуну — точняк, достанется, нарвешься! — беззлобно сказал Сергей, снова укладываясь.
— Ничего, ничего! — продолжил Черецкий, вошедший в раж. — Ваше место на табурете, заняли? Продолжим! Сейчас начнется испытание по-серьезнее! Берем кого поздоровее, скажем, Васю Удалова из второго взвода, битюга, и привязываем для него к полотенцу каску. Ну, тут держись, Сурок, тут главное — не скувырнуться, а то пиши пропало, заново все! Итак, противогаз на голову, а сверху ведро! Позиция та же! И держаться, держаться! Вася отпускает для начала касочкой десяток горяченьких, чтоб шрапнель не брала. А потом… Внимание! — Черецкий от возбуждения перешел чуть не на крик, он в упоении, в грезах, в своем нелепом представлении по уши. — Внимание! Имитация ядерного взрыва! Запоминай, Сурок, на учениях и покруче придется! Короче, берем мы эт-то с Васей табурет, вздымаем… Да сверху, по ведру — хлобысь!
Слышно его тяжелое дыхание.
Но Сергей уже снова вскочил, застыл рядом с койкой Черецкого, навис над ним.
— Щас я тебя самого так хлобыстну табуреткой по чану, что и ядерный взрыв будет и имитация вместе, усек?!
Черецкий устал, выдохся.
— Лады, отставить! — проговорил он. — Мое дело проинструктировать, а внедрять в жизнь потом будем. Отбой!
Минуты на две воцарилась долгожданная тишина. Сергей начал успокаиваться. Но заснуть ему так и не дали. На этот раз Славик не дал. Говорил он, правда, шепотом, но как уснешь, когда каждый шорох напряженные нервы чуют?
— Да-а, — говорил Хлебников, — ты, Боренька, находка кое для кого, таких ценят у нас, особенно в прессе, когда хаять армию начинают, там таких-то и подавай. Не спорю, есть и дедовщина, и всякое случается, на гражданке, кстати, почаще даже раз этак в сто, а то и в двести. Но кое-кому выгодно, чтоб армию хаяли, чтоб недоверие сеяли между служивыми и штатскими. Это вот точно! А таких, как ты, болтунов они как тараны используют, как бревно, понимаешь, возьмут его, раскачают — да как долбанут в армейскую стену, разок, другой! К общественности возопят, похиляются на нелегкую службу чьих-то там сынков… А сами колотят и колотят, брешь пробивают. Я вот давненько думаю: а чего это такую кампанию развернули, а? Чем это им армия именно так не угодила? Ты, Боренька, тоже на досуге-то подумай.
— Подумаю, — отозвался Черецкий грубо.
— А традиции не трожь! Ты русских армейских традиций не знаешь, не слыхал, видать, о них. А лапшу на уши вешаешь. Вся Россия, весь Союз на армии нашей держится, все развалится, а если она устоит, сохранит свои традиции, так и Россия устоит и другим народам пропасть не даст. Так что, не трожь ты традиций российских и не пачкай их, а парашу свою присяжную для себя прибереги да для тех, кто на анекдоты падок, понял?!
— Славик точно говорит, — согласился так же, шепотом, Мишка Слепнев.
Черецкий помалкивал. Утомился, видно.
Сергея начинала одолевать дрема. Но как-то не до конца, оставляя краешек сознания свободным. Вместе с темнотой к нему обычно приходили одни и те же мысли, мешали уснуть — и даже когда им сопротивлялось все тело, измученное дневными нагрузками, требовавшее покоя и сна. Чем старательнее Сергей пытался избавиться от этих мыслей, тем навязчивей липла к нему клейкая смесь воспоминаний и представлений о расплывчатом, непроницаемом, как эта послеотбойная темнота, будущем.
Словно через стенку до него доносились притихшие голоса товарищей, больше по инерции, чем по необходимости, продолжавших переговариваться, травить байки на сон грядущий. Эти голоса переплетались в голове Сергея в путаном клубке с внутренними голосами, и все терялось в невообразимой мешанине слов, мыслей, предчувствий. Но, как ни странно, путаница эта приносила с собой облегчение, погружала мозг в дремотное оцепенение, за которым следовал глубокий, без запоминающихся сновидений беспробудный сон. Так было всегда, весь последний месяц бесконечный и очень нелегкий. Так было бы сейчас, если бы из общего легкого гомона не выделился один голос, подчинивший себе все остальные и потому звучавший теперь в одиночестве, мягко и убаюкивающе, так, что не сразу доходил смысл. Поневоле Сергей начал прислушиваться, пытаясь понять, о чем речь идет. Но дремота брала свое, и он мог уловить лишь малосвязные обрывки, немало удивившие его.
Говорил Славка Хлебников — неторопливо, без нажима, говорил будто с самим собрй про какую-то зубчатую стену, из-за которой выползало солнце, и про зарубки на каких-то непонятных и не воспринимающихся сего дня, всерьез копьях, про неспешные и ласковые воды Дуная, и осаду никому не известной крепости со странным названием… Сергею даже показалось на мгновенье, что кто-то из них двоих бредит: или Славка, или же он сам. О чем они обычно трепались? О футболе и экономике, с ее вечно меняющимися моделями, о службе, о былой гражданской житухе и, разумеется, о женщинах, о тех девчонках, что ждали их, да и о тех, что не ждали, — о многом трепались. Но такое Сергей слышал впервые. Славка говорил как-то просто, не выбирая нужных слов, лишь бы передать смысл рассказываемого. Но в голове у Сергея все складывалось в невероятную картину и звучало совсем иначе — образно и красиво, складно, будто в книгах, нет, еще лучше! И он не понимал — и в самом ли деле он слушает чей-то рассказ или же ему просто-напросто снится необыкновенный сон, в котором звучит совсем иной, сказочный голос и видится все, как наяву, лишь ускользает смысл, суть видимого и слышимого, но остается ощущение, вполне реальное, что все это имеет и к нему, Сергею Реброву, какое-то отношение — и потому: треп ли это, бред или просто сон не имело ровно никакого, ни малейшего значения…..солнце выползало из-за бревенчатых зубьев высоченной стены, той, что у Западных ворот, освещало лагерь ромеев на холме, прокатывалось по невидимой дуге небосвода и падало за такую же зубчатую стену, но уже с другой стороны. И когда оно посылало сквозь бревенчатые бойницы свои последние угасающие лучи, многие делали очередную зарубку на древке копья — прошел еще один день.
